В Кабул Локман Мухаммад Ашраф наведывается часто — на автобусе по горной дороге это всего сорок минут езды. Правда, бывают случаи, когда валит сильный снег, перевал становится непроходимым, тогда сообщение обрывается, но кончается снегопад, бульдозеры чистят перевал, и дорога снова становится свободной.
Уже полтора года в кишлаке Ботхак, где живет Локман Мухаммад Ашраф, не звучат выстрелы, ни одного, — ночи тихи, слышно даже, как с тонким стеклянным звоном проливают свой колдовской свет звезды, лучи их осязаемы, а в недалеком ущелье скапливаются, утрамбовываясь с арбузным хрустом, облака. Самый сильный звук, который может быть, — стук камня, сорвавшегося с горной гряды. А раньше кишлак Ботхак считался, наверное, самым неспокойным в Кабульской провинции — дня не обходилось без стрельбы и взрывов. Не говоря уже о ночах. Били из крупнокалиберных пулеметов, из гранатометов, пускали ракеты — в конце концов допекли людей. Против душманов встал не только кишлак Ботхак, а и многие другие кишлаки, расположенные по соседству.
Произошло несколько жестоких боев, в которых душманов разбили наголову, нескольких наиболее озлобленных, взятых в плен, предали суду.
Сорок два раза Локман Мухаммад Ашраф ходил с вертолетными группами афганской армии на задания — искал в горах, которые он знает, как собственную ладонь, душманские банды. И находил, и не давал им спуску — мстил за погибших земляков, за своего убитого брата Хоком-джана.
Разные методы применяли враги в уничтожении Ботхака — и перекрывали воду в горах, и сжигали зерно, и перехватывали крестьян на тропках, и били прицельно из дальнобойных «буров» по тем, кто выходил на поля, и угрожали, и накатывались валом на кишлак, чтобы учинить резню, да зря старались: кооператив «Ботхак» ныне — один из лучших и, пожалуй, самых дружных в Кабульской провинции. В кооперативе большая партийная организация, много техники, выращивают тут пшеницу, лук, кукурузу. Водоем в горах — тот самый, что душманы держали под своим контролем, пытаясь до каменной твердины высушить поля кооператива ботхаковцев, тоже охраняют своими силами. Более того — там, на высоте, в горах, построили небольшую плотину, где скапливаются талые потоки, дождевая вода. Расходуют воду буквально по литрам, ведя жесткий учет. Иного выхода увы, просто нет. Если бы через кишлак протекала река или хотя бы горный ручей, было бы другое дело, но ни реки, ни ручья в Ботхаке нет.
В кишлаке Ботхак (в переводе — «Идол земли»; это древнее название, сюда когда-то во времена Махмуда Газневи, воевавшего с Индией и вывозившего из индийских храмов богов, привезли Бота — священного идола, разбили, размололи осколки в порошок и рассыпали по здешним горам) семьсот семей, три с половиной тысячи человек, две школы: одна для мальчиков — двенадцатиклассный лицей и школа-восьмилетка для девочек, три тысячи джерибов земли. Джериб — особая мера, которой здесь пользуются, равная одной пятой части гектара. С джериба берут примерно пять центнеров пшеницы.
Враги все делали, чтобы прикрыть школу в Ботхаке, уничтожить кооператив и его руководителей, но ничего из этого не вышло.
Начало организованному сопротивлению положила семья Ашрафа.
В восьмидесятом году кишлак получил оружие — автоматы и «буры». «Буров» поступило немного, всего восемнадцать стволов, но зато это были привычные для стариков винтовки, с которыми они были знакомы так же хорошо, как и с ковриками для намаза, подстилаемыми во время молитвы под колени.
Недаром говорят, что оружие придает человеку смелость. Даже более — силу. Оружие делает мужчину независимым, его уже нельзя, словно безропотного барана, угнать куда-нибудь в горы, раздеть и начать издевки, пытки: с оружием настоящий боец обязательно постарается отбиться, даже если врагов будет в десять раз больше, а когда уж станет совсем невмоготу, не будет выхода — застрелится, чтобы не даться живым.
А раньше-то ведь как было: кишлак огромный, растянут на целые километры, банда ссыплется с гор, словно горох, окружит намеченный для расправы дом, возьмет его штурмом, перебьет обитателей, пустит «рыжую птичку» под крышу и исчезнет.
Пока подоспеет подмога, пока то да сё — от дома уже одни головешки — дымящийся скелет, а от семьи, жившей в нем, несколько небольших грудок пепла.
Одна из банд решила однажды обосноваться недалеко от Батхака и провести в этом кишлаке основательную чистку. Главарем той банды был опытный гульбеддиновец Дост Мухаммад, по кличке Омари, его ближайшим помощником — Абдульджан, по кличке Хаксар, что означает — хитрый, невидимый, стелющийся по земле. Лисица, в общем.
В первую ночь банда атаковала дом старейшины кишлака Аги Вахеда. Старик вынужден был покинуть родные стены — ушел от басмачей через потайной лаз. Во вторую ночь напали на жилье другого аксакала — Ходжи Вайсудина, ударили по дому ракетой, проломили стену, взяли оружие, деньги, ценные вещи, людей уничтожили.
