— Да, тебе оставаться здесь никак нельзя, ты — партиец, — со значением проговорил Иса-джан, — поймают — сам только что говорил, как поступят! — Он неожиданно хихикнул. — Пока вот что давай сделаем. В дом к моей сестре сходим — к ней-то никто не ворвется, муж-то у нее… Знаешь, кто!
Султан Мухаммад знал, кто муж у сестры Исы-джана. Богатый человек. Пожалуй, самый богатый в округе, в дом такого человека никто не посмеет ворваться.
Когда пришли к сестре Исы-джана, женщины, находившиеся там, дружно запричитали. У Султана Мухаммада мелькнула невольная мысль: будто по покойнику причитают, захотелось сказать им что-нибудь успокаивающее… Сестра Исы-джана оказалась женщиной деловой, первым делом решила подкрепить мужчин, налила им по миске горохового супа.
Не успели они съесть суп, как на улице послышались крики:
— Кафир! Кафир!
«Кафир» — значит «неверный». Султан Мухаммад притиснулся к стенке, осторожно глянул в окно. По узкой замусоренной улочке неслась толпа. Может, она пронесется мимо? Но нет, кричащие люди подбежали к дувалу дома, в котором они находились, и начали бить кулаками в ворота. Не посчитались с тем, что это дом самого богатого человека.
— Кафир! Кафир!
Выходит, выследили.
И что еще больно ударило — толпой руководил комендант тюрьмы. Вот подонок, вот г-гад. Кто уж настоящий кафир, так это комендант тюрьмы. Но ругайся не ругайся — все это пустое, положение не изменится. В выигрыше на нынешний день, увы, комендант тюрьмы.
— Открывайте! — прокричал комендант. — Или мы взломаем ворота и сами войдем в дом!
Женщины снова запричитали. Сестра Исы-джана приблизилась к окну, приподняла паранджу. Произнесла спокойным суровым голосом:
— Ворота долго не выдержат. От силы минут пять. Надо открывать. А вам, — она повернулась к Султану Мухаммаду, — вам надо уходить.
— Пошли, Иса-джан! — выдохнул тот коротко, хотя понимал: идти некуда. Все, наступают последние минуты.
— Ты никуда не пойдешь! — сестра схватила брата за руку. Скомандовала женщинам: — Паранджу ему!
На Ису-джана быстро накинули паранджу и увели на женскую половину дома.
— А вы уходите, — снова повторила сестра Исы-джана, глядя в сторону. — Иначе из-за того, что вы здесь, убьют всех нас. И наших детей.
Султан Мухаммад оглядел себя — на нем был европейский костюм.
Посмотрел на дверь, за которой скрылся Иса-джан, что-то холодное, чужое возникло у него в душе, но он быстро подавил в себе это ощущение. Медлить было нельзя.
— Одежду дайте мне, пожалуйста, — осипшим чужим голосом попросил он. Султан Мухаммад не верил, что погибнет. Как и не верил в то, что спасется.
В европейской одежде да среди вооруженной толпы — он все равно что птица, наткнувшаяся на дуло ружья, выставленное из кустов. Одно нажатие пальца — и птицы нет, дробь превратит ее в жалкую окровавленную тряпку.
Афганцы редко ходят в европейских костюмах — в основном в своих национальных, в которых есть элементы и индийского костюма, и африканского, и азиатского, и лишь, пожалуй, самую малость — европейского. Шаровары широкие, волнистые, легкие, у пояса и у щиколоток стянуты, называют их партугом, поверх шаровар надевается рубаха камис, на плечи накидьюается суконная безрукавка сардый, а потом куртка. Хотя бы партуг ему и камис, и он сразу бы перестал быть белой вороной — так легче затеряться.
Сестра Исы-джана швырнула Султану Мухаммаду шаровары и рубашку, резким толчком руки распахнула окошко, выкрикнула на улицу:
— Сейчас иду! Расстучались тут! Не гремите! Сейчас открою!
Толпа на улице присмирела — все-таки они имели дело со сварливою женою богатого и очень уважаемого человека, который всех этих людей может купить вместе с домами, с ружьями и землей. Причем жена это была старшая, а значит, любимая. Султан Мухаммад сумел тем временем переодеться.
Дом был двухэтажным, добротным. Султан Мухаммад поднялся на второй этаж, разжал полоски железа, вместо прутьев вставленные в окно, чтобы не забрались воры, и выпрыгнул в пустынный переулок. Через полминуты из-за угла вынеслась толпа с криком: «Взять кафира!» — но на Султана Мухаммада не обратила никакого внимания. Он смешался с толпой, тоже начал кричать, потом выбрал удобный момент и нырнул в узенькую боковую улочку. Там почти лицом к лицу столкнулся с индусом Хиалом, которого хорошо знал и много раз с ним ругался, — Хиал не пускал в школу своих детей.
— A-а, попался! — усмешка раздвинула блестящие серые губы Хиала, индус сделал резкий скачок вперед и схватил Султана за руки.
Султан Мухаммад ударил индуса коленом в подгрудье. Хиал упал.
Султан Мухаммад ушел не оглядываясь. Спокойно, не ускоряя шага. Словно бы Хиала не существовало. И тот не посмел что-либо крикнуть вслед, сжался от удара и смотрел Султану Мухаммаду в спину — Хиал привык уважать силу.
