Борттехника решили нести на себе — бросать его было нельзя, здесь, на высоте, среди голых камней, он погибнет в считанные минуты.
Уже в темноте — было девять часов вечера — добрались до Мены, небольшого пакистанского местечка.
Там наняли машину с плоским железным кузовом. Смесь мотоцикла с грузовым автомобильчиком.
— Нам надо в кишлак Анаркале. Сколько это будет стоить? — спросили у водителя.
— Анаркале? Анаркале… — Тот качнул головой, приглашая садиться. — Двести калдаров — красная цена.
— На тебе триста, но только больше никого не сажай. Нам как можно быстрее надо в Анаркале. Чем легче машина — тем быстрее поедем.
Вот где пригодились деньги, заблаговременно вырученные в кишлаке от продажи часов и колец. В машине было холодно и тряско, ветер продувал летчиков насквозь, и грохотала она, как огромная консервная банка, набитая болтами и гайками.
В кишлак Анаркале прибыли поздно — уже опустилась ночь, лаяли собаки, недалеко от чайханы, окна которой светились и, как поняли летчики, еще долго будут светиться, спали пьяные. Прямо на земле. Под раскидистым деревом.
В чайхане сидел бородатый человек в старом тюрбане. На стене висели портреты видных гульбеддиновцев. Абдуль Гафур положил перед человеком деньги.
— Нам нужна еда, — помедлил немного, — и ночлег.
Человек молча сгреб деньги в ладонь. Принес несколько лепешек и холодного мяса, облепленного застывшим бараньим жиром. Потом провел наверх, где на полу лежали два матраса, набитые соломой, и несколько подушек, молча указал рукой.
Поднялись рано, едва небо окрасилось в младенческую розовину, перекусили оставшимися лепешками, запили теплым, утренней дойки молоком и ушли из чайханы. Надо было спешно уходить дальше — в глубину Пакистана. Иное пока им не дано, нужно обязательно сделать крюк, запутать следы и к границе выйти там, где душманы даже подозревать о них не могут.
За шестьсот калдаров нашли машину до Гандоба. Водитель, низенький, проворный, смешливый, усадил их рядком в кузов и повез. На окраине Гандоба их остановил человек в военной форме:
— Откуда вы?
Назвали кишлак, стоящий в стороне от Анаркале. Водитель кивком подтвердил. Военный испытующе посмотрел на летчиков, похмыкал в нос, поглядел на номер машины и неожиданно приказал водителю:
— Отвези-ка их в тюрьму.
Тот оторвал руки от баранки:
— До тюрьмы бензина не хватит. Заправлюсь на колонке и отвезу.
Отъехал километра полтора, остановился и выразительно посмотрел на летчиков. Те дали ему еще шестьсот калдаров, и он высадил их в каком-то безлюдном тихом кишлаке в стороне от Гандоба.
Дальше они, сбивая обувь, падая и поднимаясь, шли пешком. Голодные, с натертыми кровоточащими ногами. Воду пили из протухших, покрытых зеленой плесенью луж. В одном месте удалось купить немного хлеба и тапочки. От ботинок остались одни лохмотья. Но и тапочки послужили недолго.
Запутывая следы, угодили в пустыню. Тут даже луж не было — лишь рыжий раскаленно-колкий песок, высохшие до костяной ломкости клубки перекати-поля, испепеляющий жар барханов, белое выпаренное небо и ни одного дерева. Выбившись из сил, от бархана к бархану двигались на четвереньках.
Наконец ночью притащились к замершему, молчаливому кишлаку. Оказалось, от него уже недалеко и граница. Это придало сил. Неужели все мучения скоро будут позади?
Утром на последние деньги купили ишачка, и только собрались двинуться к границе, как Саид Максуд, высоко вскрикнув, рухнул на землю. Абдуль Гафур кинулся к нему: оборванный голодный борттехник с всосанными щеками находился без сознания. Медлить было нельзя. Борттехника взвалили на ишачка и двинулись в путь. Абдуль Гафур, как командир, впереди, опираясь на растрескавшуюся от солнечной жары палку, следом Абдуль Вахид, держа на поводу ишачка, затем остальные.
Через два дня они пересекли границу — изможденные, в лохмотьях, нечесаные и немытые, прошли по узкому ущелью, где стояли пуштунские кочевые вехи, и увидели в синеющем вечернем мареве высокие узкие деревья, дома под ними.
«Джелалабад!» — хотел крикнуть Абдуль Гафур, но почувствовал, что губы у него сделались деревянными, чужими, язык во рту вспух, он попробовал прокричать в голос название города, к которому они вышли, но вместо этого изо рта вырвалось какое-то сдавленное мычание, и перед глазами замелькали яркие красные пятна. Абдуль Гафур опустился на камень и обхватил голову руками. Ему казалось, что он плачет, но слез не было.
Из Джелалабада летчики позвонили в Кабул. Через несколько часов оттуда пришел самолет.
Новый год — новруз — здесь встречают 21 марта. По здешнему мусульманскому календарю 1986 год был 1365-м. Арифметическое действие простое: из даты в нашем исчислении надо отнимать шестьсот двадцать один.
Новый год — это большой крестьянский праздник. Все выходят на поля, возделывают землю, в кишлаках под звуки зурны и барабана сажают деревья.
