Когда он вышел от секретаря провинциального комитета, тот пригласил к себе коменданта тюрьмы. Комендант проследовал в кабинет поникший, растерянный, с восковым лицом, движения его были осторожными, шаг — тоже, словно бы он был обут в чересчур тесные туфли. Знал волк, чье мясо слопал, зна-а-ал. Вскоре у дверей кабинета появились два автоматчика, и Султан Мухаммад понял: участь коменданта тюрьмы решена, вздохнул облегченно — больше предатель не будет преследовать его. Султан Мухаммад почувствовал, как напряжение стекло с него, словно худая одежда. На слабых, плохо слушающихся ногах он поплелся к крохотному — воробей запросто перепрыгнет — арычку, чтобы ополоснуть лицо, промыть глаза — не то весь мир уже начал видеться в сукровично-розовом цвете.
А потом пошел искать жену и ребенка.
Дом его оказался пуст — красавица Кабра и годовалый сын Ид Мухаммад исчезли. Он решил: угнали душманы. Но куда? Хотя бы след какой-нибудь, стежок, ниточка остались. Но, увы — ничего. Долго сидел он на пороге дома, обессилевший, обескровленный, не чувствующий ни боли, ни света, ни темени, ни того, что вокруг него собрались молчаливые сочувствующие люди.
Вечером он вновь появился в партийном комитете.
— Приказывайте, что надо делать, — глухим обесцвеченно-тоскливым голосом сказал он секретарю. — Школу, видимо, придется на время отставить.
Секретарь хотел было возразить, но понял, что бесполезно, и промолчал. Да потом, действительно, сейчас не до школы было. Султан Мухаммад пошел на склад, получил автомат, патроны, гранаты.
Они еще полгода держали район, отбивая атаки душманов, которые ползли и ползли, словно мухи, из Пакистана. Их в самом деле было, как мух, много, и все подогретые — деньгами, опиумом, вином, хотя мусульманину пить вино запрещает Коран. Но какое им дело до знания Корана, когда они его защищают. А защищающий святое писание — сам святой, может делать что хочет.
Султан Мухаммад спасал своих товарищей, накрывал душманские кладовые с оружием в каменных пещерах, восстанавливал школы, учился сам и учил других, добровольно защищал границу. Был ранен шесть раз, из них пять раз тяжело, но только однажды испугался своего ранения. Это было во время одной из атак на Логар. Султан Мухаммад увидел, как пуля подсекла солдата, тащившего по земле рюкзак с патронами, тот вскрикнул тоненько, по-заячьи, ткнулся головой в плоский каменный блин и затих. Султан Мухаммад пополз к нему, надо было перехватить рюкзак с патронами и дотащить до своих. В это время строчка пуль ударила по его автомату, разнесла вдребезги приклад и раздробила пальцы. Султан Мухаммад стиснул зубы, давя в себе стон. И все-таки не смог сдержаться — застонал не от боли — от обиды: больше не сможет держать в пальцах мел. Правая рука ведь — рабочая, неужто она повиснет плетью?
Но справился и с этим — разработал раненую руку. Сейчас он заведует лицеем в Баглане. Лицей — это пятьсот школьников и восемнадцать учителей. Днем учителя преподают своим подопечным, а ночью берут автоматы и выходят на охрану лицея — нет-нет да и вываливаются из гиндукушских расщелин незваные гости.
Из восемнадцати учителей была одна женщина — Симо, юная, застенчивая. Месяц назад на ее дом напали душманы. Ночью. Султан Мухаммад со своими товарищами не успел прийти Симо на помощь — девушку убили, дом ее подожгли.
В лицей ходят ребята из сорока трех кишлаков. Самый дальний из кишлаков расположен в семи километрах от Баглана. Душманы часто перехватывают ребят на горных тропках, бьют плетками, грозят, требуют, чтобы те бросили лицей. После предупреждения следят — как поведет себя ученик, не появится ли на тропе в сопровождении взрослых, особенно учителей. Если появится — значит, все, «изменил», рассказал о встрече, — и тогда мстят.
Убивают изощренно, зверски, отрезают уши, носы, выкалывают глаза, животы пробивают кольями, в рты наталкивают каменное крошево — делают все, чтобы отторгнуть детей от школы, грамоты и света.
Нам, например, известен случай, когда в один далекий кишлак послали двух двадцатилетних учителей, окончивших лицей и специальные курсы в Кабуле. Они лишь два раза провели занятия. Ночью на это Аллахом забытое горное селение навалились душманы. Учителей вытащили из постелей и привели на кишлачную площадь, где были разожжены яркие, чтобы все видели происходящее, костры.
Над учителями издевались, били, оскорбляли, вырезали на спинах надписи, как на стенах домов и дувалов, а потом отрубили головы и засунули в распоротые, наполненные кровяными сгустками животы. Объявили, что так поступят с каждым, кто станет у черной графитовой доски в школе.
Потом собрали учеников. Их было не так много — восьми-, девяти- и десятилетние ребятишки — человек восемнадцать. И тем же топором, которым обезглавили учителей, отрубили каждому пальцы на правой руке. Все пальцы, все пять! Чтобы никогда не смогли взять в руки карандаши, никогда не научились писать.
Уходя из кишлака, душманы предупредили ребятишек:
— Если еще раз вздумаете появиться в школе, то каждому отрубим и левую руку.
Школу сожгли. Так, на всякий случай.
