— Душманы! Спустились с перевала, выходят к околице!..
— Гаси свет! В ружье! — приказываю я.
— Отставить! — Неожиданно резко и громко на фарси командует лейтенант.
Солдаты в растерянности: кого слушать, браться ли за автоматы или светить фонарями. А он снова громко и повелительно:
— Свет! Давай на меня! Свети лучше… Да не дрожите вы, как зайцы!
Совсем рядом ахнула мина, посыпалась глина с потолка. Дальше рисковать было невозможно.
— Прекратить операцию! Слушай мою команду!
Петров даже головы не повернул. Молча работают с сержантом.
— Лейтенант, вы с ума сошли! Бой начался. Надо гасить свет, если не желаете стать мишенью для душманов!
— Да полно вам, прекратить истерику! — осаждает он меня чужим незнакомым голосом. Оторвался на миг от стола, повернулся ко мне, лицо закрыто, видно только глаза… Они смотрят на меня строго и холодно…
— Не мешайте работать… Ваше место в отряде… Идите, принимайте командование, занимайте круговую оборону, бейте в хвост и в гриву этих мерзавцев!
— А вы?
— Не беспокойтесь. Мы знаем свой долг, на крайний случай оружие с нами…
И уже мягко, как уговаривают врачи больного проглотить горькую пилюлю, просит:
— Постарайтесь, пожалуйста, не подпускать бандитов. По крайней мере, пока не закончу операцию. Идите. Не волнуйте меня, командир. Помогите спасти мальчика! Договорились? Вот и хорошо… Займемся каждый своим делом.
Банда Али Шаха, как оказалось потом, не могла пройти через перевал. Высланная вперед разведка душманов натолкнулась на прочный заслон солдат армейской части и отряда добровольцев защиты революции. Без единого выстрела, осторожно, как кошка с взъерошенной шерстью перед собакой, попятился назад Али Шах со своими головорезами. Голод и холод погнал их по старым следам. Расчет был прост. На пургу и неожиданный ночной удар. Враг не застал нас врасплох. Похоронив до захода солнца погибших сельчан по всем мусульманским обычаям, я удвоил караулы. Али Шах нарвался на плотный прицельный огонь. Освещая место боя ракетами, мы с хороших позиций расстреливали душманов в упор, не пропуская их в кривую улочку, где ярко горел свет в одной-единственной хане в эту темную, тревожную ночь.
Понеся большие потери, Али Шах отступил. Мы сделали свое дело, как и полагается солдатам народной армии. Справился со своей операцией и русский доктор, лейтенант Петров… Весь мокрый от пота, сорвал с себя маску, стащил с рук операционные перчатки, сказал устало, негромко:
— Вот и все!..
Прислонился спиной к оконцу, чтобы остудиться, взвешивает на вытянутой ладони две ставшие бурыми от запекшейся крови свинцовые пули, извлеченные из тела мальчика.
— Это ему на память. От русского доктора дяди Вани…
И заулыбался своими пухлыми губами, довольный собой, что сумел-таки осилить, успешно провести эту сложнейшую операцию в необычных полевых, а точнее, фронтовых условиях…
И вдруг шальная пуля, продырявив стекло оконца, впилась ему в спину. Доктор вздрогнул, с удивлением оглянулся, посмотрел в темноту ночи и медленно, цепляясь руками за стенку, стал валиться, как подкошенная сосна от острой пилы лесоруба.
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! — закричал не своим голосом Ниточкин и бросился к доктору, не дал упасть ему на земляной пол, принял на свои руки.
…Он лежал на мягкой соломе, укрытый своим полушубком. Лицо сразу осунулось, потускнела голубизна глаз. А рядом — Ниточкин. Растерялся сержант, не знает, что и говорить в таких случаях надо.
— Рана пустяковая… Я вот укольчик сделаю…
— Не суетись и не хитри, Саша, — отвечает Петров тихим голосом. — Укольчик твой не поможет… Я врач… Все понимаю…
Попытался чуть пошевелиться, боль по всему телу, Застонал тяжко.
— А вы потерпите, товарищ лейтенант… Скоро наш вертолет прилетит… По рации сообщили… В один миг в госпитале будем… — успокаивает Ниточкин.
Петров знал, что свои в беде не оставят. Интересно, кого пошлют. Вопрос только один: не поздно ли будет?
В части все пилоты классные и отчаянные. Особенно, когда надо спасать человека… Вот и сейчас можно не сомневаться, прилетят в любую погоду.
— А может, попить желаете? — Ниточкин никак не угомонится. — Чай черный, как деготь.
— Иди лучше к мальчику… Там ты больше нужен… Я здесь с командиром… поговорю. Иди же, Саша, иди!
Ниточкин бурчит что-то невнятное себе под нос, но слушается лейтенанта, идет в соседнюю комнату, где еще не отошел от наркоза Махаммад. Я ближе подсаживаюсь к Петрову.
— Что, прибавил я тебе хлопот, командир, — улыбается он через силу.
— Ничего… Все обойдется, — говорю я ему.
— Обойдется, — думая о своем, соглашается он со мной. — Махаммад будет жить! Это точно… Это главное… А остальное несущественно… Главное — мальчик!
— Мы все не знаем, как благодарить тебя, доктор.
— Свои люди — сочтемся, — пытается он шутить.
