Мы говорили о школе, о том, что стоит иному мальчишке научиться читать и писать там, в глубинке, в каком-нибудь горном кишлаке, куда в любую минуту может вкатиться душманская банда. Да, тут иному девятилетнему пацаненку надо обладать взрослым мужеством. А учителю, который знает, что если будет захвачен душманами, то ему отрубят голову и засунут в распоротый живот? Он какое должен иметь мужество?
Султан Мухаммад не раз сталкивался с душманами, был шесть раз ранен — один раз осколком мины, пять — пулями, ходил на грани, отделяющей бытие от небытия.
Однажды днем, при ясном солнце, без боязни встретить сопротивление, душманы напали на Логар, взяли его штурмом, смяв небольшую горстку людей, оттуда двинулись в район Бараки-Барак, где в ту пору работал Султан Мухаммад. Районный центр окружали высокие пшеничные поля — хлеб в тот год выдался обвальный, как никогда, колосья были тяжелыми, словно бы отлитыми из латуни, один к одному, убрать бы надо было тот хлеб, да не дали — душманы именно по пшенице подобрались ползком к самым дувалам, а затем разом поднялись и в полный рост пошли в атаку.
Был вечер, звонкий от гуда шмелей, жуков, прочих небесных тварей, где-то далеко, в безмятежной белесой дали собиралась безобидная летняя гроза. И эта безмятежная тишь была взорвана многоголосым разнобойным воплем душманов.
Недалеко от невысокого глинобитного здания районного партийного комитета находилась тюрьма, в ней был склад оружия. Комендант тюрьмы, человек хитрый, осторожный, улыбчивый, оказался гульбеддиновцем. Он выпустил заключенных — в основном уголовников да нескольких политических — сторонников короля Дауда, открыл им двери оружейных складов. Мятежная группа, ворвавшаяся в Бараки-Барак, получила подкрепление.
А противостояла этой группе лишь малая горстка людей.
К мятежной группе присоединились также любители пошуметь, напиться за чужой счет — похватали топоры, серпы, дубины, кричали что-то возбужденно, некоторые размахивали зелеными флажками, специально подчеркивая тем самым, что стали под знамя ислама. Зеленый цвет — цвет мусульманской веры.
В первые минуты бандитского вала, внезапно накатившегося на Бараки-Барак, было убито двадцать пять членов партии. Несколько человек — в том числе и Султан Мухаммад — сумели запереться в здании партийного комитета и начали отстреливаться. Но что они могли сделать?
На всю жизнь Султан Мухаммад, наверное, запомнил вкус пороха и дыма, звонкий цокот выщелкиваемых патронником пустых гильз. Патроны кончились очень скоро, а толпа, она все наседала, уже в двери ломилась — еще несколько минут, и все плохое и хорошее будет позади. Но как же хотелось жить, а не умирать. Ведь даже если соскользнул в ущелье и под ногами ничего, кроме пустоты, нет, все равно надо думать о жизни.
Вечер тем временем сгустился, появились длинные тени. И неожиданно стало тихо — звуки отступили куда-то, растворились, вечернее небо сделалось вдруг ясным, синим, приподнялось над землей, осветилось приметно, розово, словно заря сдвинула ночь в сторону и за вечером сразу же последовало утро. Султан Мухаммад спокойно подумал: «Это конец!» Через несколько минут его не станет — шансов на спасение нет ни одного. Наверное, такая тишь и такой райский розовый свет возникал перед каждым, кто умирал. Горло перехватило невидимой удавкой — жесткой, свитой из пружинистой стальной проволоки, в груди сделалось холодно, словно под рубашку сунули кусок льда. Этот несуществующий лед отрезвил Султана Мухаммада.
Все-таки надо попытаться. Он отщелкнул рожок автомата, посмотрел, сколько осталось патронов. Всего три или четыре маслянистых желтых стаканчика — пружина, к которой была прикручена длинная плоская пяточка, находилась совсем рядом. Султан Мухаммад до крови закусил губу.
Звуки снова возникли — внизу начали высаживать прикладами дверь. Еще несколько минут — и душманы ворвутся в помещение, хлынут по лестнице вверх. Султан Мухаммад покосился на своих друзей, опять закусил нижнюю губу, почувствовал, как на подбородок скатилась тяжелая горячая капля, — друзей было не узнать: лица темные, измазанные копотью и грязью, глаза усталые, губы дрожат — каждый из них уже приготовился к последней своей минуте, каждый прикидывал, что сделал в этой жизни, и жалел, что мало сделал. Но все равно, сделанное остается — они уйдут, а их будут помнить на этой земле. Не эти, которые сейчас окружили здание, другие, кого здесь нет, а их большинство. Султан Мухаммад застонал — эх, патронов бы, патронов, — мотнул головой: жалей не жалей, патронов все равно не прибавится.
Когда лестница затрещала под напором чужих ног, Султан Мухаммад и его товарищи прыгнули сверху в беснующуюся толпу — людей кренило из стороны в сторону, большинство не знало друг друга, много было незнакомых — именно это они и решили использовать. Султан Мухаммад сбил с ног дюжего краснолицего горца в чалме, тот, падая, ухватил за халат горбоносого дехканина со старым кочевым ружьем, украшенным перламутровым орнаментом, дехканин вцепился еще в чью-то одежду — в общем, образовалась «куча-мала». Султан Мухаммад выбрался из «кучи-малы» и бросился в высокую нескошенную пшеницу. В последний момент, перед тем как нырнуть в густотье, увидел, что на краю поля, отделившись от остальных, стоит мулла в белой чалме и не торопясь вытягивает пистолет из красной лаковой кобуры, отделанной крупными нарядными строчками. Эта неторопливость, чрезмерная внимательность, с которой мулла разглядывал Султана Мухаммада, и погубила его — Султан, перекатываясь через голову, дал короткую очередь и срезал муллу. Отшвырнул бесполезный автомат и покатился, ломая пшеничные стебли, под горку.
