Когда в Кабуле убили Мир-Акбара Хайбара, видного деятеля партии, опытного подпольщика, человека, которого очень любили рабочие, Мейражуддин Бахри вместе со своими товарищами приехал в столицу на похороны и попал под строгое полицейское око — за рабочими-северянами начали следить.
Слежку чувствуешь собственной кожей, затылком, лопатками, даже одеждой — ощущение такое, будто тебя кто-то прихлопнул огромной стеклянной банкой и проводит эксперимент, наблюдает как за подопытным насекомым.
Мейражуддин Бахри чувствовал, что его вот-вот должны арестовать, еще немного, один-два дня, и возьмут. Он уже подумывал о том, как бы исчезнуть, раствориться в пустыне, но не успел, и хорошо, что не успел: вечером 27 апреля по радио объявили, что даудовский режим свергнут. Узнали новые имена руководителей страны.
Промысловики послали в Кабул поздравительное письмо. Мейражуддин Бахри, еще вчера собиравшийся исчезнуть, был, как опытный, знающий рабочий, назначен старшим механиком промысла.
Прошло еще некоторое время, и он понадобился в Кабуле. Здесь его определили работать на завод «Джангалак». Поскольку квартиры не было, он снял комнату в Баглане и оттуда ездил на автобусе в Кабул.
В Баглане в Мейражуддина трижды стреляли, но, к счастью, нетверда была рука стрелявшего — все пули прошли мимо.
Сейчас Мейражуддин живет в Кабуле, снимает домик, верит: наступит день и собственная квартира будет, завод обязательно обеспечит, и машина, и современная мебель в квартире, и два ковра — один на стене, другой на полу. Жизнь будет счастливая. Без пуль и настороженно-чутких ночей, когда приходится ловить каждый шорох, каждый малый звук, засекать каждый шаг прохожего, случайно оказавшегося на улочке, и определять, кто этот прохожий — враг или друг?
Мейражуддин задумался, на лице его возникла какая-то робкая улыбка — похоже, что в этот миг он вспоминал прошлое, и тот особый радостно-розовый день, что в этом прошлом выдался. Ведь у каждого из нас есть такие дни, какой бы тяжелой ни была жизнь, и мы обязательно их вспоминаем, и на лице почти всегда — не надо быть психологом, чтобы это заметить, это видно невооруженным глазом — появляется далекая, какая-то робкая улыбка. Мейражуддин плеснул себе в стеклянную чашку чая, задумчиво отпил немного, поставил чашку на блюдце, проговорил тихо, в себя:
— У каждого из нас был свой путь в революцию.
Иваз невысок ростом; когда волнуется — заикается, а заикаясь, начинает волноваться сильнее, от этого речь становится еще хуже, слова либо вылетают с пулеметной скоростью, либо что-то застопоривает, и Иваз растерянно разводит руки в стороны, губы его обиженно приплясывают, он словно бы хочет спросить — что же это такое происходит? — но вопрос прилипает у него к языку, к нёбу, и он умолкает, пережидает некоторое время, справляясь с самим собою, потом снова обретает речь и с пулеметной скоростью продолжает свой рассказ. Он работает на «топе» — так рабочие называют штамп, на котором прессуют детали, — показывает нам, что это такое, буквально на пальцах, хлопает рукой об руку и приговаривает с каким-то детским выражением в голосе: «Топа, топа, топа!»
Ему тридцать восемь лет, из них двадцать он провел на заводе. Женат, имеет троих детей. Впрочем, анкетные данные — это всего лишь канва, проволочный абрис биографии, анкета ведь очень мало говорит о человеке, куда больше рассказывают его руки, приплясывающие напряженные губы — Иваз снова не может справиться с приступом заикания — и лицо, чистое, доверчивое, делается обиженным, детским. Глаза у него тоже под стать лицу — глубокие, доверчивые. Иваз из той категории людей, которые мгновенно откликаются на любую боль; чужая боль — это его боль, чужая кровь — его кровь, в этом для него нет различия; если на севере на нефтепромыслах бастовал Мейражуддин, то Иваз здесь, в Кабуле, за многие сотни километров отзывался, едва узнав о забастовке. Что такое рабочая солидарность, он познал давным-давно. На деле, не на словах…
Днем Иваз работает, вечером занимается на курсах по ликвидации неграмотности, ночью — когда выпадает черед дежурить — выходит с автоматом охранять завод.
«Джангалак» находится на окраине Кабула, рядом горы. Рыжие, присыпанные снежной седью крутые отвалы начинаются буквально за заводским забором, оттуда в любую минуту может ссыпаться с редким камнем-галечником и комьями глины банда, наделать шума, поджечь какое-нибудь незначительное строение — басмачи действуют по принципу: лишь бы горело, лишь бы люди сжимались в страхе при их налетах, лишь бы крови было побольше — и так же внезапно исчезнуть. В последнее время душманы не рискуют приближаться к заводу — знают, что его охраняют, несколько ночных стычек показали, что рабочие могут воевать не хуже солдат.
Сахаруддину сорок четыре года, он немного знает русский язык, виски у него седые, и выглядит Сахаруддин старше своих лет. Ходит в телогрейке, шапке и сапогах — типичный рабочий, известный по многим фильмам и книгам.
