— А зимой этот цветок можно найти? — спросил Донров, чтобы немного успокоить мать. — Как он выглядит?
— Я и сама толком не знаю, сынок. Слышала только, что возле него никогда не бывает снега. Он, словно лампада, его растапливает. И еще слышала, что семена у него крупные.
— Отец! Я сегодня же отправлюсь на поиски этого цветка, — решительно заявил Донров.
— В такую пургу? Сиди лучше дома, не то превратишься в сосульку, — буркнул Аюур.
— Был человек, который отыскал бы этот цветок для меня, но нет его, к несчастью, в живых… — вздохнула Дуламхорло.
— Кто он? — спросил сын.
— Кто как не Жаворонок, — ничуть не смущаясь, ответила Дуламхорло. — Вот это был настоящий мужчина — сильный, удачливый.
— Отец! А что, ничего не слышно о Жаворонке? — спросил Донров. — Значит, и вправду его нет в живых?
— Сколько раз надо тебе повторять, — закричал Аюур вне себя от ярости, — что даже наша земля, как ни тверда она, не может носить такого преступника. Мало того что он свою грязную руку в господскую казну запустил, так еще и оклеветал самого святейшего богдо-гэгэна! Вот какого негодяя выбрала твоя мать себе в спасители!
В этот холодный весенний день Дашдамба с женой сидели у очага и тоже вели разговор. Вдруг до них донеслись голоса Лхамы и Донрова. Тогда старуха Ханда сказала:
— Вот что, отец, пора нашей бедной дочери вернуться в родительский дом.
— Да ты что говоришь, мать? — возмутился Дашдамба.
— Знаю, что говорю, — стояла на своем жена. — Неужели Лхама должна ухаживать за свекровью до смерти? Надо же ей и о себе подумать. Как посмотрю на нее, сердце кровью обливается.
— Бросить старуху на произвол судьбы? — Дашдамба от волнения стал теребить усы. — Да как после этого людям в глаза глядеть?
— Значит, так она и должна всю свою молодость провести с этой старухой в убогой хибаре?
— Уймись, Ханда, — пытался урезонить жену Дашдамба. — Ведь нет у нас с тобой права возвращать дочку домой.
— Как это нет! — возмутилась старуха. — Дочь она нам или собака безродная?!
— Прошу тебя, Ханда, не кричи так громко, — взмолился Дашдамба. — Не дай бог, услышит дочь. Говоря по правде, не верю я, что наш зять вор. Да и мало кто верит. Не такой Батбаяр человек, чтобы обокрасть своего господина.
— А если он жив, его не казнили и не сожрали собаки, тогда он, как Гэсэр, начисто забыл, что у него есть мать, жена, дом, — не унималась старуха.
— Так-то оно так, — произнес Дашдамба. — Но если даже Батбаяра и казнили, это дело рук Аюура. Наверняка этот тыквоголовый сам обокрал хана, а вину свалил на беднягу Батбаяра. И с легкой руки все того же Аюура этот богдо-могдо головой нашего Батбаяра откупился от злых духов[81]. А может, Аюур просто нанял убийцу да и отправил на тот свет ни в чем не повинного человека. Ведь Батбаяр знал про делишки Аюура, про то, как он таскал господское добро, вот и мешал казначею. Содном говорил, что наш зять ни за что не пошел бы на воровство.
— Ничего путного от тебя не услышишь, — наседала на мужа Ханда. — Да ты посмотри: Донров сызмальства бегает за Лхамой. Вот и сегодня предлагал ей жить с ним. Чем они не пара? Разве дочь виновата, что у тебя все не как у людей. Почтенную семью зовешь не иначе как волчьим логовом. А за что?
— Ханда! — строго произнес Дашдамба. — Дети выросли, теперь мы им не указ, пусть поступают, как знают. Об одном я мечтаю: отделиться от наших ненасытных хозяев. Десять лет ты пристаешь ко мне с этим Донровом. Забыла, как этот недоносок поступил со своей первой женой? Опозорил девушку, а через три месяца после свадьбы выгнал из дому. И такого человека ты прочишь в мужья дочери?! Помяни мое слово, добро, добытое нечестным путем, не идет на пользу. Когда-нибудь оно станет им поперек горла. Я не желаю им зла, но они за свое поплатятся, их настигнет суровая кара.
— Любит Донров нашу девочку, вот и не смог ужиться с другой, — пробормотала Ханда.
Братья и сестры Лхамы подросли и теперь уже могли пасти хозяйское стадо. Поэтому Лхама иногда оставалась дома передохнуть. И однажды, когда они со свекровью сидели у очага, Лхама, подбрасывая хворост в огонь, сказала.
— Мама, еще одна перекочевка, и нам нечем будет покрыть остов юрты — войлок совсем изорвался.
— Что же делать, дитя мое, — ответила старуха. — Вот дождемся весенних песчаных бурь, и если начнется падеж скота, сдерем шкуры с павших животных и подлатаем как-нибудь нашу юрту.
— Вам это не под силу, — возразила невестка. — Продадим лучше Дуламхорло мое жемчужное украшение. Она давно хочет его заполучить, и даст нам пять кусков войлока.
— А что скажет Батбаяр, когда узнает, что ты продала его подарок? — спросила Гэрэл и ласково добавила: Ничего, как-нибудь выкрутимся, дочка.
Слова старухи болью отозвались в сердце Лхамы; вмиг затуманились ее живые глаза, по щекам побежали слезы.
— Вы все еще надеетесь, что он вернется, наш Жаворонок? — всхлипывая, спросила Лхама.
