тей Шпун-Дураная очутились в Пакистане. Бахти-хану проще, он холост, забот таких, как у Шпун-Дураная, нет. Долгое время Шпун-Дуранай не знал, что с его семьей, потом к нему пришла магнитофонная пленка с записью — грамоты жена не знала, поэтому прибегла к помощи магнитофона; жена сообщала, что отколотая часть племени, несмотря на то что кочует и часто удаляется от границы, регулярно слушает радио Афганистана, и если муж жив, то пусть подаст голос. Шпун-Дуранай подал — из Хоста по радио рассказал о том, как прошел прорыв через басмаческие укрепления, о друзьях своих. Жена услышала его и убедилась, что Шпун-Дуранай жив. И друг его верный, клятвой связанный, Бахти-хан тоже жив.
Пройдет немного времени, еще очень немного времени, и разорванное племя, как две половинки одного тела, неспособные жить друг без друга, воссоединится, Шпун-Дуранай увидит своих детей.
Когда Шпун-Дуранай рассказывает о своих, лицо его замыкается, делается строгим и далеким — сантименты ему чужды, он мужчина, а мужчины, как известно, сотворены из жесткого материала, слез не льют, только губы, прикрытые усами, начинают предательски подрагивать, и Шпун-Дуранай опускает голову — не хочет, чтобы дрожь эта была видна. Бахти-хан смотрит в сторону, он по-прежнему невозмутим, спокоен, по-прежнему не говорит ни слова.
Несколько минут мы молчим.
— Хочется видеть свое племя грамотным, — наконец произносит Шпун-Дуранай. Бахти-хан, подтверждая его слова, медленно кивает головой. — Часть детей — из тех, кто сейчас находится с нами на территории Афганистана, уже пошли в школу, мы с Бахти-ханом посещаем курсы по ликвидации неграмотности. — Бахти-хан снова в знак согласия кивает: верно, начали учиться грамоте. — В кишлаке открыли школу. Жизнь у нас меняется… Врачи появились. Раньше ведь как — заболеет человек, собираются вокруг него люди, начинают читать молитву. А кто знает — поможет эта молитва или нет? Никто не знает. Сейчас, если человек получил рану или тяжело заболел, везем его в Хост. Там больница, там лекарства и медицина. Врачи и сами часто приезжают к нам. И еще одного хочется — чтобы как можно быстрее была перекрыта граница. Слишком много оружия и недобрых людей идет через нее. А будет перекрыта — душманы перестанут чувствовать себя так вольно. — Шпун-Дуранай поломал жилистые, далеко высовывающиеся из одежды руки, похрустел пальцами, Бахти-хан в знак согласия снова молчаливо кивнул. Шпун-Дуранай посмотрел на часы — пора. Ему надо было получать оружие для добровольного отряда царандоя, созданного в племени, Бахти-хан собирался в госпиталь проведать раненых. — Не мое это мнение и не Бахти-хана, — Шпун-Дуранай повел головой в сторону друга, — так считают вожди нашего племени. А это значит — считают все. И еще… — Он помолчал немного, словно бы размышлял, говорить об этом нам, сугубо штатским людям, или не говорить. — Хорошо, если бы нам пулеметов добавили. Не крупнокалиберных, с которыми разворачиваться трудно — таких у нас много, у душманов поотнимали, а обычных, пехотных, с которыми легко перемещаться, — ох и показали бы мы тогда басмачам, какого цвета бывает небо в горах! — он сжал руку в кулак, хлопнул по колену. Бахти-хан, подтверждая слова друга, по обыкновению, молча кивнул. — Передайте, пожалуйста, эту просьбу товарищам.
Просьбу мы передали. В ЦК НДПА, когда были там…
День был жарким. И не только потому, что слепило отвесно висящее тяжелое солнце, но и по другой причине — километрах в двух, а то и еще меньше, от нас, погромыхивало тяжелое железо, там шел бой. Части афганской Народной армии выкуривали из кишлака крупную банду душманов. А совсем рядом все было мирным: мирно вызревали плоды груш, масляно чернел в листве мускатный виноград, неподалеку паслись овцы.