Когда ему исполнилось пятнадцать лет, отправился рубить тоннель в горах, где тянули линию электропередачи. Чтобы устроиться на работу, дал взятку старосте — сто пятьдесят афгани — сумма по тем временам большая. Семь долгих лет Сахаруддин долбил камень, надрывался, хрипел, истекал потом, корчился от боли, когда булыжником плющило пальцы или отбивало ногу… Жили рабочие впроголодь, кое-как, в крохотных клетушках. У подножия горы, просверленной черной угрюмой дыркой тоннеля, из которого всегда дышало студью, были выстроены домики-времянки, каждый домик разбит на несколько клетушек, в каждой клетушке, впритык друг к другу, теснилось пять-шесть человек. Так и жили.
Были случаи, когда люди калечились, попадали под взрывы. Бригада бурильщиков закладывала заряды, сообщала о них дежурному инженеру, тот, будучи не в духе, пропускал сообщение мимо ушей, и люди попадали под каменные охлесты, их засыпало породой. Бывало, что откуда-то из далекой глуби доносились тихие стоны, но непонятно, откуда именно они доносились; проверяли в одном месте — нет, стоны, похоже, несутся все-таки с другой стороны; проверяли там — тоже ничего нет, но угасающий тихий звук уже несется с третьей стороны. Так и оставались люди в тоннеле втиснутыми в камень, расплющенными, изжульканными, так и сгнивали в скале. А инженер, по чьей вине они погибли, притискивал палец ко лбу — забыл, мол. Да потом, что случилось-то? — ничего не случилось! Подумаешь, на земном шаре несколькими обезьянами стало меньше! Десятком меньше, десятком больше — разве это что-нибудь меняет?
Ну а в случае провинности инженеры-иностранцы спуску не давали: и кулаком били, и плеткой, а один умелец, улыбающийся, с чистыми ровными зубами и пробором, нанесенным словно бы по линейке, розовощекий, любящий жизнь и солнце, даже кастетом вооружился. Когда бил, все по костяшке норовил попасть да по груди, бил с оттяжкой, чтобы у человека изо рта кровь струйкой выбрызгивала. За опоздание на пять минут вообще с работы выгоняли. А лишиться работы — это конец. Все, можно забираться на какую-нибудь скалу, на самую верхотуру, и оттуда прыгать вниз на острые каменные скалы.
Поэтому каждый, кто долбил тоннель, терпел, сжимался в кулак, стонал, стиснув зубы, от боли и бессилия.
Платили каждый день. Отработал смену — получай на руки семь афгани. Два афгани рабочие откладывали в отдельный фонд: это был запас на случай болезни, поломки инструмента — тогда приходилось платить штраф, — либо близко ходящей смерти и похорон. В общем, это был фонд чести, плеча, локтя — каждый, кто рубил тоннель, мог рассчитывать в случае беды на товарищеский фонд своей бригады.
Зима в горах — жестокая, человек промерзает насквозь, околеть, подобно красноглазому кролику, которого по праздникам подавали на общий стол, можно в два счета, ветры из ущелий приносятся такие, что зубы изо рта выламывают, человека вытряхивают из одежды, поэтому свой выходной день — пятницу (джему) — рабочие использовали однозначно: лазили по окрестным скалам и собирали топливо. Иногда добывали немного мазута или нефти, словом, все свободное от работы время тратили на то, чтобы хоть как-то обогреться. Особенно в пору, когда мела пурга, снег сбивал с ног, залеплял рот, ноздри, уши прочными льдистыми пробками.
Семь долгих лет — день в день, час в час — отдал Сахаруддин Сурубскому тоннелю. Столько пота пролил, что, наверное, можно плотину ставить, а на ней электростанцию — запросто ток давать будет.
Потом пошел в армию, после армии строил ГЭС в Наглу, там уже было легче, много легче — зарплата побольше, и кормежка получше, а главное, инженеры были «шурави» — советскими, а у советских душа шире, лучше, к простому человеку относятся как к самим себе, если нет хлеба — делятся своим хлебом, нет керосина — отдают свой керосин, нет одежды — из собственных запасов выделяют меховые кожухи, покрытые зеленоватой защитной тканью.
Однажды ночью к Сахаруддину пришли двое в штатском, обыскали — видно, старались найти оружие, — ничего, естественно, не нашли и увели его с собой. Сахаруддина обвинили в страшном грехе — в убийстве. В Хогьяни был убит человек из рода, который враждовал с родом Сахаруддина. Убит ночью, выстрелом в упор. Как потом выяснилось, человека этого убил собственный брат. В ночной темени все кошки серы, брат не распознал в вязкой, плохо подсвеченной звездами черноте родственную душу, принял за грабителя и выстрелил. Как часто бывает в таких случаях, было написано десять заявлений — на десять подозреваемых человек. Иногда писали на пятнадцать человек — чем больше, тем лучше, а власти, они пусть разбираются, на то они и власти.
У властей же формула разбора одна: если человек богатый — значит, он прав; если бедный, то, крутись не крутись, все равно виноват. Так и здесь. В ночь, когда произошло убийство, Сахаруддин находился в Наглу, а от Наглу до Хогьяни добираться — целая проблема, хотя расстояние вроде бы и невелико — всего восемьдесят километров. До Джелалабада, правда, можно доехать на машине, это двадцать пять километров, а дальше только на своих двоих, по горным тропкам, прыгая по-козьи с камня на камень. Камни осклизлые, держаться на них трудно, того гляди в какую-нибудь пропасть нырнешь, отдохнуть можно только на ровной площадке, а они попадаются нечасто. Двое с лишним суток уходило в ту пору на то, чтобы добраться до Хогьяни, так что никак Сухаруддин не мог очутиться в том местечке и убить человека, но судебные власти посчитали, что все-таки мог, и упекли Сахаруддина в тюрьму.