Как ни старалась Гэрэл успокоить невестку, та была безутешна. В юрте воцарилась тишина, нарушаемая лишь треском сухого хвороста в очаге.
«Если на что и менять украшение, так это на лошадь, — глядя на Лхаму, думала Гэрэл. — Ведь зимой издохла последняя кобыла…» Но старуха ничего не сказала об этом Лхаме, не хотела причинять ей боль.
Шло время, сменяя друг друга, бежали дни, месяцы, и в жизни Лхамы по-прежнему не было никаких перемен: изо дня в день пасла она скот и все думала, думала об одном, глядя то на Хятрунский перевал, то на хребет Увтийн — в ту сторону, откуда мог прийти ее любимый. И так в любую пору года, в любую погоду: в пургу, когда выл ледяной ветер, в зной, когда все вокруг заволакивал дым степных пожаров, в проливной дождь, когда сверкала молния и неслись, заливая долину, бурные потоки воды.
Однажды, собирая хворост теплым осенним днем, Лхама увидела пышную свадебную процессию, приближавшуюся к их стойбищу. Донров брал в жены дочь богатого старика Гэлэгравдана. Когда нарядно одетые жених и невеста, важно восседая на добрых жеребцах, проехали мимо Лхамы, та, стесняясь своего старенького дэла и рваных гутулов, отвела глаза, подумала: «Ведь когда-то и я вот так же ехала рядом с Батбаяром…»
Прошло несколько месяцев после свадьбы Донрова. Однажды весной Лхама вместе с женой Донрова пошла за хворостом. Лхама часто вела откровенные разговоры с этой смуглолицей, с толстыми губами и глазами навыкате молодой женщиной. Вот и в тот день, когда они отошли на порядочное расстояние от стойбища, жена Донрова пожаловалась Лхаме:
— Делаю все, что скажут, тружусь не покладая рук с утра до вечера. А все никак не угожу свекрови. То чай ей некрепкий, то водка как вода, то пенки не так приготовила. Не пойму — что за люди. Все от меня прячут, на замке держат. Свекор вечно косится на меня, доброго слова не скажет. И сын недалеко от отца ушел. — Женщина грустно вздохнула, и на глаза ее навернулись слезы. — Говорят, твой покойный муж был хорошим работником. А к тебе он как относился? Как эти? — она кивнула в сторону стойбища.
Лхама вздохнула и, глядя на убегающую вдаль дорогу, ответила:
— Нет, мой муж не был таким. Он уважал моих отца с матерью, любил младших моих братьев и сестер. Замерзнут у меня руки, он дышит на них, чтобы согреть. А если устану, ободрит меня ласковым словом. Но как говорится: не все лошади иноходцы, не все люди добрые.
Еще несколько месяцев промаялась, проплакала тайком от всех жена Донрова, а летом он сложил ее нехитрые пожитки на телегу, чтобы отвезти к родителям. Лхама окропила землю молоком вслед удаляющейся телеге, а про себя подумала: «Тяжело, конечно, когда тебя выбрасывают из юрты, как ненужную вещь, но ее горе не сравнить с моим…»
Год прошел с того дня, а Лхама помнила все так живо, будто это было вчера. Она еще больше возненавидела Донрова, он был для нее хуже гадюки. Многие парни набивались ей в женихи, но Лхама всем отказывала.
Однажды в жаркий день Лхама пригнала стадо к реке на водопой, села на валун, где они сидели вдвоем с Батбаяром в тот далекий памятный день. Ничто не изменилось вокруг. Все так же величественно возвышался над водой гранитный утес, а на той стороне реки шумели деревья. Лхаме даже почудилось, будто Батбаяр стоит рядом и на зеркальной речной глади она видит его отражение, которое по воле волн то исчезает, то появляется вновь. Ей почудился знакомый с детства голос мужа: «Если вы перекочуете, то мы двинемся за вами», «Будь вечно со мной, любимая…»
«Да, здесь, на этом самом месте, он открыл мне душу, — глядя на свое отражение в воде, думала Лхама. — Где же ты теперь, любимый? Может быть, лежишь где-то на чужбине в холодной земле? А может, живешь в далеких краях и вспоминаешь сейчас обо мне? Если ты жив, непременно вернешься!» — Лхама закрыла лицо руками, заплакала.
Вдруг позади она услышала стук копыт и оглянулась. Донров, разодетый, слегка подвыпивший, спрыгнул с коня, подошел к Лхаме, сел рядом.
— Как здесь красиво! — сказал он, доставая трубку, — И никого нет, мы вдвоем. Теперь я снова свободен и только о тебе и думаю.
Донров попытался обнять Лхаму, но та резким движением оттолкнула его и в сердцах сказала:
— Когда вы наконец остепенитесь, Донров? Пора уже.
— Что это ты со мной на «вы» перешла? — пододвигаясь к Лхаме, спросил Донров. — Мы ведь с тобой одногодки, кажется, да к тому же холостые. Чем не пара, а?
— У меня есть муж, и не чета вам.
— У тебя? Муж? — удивился Донров. — Интересно, это кому же из наших голодранцев ты приглянулась?
— Не суди обо всех по себе. А теперь уходи! Что пристал как чесотка?
— Какая ты сегодня сердитая, — продолжал балагурить Донров.
— Уходи, Донров. Увидят люди, что скажут.
Лхама поднялась и хотела уйти, но Донров схватил ее за руку.
— Постой! Так просто тебе от меня не уйти! — Он попытался привлечь Лхаму к себе. — Или ты все еще ждешь своего казнокрада? Не жди, не мучай себя, с того света не возвращаются.