Когда брали в руки оружие, отец, уже сгорбленный, с бесцветными, выцветшими на солнце глазами, спросил слабым голосом:
— Зачем берешь оружие? У тебя что, своих врагов мало, чтобы государство защищать? Государство, оно сильное, само себя защитит.
Мухаммад Касем поднял винтовку, поцеловал ложу, потом поцеловал отца и тихим голосом произнес одну-единственную фразу:
— Так надо!
Отец опустил голову — он был несогласен с сыном и мог бы, конечно, воспротивиться ему, выказать родительскую волю, но не стал: раз Мухаммад Касем считает, что прав, пусть проверит свою правоту на деле. Печеное мясо из костра таскает тот, кто не боится огня. Жаль только — врагов прибавится. Отец тяжело вздохнул.
Но, когда на кишлак навалилась банда, сожгла несколько домов вместе с людьми и отряд Мухаммада Касема пресек их расправу, отец забрал у сына винтовку, примерился к ней, сказал:
— Ты был прав. Иди, добудь себе другую винтовку. Я стар, мне добывать оружие трудно, но повоевать я еще смогу, — он вскинул винтовку, — стрелять еще не разучился.
Глядя на этого старика, многие взяли оружие в руки — люди знали теперь, что нужно делать, как надо отбиваться от врагов.
Вскоре наступили трудные дни — кишлак осадила крупная банда. Сорок дней продолжалась эта осада, но кишлак боролся храбро, и басмачи были вынуждены отступить. Заняли два соседних кишлака, расположились там на постой, будто некая воинская часть. Мухаммад Касем решил показать этой «воинской части», кто все-таки хозяин на этой земле, подобрал группу добровольцев-пластунов и тихой черной ночью без единого звука вошел в один из кишлаков — выбрал тот, что был подальше. Осмотрели несколько домов, захватили человек двенадцать душманов, взяли оружие и так же тихо, без единого звука, отступили.
Душманов этот налет ошеломил, днем в кишлаке, занятом ими, поднялась сильная стрельба, Мухаммад Касем даже думал, что они сунутся в Месраба-бату, чтобы отбить своих, и изготовился встретить басмаческий вал, но те не сунулись — наверное, поняли, что их ждет, побоялись метких пуль.
Две ночи спустя Мухаммад Касем со своей группой снова повторил операцию — выкрал в другом кишлаке, на сей раз в том, что находился поближе, несколько их душманов и уволок их в Месраба-бату…
О чем только не передумаешь, когда идешь в такой рейд, что только не вспомнится тебе — и радостные, светлые страницы жизни, и черные, горькие, которых, увы, было больше: стоит только перелистать книгу, как день начинает меркнуть, черный цвет давит, только после революции черноты стало меньше, просветы появились — были и полностью солнечные дни, но душманы их испортили, нагнали туч и пороховой гари. О земле своей Мухаммад Касем думал, что хоть и жаркая она и от солнца в камень иногда превращается, а как оживает, как расцветает в пору дождей!
Хлеб на ней растет добрый — зерно сильное, лепешки получаются пышными, белыми как сахар. Жаль только, что овощи не растут, задыхаются от жары, но недалек тот день, когда и овощи будут расти. И сладкие рыжебокие дыни, и арбузы. В кишлаке уже вырыли пятнадцать глубоких колодцев да еще воду, текущую с гор, стали скапливать — в общем, придет пора, когда воды будет столько, сколько нужно для того, чтобы выращивать и овощи, и арбузы с дынями, и апельсины. Мухаммад Касем невольно улыбался, когда думал о земле, прислушивался к разным звукам ночи: к шороху змей, которые чувствовали человека издалека и уползали, к невесомому стуку копыт легкой степной козы, к бегу ящериц — как много может сказать ночная тишина. Впрочем, не тишина она вовсе. Это только для непосвященных тишина, а для Мухаммада Касема она имеет много голосов.
А каким обвальным грохотом кажется стук собственного сердца, когда где-то рядом хрустнет раздавленная неосторожной ногой ветка! Под чьей подошвой хрустнула ветка, под своей или чужой? — нога замирает в движении, не опускается на землю, пока Мухаммад Касем сам себе не ответит на вопрос: кто этот неосторожный человек?
И жизнь свою Мухаммад Касем научился не жалеть — знал, что если погибнет, то погибнет за дело, которое рождено народом, которое народ поддерживает, и осознание этого грело его, вызывало добрую теплоту в груди: на губах возникала улыбка и он благодарно щурил глаза, словно смотрел на своего сына, видел солнце и ответную улыбку, ощущал теплое щемление в груди — не-ет, ради народа и ради этой счастливой улыбки все-таки стоит погибнуть.
В результате ночных рейдов Мухаммада Касема душманы даже собственного дыхания и собственных теней начали бояться, спали не раздеваясь, с автоматами в обнимку, выставляли тройные кордоны, и все равно Мухаммад Касем таскал добычу. Со своими ребятами он бесшумной мышью пробирался в занятые басмачами кишлаки, проникал в щели между заставами, давал короткий бой, брал пленных и исчезал. Ни разу его не поймали басмачи, хотя и пробовали, ни разу не зацепила пуля, тьфу, тьфу, тьфу!
Так душманам и пришлось убраться из тех кишлаков несолоно хлебавши: здешняя земля не покорилась им.