Вслед ему ударило несколько винтовок, потом зачастил автомат, поющая строчка пуль прошла низко, срезая тяжелые стебли, — Султан Мухаммад почувствовал даже запах горячего свинца.
За ним никто не погнался — видать, побоялись, и скоро учитель остался один. Один-одинешенек в огромном поле. Справа и слева шумели пшеничные колосья, тишина стояла оглушающая. Ни выстрелов не было слышно, ни криков — басмачи, похоже, взяли Бараки-Барак. От этой тиши тоска невольно взяла за глотку, сердце провалилось куда-то, в груди возникла боль: пусто и одиноко сделалось Султану Мухаммаду. Он понимал, что идти ему некуда, — дома наверняка его ждет засада, друзья лучшие, которые могли бы поддержать, убиты, у родственников тоже нельзя показываться — не все из них любят кишлачного учителя Султана Мухаммада.
Огромное пшеничное поле одним краем выходило к кишлачному лицею, и Султан Мухаммад решил побывать там — решение, конечно, не самое лучшее, но вдруг он увидит кого-нибудь из учителей? Вдвоем ведь пробиваться к своим сподручнее. Хотя, с другой стороны, в лицее тоже могла быть засада. Султан Мухаммад решил рискнуть.
Вечерний лицей был тих и пуст, вызывал ощущение досады, чего-то горького. Неужели ученики так и не придут в него, испуганные налетом, либо еще хуже — басмачи навалятся, раздергают переборки, развалят стены, подожгут? Султан Мухаммад почувствовал, что на лице его дергается какая-то неведомая жилка, перекашивает черты, притиснул руку, окорачивая жилку, а она, зар-раза, не слушает его, дергается под ладонью.
— Не-ет, на этом жизнь не заканчивается, жизнь продолжается, — просипел Султан Мухаммад едва слышно, подполз к самому краю поля.
Полежал несколько минут недвижно, наблюдая — не появится ли кто?
Никто не появился. Сорванная с петель дверь поскрипывала ржаво, тоскливо под несильным напором вечернего ветра. Султан Мухаммад напрягся, прислушался. Услышал только тихое биение собственного сердца, больше ничего. Он засек бы любой шорох, хруст ветки под неосторожной ногой, чужое дыхание, всякий звук засек бы, но ничего подозрительного не было.
Он не знал, почему его так неодолимо тянет в лицей, а при мысли о нем что-то напрягается и предательски поскрипывает в горле… Может, он плачет? Нет, Султан Мухаммад не из тех, чье лицо может стать мокрым от тоски и боли, — он из другого замеса, из того, который ближе к железу, если хотите. Наверное, потому тянул к себе лицей, что Султан Мухаммад чувствовал: это последнее его свидание со школьными стенами, сделавшимися для него такими дорогими.
Снова что-то заскрипело в горле, щека задергалась, он поднялся, выпрямился и, не опасаясь никого, не пригибаясь, пошел к лицею.
У двери постоял немного, потрогал пальцами сорванную петлю, из пробоев-отверстий которой вываливались погнутые шурупы, и вошел в здание. Здесь было тихо, пахло пылью, чем-то острым, химическим, словно на полу разлили пузырек с некой ядовитой жидкостью. От этого сложного духа защипало глаза и ноздри. Султан Мухаммад зашелся в кашле. Давя в себе кашель и оглядываясь, прижал руку ко рту: не услышал ли его кто?
По-прежнему было тихо и пусто. В висках возникло что-то горячее, причиняющее боль — Султан Мухаммад поморщился, гулко сглотнул, растер пальцами виски. Да, со всем этим он прощается. С исцарапанными стенами, со столами, с разбросанными по полу тетрадями, с лазоревой цветью неба, бьющей в квадрат окна, — небо, несмотря на вечер, было ярким, слепило, от слепящей цвети этой даже в ушах звенело.
Неожиданно Султан Мухаммад услышал шаги. Осторожные, чуть приметные. Взял в руки доску, валявшуюся на полу, прижался спиною к стенке. В проеме окна, перекрывая небесную синь, мелькнуло лицо. Султан Мухаммад облегченно вздохнул: это был учитель из соседнего класса.
— Иса-джан! — позвал он тихо.
Учитель словно было споткнулся, припал к земле. Султан Мухаммад беззвучно приблизился к окну, выглянул:
— Иса-джан!
— А-а-а, это ты, Султан-джан, — облегченно пробормотал тот, поднимаясь с земли.
— Надо уходить, Иса-джан, — сказал Султан Мухаммад. — Если нас найдут, с живых шкуру сдерут. Ты же знаешь душманов!
— А куда, собственно, идти? Кто нам скажет? — спросил Иса-джан. — Дорогу мы найдем, проблем нет, кто поручится, что мы не попадем из огня в огонь?
— Никто не поручится. — Султан Мухаммад горько усмехнулся, — но уходить отсюда надо.