Локман Мухаммад Ашраф с братьями весь вечер патрулировал по кишлаку, охранял покой односельчан, в десять часов вечера их сменил другой патруль, и братья легли отдыхать. На крыше дома оставался дежурить пятнадцатилетний Барьялай. Чтобы ему не было страшно, с ним решила подежурить Кандигуль — их старая мать. Барьялай взял с собой на крышу пистолет и две запасных обоймы.
Ночь была светлой; обгоняя луну, плыли легкие серебристые облака, а выше их стояли на месте светящиеся белые копны. Многослойное небо всегда бывает загадочным. Что там, на небе-то, живет ли кто там, а?
Тихие голоса оторвали мечтательного Барьялая от облаков. Кандигуль тоже насторожилась.
— Они, — прошептала Кандигуль. Без объяснений было понятно, кто это — «они». Их дом окружали. — Ты, сынок, следи, — сказала она, — а я братьев подниму.
— Хорошо, — беззвучно шевельнул губами Барьялай, оттянул затвор пистолета, загоняя патрон в ствол, выругал себя — патрон в стволе надо было давным-давно держать, с самого начала дежурства, а он… Оглушил себя клацаньем, тьфу! Покосился назад, на скат крыши, по которому уходила мать.
Через несколько секунд Кандигуль не стало видно, по лестнице она спустилась во двор.
— Очень хорошо, — прошептал Барьялай, и, когда увидел, что сразу несколько ночных гостей, расплывчатых, каких-то прозрачных в лунном свете, но все-таки хорошо видимых, поднялись и беззвучно пошли к воротам, тщательно прицелился, выбирая басмача повыше и, главное, чтоб оружия на нем было побольше — упадет он, гладишь, оружием этим никто не воспользуется, — и нажал на спусковой крючок пистолета.
Выстрел грохнул обвально, гулко, Барьялаю показалось, что он ударил из пушки, в ушах вспыхнул звон. Басмач всхрипнул, медленно развернулся вокруг самого себя и завалился на спину. Даже сквозь звон в ушах было слышно, как железно брякнул автомат, зацепившись за что-то.
Барьялай взял на мушку второго басмача, выстрелил, но промахнулся — слишком сильно дернул спусковой крючок.
Душманы проворно нырнули в недалекие кусты, оттуда захлопали выстрелы, пули с басовитым жужжанием проходили над самой головой Барьялая, но вреда не причиняли. У него была выгодная позиция, и задача стояла одна — не подпустить душманов к воротам дувала. Тут и подмога подоспела — братья приползли. Локман Мухаммад Ашраф потрепал его по голове:
— Молодец, малыш!
Когда душманы снова попробовали подкатиться к воротам, сверху ударили автоматы. Несколько человек остались лежать у дувала.
До первой светлой полоски, возникшей в небе, шла перестрелка. Когда занялась заря, душманы ушли. И уволокли с собой убитых.
Утром из Баглана приехал секретарь партийного комитета с двадцатью солдатами и за душманами организовали погоню. Но те растворились в горах, будто призраки. Правда, убитых нашли. В двух километрах от кишлака. Были свалены в яму и присыпаны песком. Сверху, чтобы не было видно тел, наложили высокую груду хвороста.
В том бою басмачи потеряли четырнадцать человек.
Крестьяне, поняв, что душманов можно бить и нужно бить, организовали в кишлаке отряд самообороны, и те, кто раньше оружия даже знать не желали, взяли в руки автоматы и винтовки.
Позже было много стычек с душманами, они не раз наваливались на кишлак, всякий раз получали отпор и откатывались ни с чем, но та ночь, когда братья организовали отпор и бились, как говорится, до последней отметки, послужила некой точкой отсчета, с которой все и началось. Образовали кооператив, создали кишлачную партийную организацию, молодежную и женскую организации — жизнь пошла по-новому, все поняли ее, познали вкус и поддержали. Сам Локман Мухаммад Ашраф ту ночь будет помнить, наверное, всю жизнь: она и его самого будто бы заново заставила родиться, вот ведь как.
Разница во времени с Москвой здесь всего… полчаса. Да-да, не удивляйтесь. Если в Кабуле половина восьмого утра, то в Москве — семь, если здесь полдень, то в Москве — половина двенадцатого. Хотя в Ташкенте, до которого рукой подать — он находится буквально рядом с границей, в эту пору будет соответственно одиннадцать часов утра и половина четвертого дня — часовые пояса не совпадают.
Темнеет тут довольно рано — в семь часов, светает тоже рано. В рассветной дреме над Кабулом звучат громкие молитвы муллы. От них мы и просыпаемся. Молитва муллы. Что-то заунывное, тягучее, тоскующее скрыто в ней, возвращающее в прошлое, в далекую кровавую пору, в темноту веков. Все живое внимательно прислушивается к этой молитве, замирает. О чем поет-стонет мулла? О добре или зле, о свете или ночной черноте, о честности или бесчестии?
Каждый день мы просыпаемся и засыпаем под молитву муллы. А еще говорят, что тут, в Афганистане, ислам запрещен, уничтожен!
Если когда-нибудь человек научится летать без всякого бензинового движка, без крыльев, а просто так, сам по себе, то это непременно будет Мухаммад Мурад. Если человек когда-нибудь одолеет стометровку за шесть с половиной секунд, то это тоже будет Мухаммад Мурад. Если человек в прыжках в высоту возьмет трехметровый барьер, этим человеком тоже окажется Мухаммад Мурад — он спортивен, пружинист, все время находится в движении и мечтает обязательно свершить «самое, самое, самое…».