Помолчав немного, лизнул языком шершавые губы и с вопросом, довольно неожиданным, обратился ко мне:
— А ты женат, командир?
— Не успел еще, все воюем…
— Я тоже не успел… В отпуск собрался… Свадьбу играть дома. А ночью подняли по тревоге… По вашей просьбе… На помощь… — Рассказывал с придыханием лейтенант. — Невесту Таней зовут. Она у меня добрая. Лицо смешливое, в веснушках… А глаза синие с отливом… Глянешь в них — на душе радость…
Веки прикрыл, устал, лежит тихо, Таню свою вспоминает.
Я хотел встать потихонечку, огонь убавить в керосиновой лампе… А он снова заговорил.
— Не уходи, посиди рядом, — просит лейтенант. — Скоро снег растает, потеплеет… Сеять надо… Вы, пожалуйста, быстрее кончайте свою контру. А тогда ко мне в Орел, в гости… Испечет мама пирог. Угостит молочком топленым с пеночкой зажаристой… Только адрес запомни. Обязательно…
…Я запомнил твой адрес, Ваня. На всю жизнь. Не раз брался за ручку, чтобы написать письмо родным и не мог. Мы все же поймали Али Шаха, разгромили его банду. Скоро очистим всю нашу землю от этой нечисти… Скоро! И тогда я обязательно приеду в Орел, Московская улица, дом 114.
Приеду, чтобы низко поклониться твоим степным полям, отцу с матерью, твоей Тане…
А в кишлак этот, что под небесами, я еще вернусь, не один, с воспитанником нашего отряда, со смелым разведчиком Махаммадом… Мы придем, чтобы помочь построить новым жителям кишлака для детишек школу… Школу имени советского лейтенанта Ивана Петрова.
ГЛАВА XXXVI
Доколе нам к этому миру стремиться, от страсти дрожа?
Доколь разъедать нашу душу и тело он будет, как ржа?
Коль долю твою увеличить не могут усилья твои,
Не лучше ль избрать своей долей сидение руки сложа?
В ту ночь я так и не осмелился рассказать Ахмаду о встрече с Джамилей. По сей день не могу объяснить причину, почему я скрыл от самого близкого друга все, что произошло у меня с Джамилей. Может, потому, что сам Ахмад был не совсем равнодушным к девушке. По крайней мере мне так казалось. А может, последовал древней афганской пословице: лучше отрезать собственный язык, чем поведать третьему об измене любимой женщины. Я умолчал о Джамиле, а он, оказывается, знал о нашей встрече… но мне ни слова… Не в характере Ахмада было заглядывать через дувал на чужой двор. Любил не раз повторять, что для ран сердечных есть одно доброе лекарство — время. Но не этой мудростью руководствовался он при нашем свидании тогда в отеле.
Он знал о Джамиле такое, что боялся произнести вслух. Наверное, в душе был очень благодарен мне, что я не вспомнил ее имя… Иначе надо было рассказать всю правду… А он щадил меня, берег как друга и боевого товарища перед заключительной операцией «Икс-81»… Лучше сказать все сразу потом, когда сладится дело, когда будет выполнена поставленная перед нами задача.
Она не удивилась звонку Ахмада. Такое нынче время, афганцы в эмиграции быстро вспоминают всех своих знакомых, ближних и дальних родственников, кто может помочь бедному человеку на чужбине.
— Приятно слышать твой голос, Ахмад, — отвечала Джамиля по телефону. — Хотел бы повидаться со мной? Я буду рада встрече со старым другом. Где?.. — Она призадумалась только на одно мгновение и тут же дала ответ. — Прокатимся на моем катере… Жду у причала номер пять.
Несется по голубой глади залива легкий, как птица, быстроходный катер. За рулем Джамиля… Ахмад смотрит на нее и не узнает былой красавицы. Джамиля поблекла, и никакие модные кремы и маски не могут вернуть ее лицу прежнюю свежесть юности. Глаза спокойные, без единой искры жизни, ко всему равнодушные. И к бешеной скорости, и к россыпи серебристых брызг от разрезаемой волны стальным носом белого катера. Она старалась казаться веселой, но улыбка у нее получалась натянутой и неестественной.
— Ну как ты живешь, Джамиля? — спрашивает ее Ахмад.
— Живу… — неопределенно отвечает она.
— Ну, а все же?
— Лучше расскажи о себе, Ахмад, — просит она.
— Что ж, я не жалуюсь на свою судьбу. Живу хорошо, честно служу партии.
— Это как прикажешь тебя понимать? Как же ты служишь партии, если ты сейчас в Пакистане? — допытывалась Джамиля.
— У меня была и остается одна партия — Народно-демократическая партия Афганистана. И от ее имени я пришел к тебе за помощью.
Джамиля руль катера из рук выпустила, смотрит на разведчика с удивлением, пытается понять, шутит он или нет.
— А ты не боишься, что я заявлю о тебе местным властям?
— Ты этого не сделаешь, — уверенно заявляет Ахмад.
— Да почему же? — удивляется Джамиля. — Я же вышла из НДПА.
— Совесть тебе не позволит… Да, ты оставила ряды нашей партии. Сошла в сторону с трудной тропы. Это слабость, но не предательство. Ты не подняла руки на свою родину. Мы продолжаем верить тебе, Джамиля.
— Кто это мы?
— Твои друзья, твой народ…