Еще несколько раз ушел от врагов в тот вечер Султан Мухаммад. От душманов, которые стерегли перекресток дорог с завязанными лицами — чего-то боялись, тряпки себе на физиономии натянули. Время от времени кто-нибудь из них поднимал автомат и стрелял в воздух. Душманы увидели Султана Мухаммада, направили оружие в его сторону: «Стой!». У того ни одна жилочка не дрогнула, будто и не было никаких волнений и этих завязанных потных лиц, горячих автоматных стволов. Он засмеялся, глядя на душманов:
— Не надейтесь кафира настичь в воздухе, он на земле. Туда вот побежал, туда, — ткнул рукой в ближайшие кусты.
— Врешь! — рявкнул на Султана Мухаммада высокий плечистый душман, одетый, несмотря на лето, в стеганый халат.
— Клянусь Аллахом, не вру. — Султан Мухаммад приложил руку к груди. — Только что видел — из пшеничного поля выскочил и нырнул в кусты. А вы… вы в это время смотрели в мою сторону.
Автоматные стволы немедленно развернулись, просекли свинцом густотье кустов.
Ушел и от Малека Абдулькадыра, который, сидя верхом на коне, гнал груженых ишаков с продуктами — вез выпивку и закуску душманам. Ушел от озлобленного пакистанца-велосипедиста, вооруженного малокалиберной винтовкой, невесть как здесь очутившегося, и уже в темноте скрылся на водяной мельнице. В нише под колесом.
Ночью он выбрался из своего укрытия и ушел в кяризы.
Пять дней он провел в колодцах — холодный, голодный, без сна, иногда проваливающийся в забытье, словно в бред, но и в забытьи чутко реагирующий на каждый шорох и всплеск. Единственное спасение его было — вода. Вода, вода… Воды, слава Аллаху, в кяризах набралось достаточно.
Однажды в расщелину одного из узких и глубоких кяризов Султан Мухаммад увидел, что наверху бегают люди. Прислушался — важно было знать, о чем они кричат. И услышал одно слово, которое мгновенно принесло облегчение, радость: «Танки!»
У душманов, несмотря на всю их оснащенность, оружием, танков никак не могло быть — только у государства. Значит, пришла помощь. Он подполз к ручью, текущему по дну кяризного лаза, зачерпнул ладонью воды, отпил. Болели десны, болели зубы, болели ключицы, кости, лоб, руки — болело, казалось, все. Султан Мухаммад застонал, потряс головой, приходя в себя. Умылся, прополоскал рот.
Стылая подземная вода обожгла лицо, он засипел беспомощно, потом прислушался к самому себе: за эти пять дней у него внутри, похоже, все вымерзло.
Ночью Султан Мухаммад выбрался из кяриза, но домой не пошел — танки танками, а там его могла ожидать душманская засада, заполз в пшеничное поле, замаскировал подходы к себе и уснул. В первый раз, кажется, по-настоящему, по-человечески уснул. И было ему тепло-тепло, и снилось все лучшее, что успело выдаться в его короткой, но одновременно такой длинной жизни.
Утром он выбрался из пшеничного поля и на том самом перекрестке, где душманы с завязанными лицами стреляли из автоматов, увидел афганские танки. Глотку ему перехватило чем-то тугим, в груди возникла палящая радость, он, размахивая руками, со всех ног бросился к танкам. Бежал и что-то кричал на бегу, а вот что кричал — не помнит. Сколько потом ни пытался вспомнить, так и не вспомнил. Будто и не с ним это было. Под ноги попался камень, он споткнулся, пролетел по воздуху боком, словно подстреленная птица, метеля руками, хрипя, потом выровнялся, ногами ударился о землю, развернулся всем корпусом, но не упал, удержался. Когда разворачивался, увидел, что споткнулся о старое, брошенное на дорогу кочевое ружье с обрезанным стволом — оставил кто-то из душманов, — и ружье раскатали своими траками танки. Железо взбугрилось дугой, стало походить на огромную скобу волчьего капкана.
Едва Султан Мухаммад подумал о волчьем капкане, как неожиданно увидел коменданта тюрьмы, боком сидящего на броне переднего танка. Комендант был одет в армейскую форму, затянут новеньким желтым ремнем, смотрел на учителя прищуренными, буквально сжатыми в плоские скобочки глазами, на щеках его, круто обозначаясь, перекатывались желваки. Султан Мухаммад, увидев коменданта, в защитном движении выбросил перед собою руки — а вдруг это танки не афганские, присланы сюда не революцией, а пришли из Пакистана? Этих нескольких секунд замешательства было достаточно коменданту, он мгновенно сориентировался, вскочил, вытянулся во весь рост — сделался памятником, поставленным на танковую броню, прокричал что было силы:
— Арестовать его! — ткнул рукой в Султана Мухаммада.
У того от такого выпада даже голос пропал. Конечно, человек может быть наглым, беспринципным, но не до такой же степени! Впрочем, предатель есть предатель. Султан Мухаммад засипел, втягивая сквозь зубы воздух, покрутил головой от боли и недоверия, что-то жаркое, злое вспыхнуло в нем, но он остановил себя: сейчас не злостью и не горячностью надо брать, а спокойствием, рассудительностью. Он хорошо понимал все это и вместе с тем ничего не сумел поделать с собою в этот момент, кинулся вперед, к коменданту:
— Ах т-ты, с-собака! — сделал мах руками, намереваясь схватить его за горло.
Но разве до коменданта дотянешься, когда тот стоит на танковой броне, головою чуть ли не в облака упирается?