Когда в Месраба-бату создали кооператив, в него вступило сразу сто восемьдесят четыре человека. Через год количество членов достигло четырехсот двадцати. С каждого, кто вступал, брали пай — тысячу двести афгани, в переводе на рубли это небольшая сумма, что-то около двадцати рублей, но эти деньги, переведенные в кассу государства, являются неким залогом, что ли, под который кооператив получает технику, удобрения, зерно, инвентарь, оборудование, учебники для школы. В общем, кооператив стал началом новой жизни для жителей кишлака.
В школу Мухаммаду Касему ходить практически не пришлось, те дни и недели, которые он провел в школьных стенах, в счет не шли — хватило учения ровно настолько, чтобы разработать собственную подпись, заучить ее и потом лихо чертить в разных налоговых ведомостях, — хоть тут-то не надо было краснеть, а что было написано в тех ведомостях, под чем приходилось ставить лихой росчерк, Мухаммад Касем не знал.
Сейчас в кишлаке работают три кружка по ликвидации неграмотности, вечером Мухаммад Касем надевает шелковую рубашку, суконную жилетку и идет учиться — то, что недобрано было в детстве, надо добирать сейчас.
Иногда по вечерам, когда работа бывает закончена — хотя вряд ли когда она будет закончена, сколько ни делай, обязательно что-нибудь останется, всегда найдется дело, — он выходит за кишлак и долго стоит, вглядываясь в сизую густеющую даль, в низкое загадочное небо, сливающееся у горизонта с землей, втягивает ноздрями запах песка, сухой травы, редких, скрученных в восьмерки деревьев, — если б была вода, эти деревья вымахали бы под облака, но воды нет, ее пока и для полей не хватает, приходится горстями собирать, — вслушивается в звуки и вспоминает былое.
Вон за теми отвердевшими барханами, покрытыми колючими фиолетовыми растениями, на его отару напал волк — лобастый, угрюмый, желтоглазый, с сильными, широко расставленными лапами. Зверь сумел незаметно подойти к отаре: овцы — животные пугливые, опасность чуют тогда, когда волк, полеживая в своей прохладной глубокой норе, потягиваясь и зевая, еще только подумывает о том, что неплохо бы свежатинкой потешить собственный желудок, а «свежатинка» об этом уже знает, как знает час и минуту нападения, — не учуяли его… Вот странная вещь! Волк сумел слиться с песком и землей не только цветом своей шкуры, он даже хищный дух собственный сумел уничтожить и начал пахнуть землей, полевыми цветами, злаками, песком. Хорошо, Мухаммад Касем был настороже, подоспел с тяжелым, железной крепости посохом, раскроил лихоимцу череп. Шкуру потом выделал мукой, высушил и стелил под себя в песках, кочуя с отарой. Одно только неудобно было — овцы все время шарахались от шкуры, как от живого волка, и с подстилкой вскоре пришлось расстаться.
А вот там он наступил на сонную, потерявшую бдительность гадюку — пригрелась на песке, и Мухаммад Касем не заметил ее, хорошо, что в сапоги был обут; гадюка, вывернувшись кольцом, хватанула острыми кривоватыми зубами срез подошвы, выпустила в литую резиновую толщу яд и сделалась совершенно безобидной, будто веревка, которой притягивают груз к верблюжьему боку. Мухаммад Касем даже убивать ее не стал — жалко сделалось, все-таки живое существо, возможно, даже и пользу приносит, отшвырнул носком сапога в сторону.
Там вот, за тем фиолетовым бугром, через который сейчас переползает, будто некое живое существо, клубок перекати-поля, наткнулся на свадьбу скорпионов — скопилось их там не меньше, чем душманов в кишлаках, которых он тревожил по ночам. Увидев Мухаммада Касема, скорпионы начали опасливо задирать хвосты, но он оказался проворнее их — подгреб сапогами песок, засыпал свадьбу, а потом затоптал ногами: если гадюка и может приносить какую-то малую пользу, то скорпионы уж точно никакой — от них, как от душманов, лишь один вред…
Все ему тут знакомо — до стона, до боли, до щемления в сердце, и стонет он и действительно хватается за сердце, когда в голове возникает невольная мысль: а ведь все это он мог потерять! Нет, никогда не потеряет. Жизнь свою отдаст, в прах обратится, а не потеряет.
Иногда отказывало электричество, наша гостиница погружалась в темноту, и мы зажигали свечку, вплавленную, чтобы не падала, в трехлистье трех жестяных пробок от спрайта — сладковатой газированной воды, чем-то средним между тоником и кока-колой.
Свеча дрожит. Пламя дергается, припадает к верхнему оплавленному краю свечки, к чашечке-углублению, наполненной жгуче-прозрачным парафином.
Можно, конечно, купить китайскую большую лампу, работающую на бензине, — и светит ярко, и греет, но лампа дорога, тяжела и гудит, как примус, везти ее с собой в Москву нет смысла — там-то она зачем? Может, на даче поставить? Но и на даче есть свет, есть газ, работает отопление, к чему она на даче? Если только как диковинный экспонат, привезенный из Афганистана? Но экспонат произведен не в Афганистане.
По вечерам мы пьем чай, вспоминаем дом, любимых людей, места, которые знаем и помним. Чай готовим с помо