На праздничном столе обязательно должно быть семь предметов на «с», и все продукты: сиб — яблоки, сабзи — овощи, саманак — проклюнувшиеся зеленые ростки пшеницы, из которых приготавливается вкусная каша, серке — разведенный уксус, чтобы гость мог полить им овощи, уксусная приправа тут в большом ходу. На столе выставлено много сладкого: печенье, изюм, конфеты, миндаль, фисташки, — подается все вместе, на одном большом блюде — аджиле.
Радуясь, люди преподносят друг другу деньги — праздничные, приносящие счастье. Такие деньги — особые, называются «эйди».
Саманак в некоторых домах подают не в виде каши, а в пучках, связанных красной лентой. Такой саманак очень любят детишки.
На востоке у многих людей существует культ ноги: принято холить ее, почесывать, ублажать. Это делается и за столом, во время беседы, и в автобусе, и за газетой, во время утреннего кофе. Здесь сокрыт некий медицинский смысл: массируя разные точки ноги, человек делает массаж многим внутренним органам — на этот счет существует целая наука. Почти каждый горожанин носит в кармане мягкую фланелевую тряпицу, чтобы, придя с улицы, протереть пыльную обувь. Стремление видеть свою обувь чистой, наверное, также относится к культу ноги.
Поэты Востока всегда считали, что прошлое ушло, будущего может и не быть, поэтому надо воспевать настоящее.
И воспевали.
И одновременно воспивали. Правда, крепких напитков типа «кишмишовки», схожей с самогоном, в древнюю пору, говорят, не было.
Чарикарские ножи — самые популярные в Афганистане, с черной крепкой сталью, ими можно рубить гвозди. Ножи эти самодельные, безотказные, с выбрасывающимися и отщелкивающимися лезвиями, с рукоятями, сделанными из коровьих рогов.
Надписи самые разные, начиная от кровожадных, душманских: «Убей неверного», кончая примитивно-философскими: «Я слишком много узнал в жизни. И устал. Мастер Сулайман, 1361 год».
Лучше ножей, чем чарикарские, во всем Афганистане не найдешь.
Каждый раз приезд в Кабул для Мухаммада Касема, дехканина кишлака Месраба-бату, что в провинции Джаузджан, — целое событие. Это ведь длинное путешествие. Вначале надо самолетом авиакомпании «Бахтар» добраться до Мазари-Шарифа, оттуда — в Шибирган — центр провинции Джаузджан, а оттуда уже в Кабул. Мухаммад Касем — из бедняков, землю — двенадцать джерибов — он получил только после аграрной реформы, совсем недавно в общем, и вздохнул облегченно, когда почувствовал себя хозяином: все-таки одно дело работать на себя, другое — гнуть спину на чужих. А гнуть приходилось здорово, плата была везде одинаковой — из шести килограммов выращенного хлеба он только один килограмм мог взять себе, остальное отдавал хозяину. А сколько пота, слез, а иногда и крови приходилось вкладывать в эти пять килограммов! Никто об этом, кроме самого Мухаммада Касема, не знает.
Семья у него большая: мать, отец, жена, три дочери, двое сыновей и еще младший брат — тринадцатилетний школьник.
До революции Мухаммад Касем не знал, что такое жизнь, ничего ведь у него не было — ни еды, ни одежды, ни песен. Было только одно: работа да работа. Иногда, правда, приходилось и в работе делать перерывы — из-за того, что не хватало воды. Это самая большая беда — нехватка воды, лучше уж руку потерять, чем воду, которая, случалось, исчезала внезапно, словно бы под землю уходила, над головой вспухало огромное слепящее солнце, красное, беспощадное, дышащее огнем, выжигало поля, от него, кажется, даже одежда горела на спине, и Мухаммад Касем готов был рыдать, молиться, биться о каменную потрескавшуюся почву, готов был сам себя загнать в костер — сделать, словом, все, лишь бы появилась вода. Но увы.
Случалось, что батрачил он на двухстах джерибах земли, а воды хватало только на сорок, собственными слезами и потом смачивал землю, тщетно надеясь, что хоть какой-нибудь зеленый стебель проклюнется, но слезы не вода, и поля оставались мертвыми, то, что было посажено, погибало.
Мухаммад Касем — плотный, высокий, рука крепкая — кажется, что, если он сожмет камень, из того, как из сырого творога, потечет мутная жижка, острижен по-боксерски коротко, на голове — шапка-чалма. Чалму надо наматывать на голову, возиться, а тут все готово. Шапка украшена вышивкой — тона сдержанные, сближенные, как принято говорить, отличаются более фактурой друг от друга, чем цветом. Такие шапки, как слышал Мухаммад Касем, делают только в Герате да в Кандагаре, больше нигде, поэтому он надевает ее только по праздникам да в тех случаях, когда едет в Кабул или в Мазари-Шариф. Еще на нем нарядная суконная жилетка, сшитая из серой плотной ткани, джемпер с вырезом семеркой — обычный остроугольный вырез, но в Афганистане его зовут «семеркой» — и шелковая рубашка с высоким стоячим воротом. Очень похожа на нашу российскую косоворотку, между прочим.
В партию он вступил до революции, в конце семьдесят девятого года, образовал отряд самообороны, небольшой, всего двенадцать человек, но эти двенадцать были настоящими бойцами, на них Мухаммад Касем мог положиться как на самого себя. Тогда-то, в семьдесят девятом году, и дали первый бой басмачам. Потом отряд удвоился, через год в нем было уже двадцать семь человек, в восемьдесят первом году — сорок один!