Школа эта была вскоре восстановлена, Кабул прислал в нее новых учителей, на этот раз уже вооруженных, и ребятишки снова сели за парты. Карандаши они держали в левой руке.
Лицо у Султана Мухаммада строгое, темное, горькое: он перебирает в памяти имена своих учеников, которые погибли только в последние полгода. Вазир Мухаммад — ученик девятого класса. Мухаммад Хабиб — ученик десятого класса. Мухаммад Фарук — ученик двенадцатого класса…
Одного паренька во время перемены нашли задушенным в саду — еще теплый был. Султан Мухаммад не может простить себе этого — не уследили. А паренек славным был, подающим надежды — наверняка из него ученый вышел бы… Паренек тот — из бедной семьи, отца убили, мать горбилась в одиночку, еле-еле тянула хозяйство; он помогал учителям дежурить ночью, с пистолетом охранял лицей. Лучше бы он не сдавал пистолет в директорский сейф, оставил бы у себя — тогда хоть шум поднял бы. А так… Султан Мухаммад быстрым движением стирает что-то с глаз. Двух плененных учеников недавно выпустили под залог, за одного отдали триста тысяч афгани, за другого — четыреста… Родители их были небогатыми, поэтому выкуп собирали всем кишлаком.
Он снова проводит рукою по глазам, на этот раз не таясь, открыто. Все-таки существует предел человеческих возможностей, нельзя все время находиться в состоянии сжатой пружины, должно быть где-то и послабление. Обязательно должно быть. Каменные люди встречаются только в сказках да в литературных произведениях.
А жену свою Кабру он встретил лишь шесть лет спустя — до той поры так и не знал, где она, что с ней, не мог проникнуть в район, где находились душманы. Если бы проник — с живого сдернули бы кожу. Это душманы умеют делать, большие мастера по части изуверств: плененного, оглушенного человека надрезают по талии, а затем у кричащего, ослепленного болью сдирают чулком кожу через голову. Или расправляются как с теми учителями.
Думы о жене и сыне изгонял работой. Днем Султан Мухаммад учил детишек грамоте, а ночью с автоматом выходил дежурить, охранял стены школы, отгонял подкрадывающихся, схожих с призраками людей, цель у которых одна: жечь, убивать, насиловать.
И жена о муже не знала ничего. Много раз к ее отцу приходили вооруженные бородатые люди, кричали, размахивали кулаками:
— Твоя дочь вышла замуж за неверного, лучше бы она вышла замуж за верблюда и родила от него ребенка. Выдавай ее вторично замуж, слышишь, дряхлый осел, выдавай.
Старый человек молчал: он хорошо знал и любил Кабру и понимал, что лучшего мужа для дочери не найти, — нежный, заботливый, мужественный, находись он здесь — показал бы душманам, как издеваться над стариком!
— Выводи сюда свою дочь!
Старый человек молчал.
— Выводи!
Дочь не выдержала, сама вышла во двор. Отец молча посмотрел на нее, стер с уголков глаз слезы. Старший из тех, кто пришел к ним, окинул ее с головы до ног, словно хотел забраться под чадру, хмыкнул, приблизился, постоял немного, раскачиваясь с пятки на носок и с носка на пятку, снова хмыкнул, ткнул пальцем в плечо:
— Мы тебе и муженька подобрали. Иди-ка сюда!
Из толпы душманов выбрался человек в полосатом халате, с автоматом, перекинутым через плечо.
— Вот он, твой муженек! Годится?
Кабра отрицательно покачала головой.
— Напрасно, напрасно. И имя у него лучше, чем у твоего кафира. Саидом зовут. Саид Мухаммад! Звучит, а? — старший захохотал, хлопнул плеткой по сапогу.
— Нет, не звучит, — тихо произнесла Кабра, и в следующий миг старший ударил ее плеткой по голове.
Кабра упала.
Когда она узнала, что муж ее жив-здоров, учительствует в Баглане, на рассвете подняла сына на ноги и ушла с ним из кишлака. Через сутки была в Кабуле, а оттуда до Баглана рукой подать.
Когда она появилась перед Султаном Мухаммадом, тот молча опустился перед ней на колени, поцеловал кончик платья, поднял голову, посмотрел Кабре в глаза и снова прижался губами к ее платью. Плечи его тряслись. Сын диковато держался за материнскую одежду с другой стороны и чужими, испуганными глазами смотрел на отца — он не узнавал его. Когда Султан Мухаммад увидел эти глаза, то уже не смог сдержать себя — лицо его сделалось мокрым, горло сдавило, зубами он стиснул собственный крик и так стоял на коленях до тех пор, пока не отпустило, не сделалось легче.
Не так давно это было. А кажется, с поры встречи прошла уже целая вечность. Да что она значит по сравнению с одним прожитым днем?
Что?
На Востоке совсем другое отношение к времени, чем у нас, в России, или, допустим, на Западе, в Европе. Тут о событиях девятисотлетней давности принято говорить так, словно они произошли лишь вчера либо позавчера, по-свойски похлопывать иного правителя по плечу, издеваться либо, напротив, с уважением говорить о нем, обсуждать детали его туалета и манеру говорить, закуски, что подавались на стол, вина, наложниц и лошадей… В XI веке здешней землей правил знаменитый Махмуд Газневидский — человек жестокий, сильный, умный и властный, он захватил Индию, грабил там храмы, разрушал статуи, сносил головы буддам, свозил золото и ткани в Газни. Сын его Масуд возглавлял одну из провинций.