Местечко это — под Джелалабадом — благодатное, здесь находится крупный ирригационный комплекс — более восьми тысяч человек на нем работают, идет сбор маслин, чуть позже начнут собирать цитрусовые. И вот ведь какая вещь: война и мир, смерть и жизнь сосуществуют рядом, находятся так близко, что рукою от одного к другому дотянуться можно.
Здесь — зеленое благолепие, тепло, тишина, солнечный свет, а неподалеку — взрывы, дребезжание летящих осколков, свист пуль, крики и стоны. Раньше душманы часто и на ирригационную систему нападали, взрывали опоры ЛЭП, разрушали строения, расстреливали рабочих, а сейчас нет, не так-то просто им к ирригаторам подступиться: систему охраняют части афганской дивизии.
Командир ее — полковник Кадыр Миахель. Это стремительный, как молния, человек, сухопарый, высокий, в хорошо подогнанной форме и высоких, с прочной шнуровкой солдатских ботинках-вездеходах. Лицо озабоченное, темное, но, несмотря на озабоченность, на нем нет-нет да и промелькнет быстрая, схожая с ярким бликом улыбка. Дивизия, которой командует Кадыр Миахель, совсем недавно вела тяжелые бои в промозглом глубоком ущелье Тура-Буре, выходящем одним концом своим на территорию Пакистана, выкурила оттуда душманов, взяла большие трофеи, и настроение у полковника было бы легким, бодрым, если бы вчера вечером, перед наступлением темноты, террористы не расстреляли двух партийцев, возвращавшихся с совещания. Одного из погибших Кадыр Миахель хорошо знал: тридцатилетний Киямуддин был грозою душманов, командовал постом народной милиции. Пост этот находился в самом опасном месте — на дороге, ведущей в Пакистан.
У Киямуддина в его неспокойной жизни имелось все, полный набор «удовольствий»: и яростные перестрелки, и ночные бои, и драки с душманами… Бандиты боялись Киямуддина не меньше, чем самого Кадыра Миахеля. Был Киямуддин огромен и добродушен; как всякий огромный сильный человек, мечту свою имел, потайную: когда окончится борьба с душманами, поступить в сельскохозяйственный техникум и стать специалистом-ирригатором. Поить засушенную, измученную жарой землю водой, вести тихую, спокойную жизнь, детей растить, синим небом любоваться, журчание речного тека слушать… Все, кому он рассказывал о своей мечте, завороженно улыбались: неужели такое может быть? Женщины даже слезы с уголков глаз пальцами стряхивали — разве такое возможно? Ведь борьба идет, борьба…
Несколько раз Киямуддину подбрасывали угрожающие записки, письма, он только добродушно посмеивался, получая их, не верил в собственную смерть — не родился, мол, еще человек, способный убить его. Делался прочнее от угроз и подметных писем, беспощаднее к бандитам. И вот нет его в живых: душманы подкараулили Киямуддина, в упор расстреляли его машину из пулемета, потом, желая быть окончательно уверенными в его смерти, ударили из гранатомета.
Не стало Киямуддина — и пусто без него сделалось. И совсем пустым, холодным, никчемным стал бы мир, если бы не было рядом людей, которые так же преданы своему народу, своей земле, как был предан Киямуддин.
Кадыр Миахель познакомил нас с дивизионным врачом, полковником медицинской службы Мохаммедом Юсуфом, его женой, скромной простой женщиной, тихоголосой и миловидной Мирман-Розией, и их маленькой дочкой Наджмсамой. Мохаммед Юсуф десять лет назад окончил в Кабуле институт, был вполне обеспеченным и зажиточным человеком — ведь у врача обычно хорошая практика и, соответственно, хороший заработок. Человек он беспартийный, его жена тоже, но вот какая вещь: они продали все, что у них было, и на вырученные деньги построили больницу. Неподалеку от Хайберского прохода.
Продали все — и дом, и наиболее дорогую, представляющую интерес для покупателя утварь, и золотые украшения, которые имела Мирман-Розия: серьги, кольца, броши, браслеты (в Афганистане женщины если уж носят украшения, то только подлинные; драгоценные камни — обязательно подлинные, золото — только хорошей пробы, подделок, алюминиево-стеклянной мишуры они не признают, так уж с малых лет воспитаны, такова традиция) — словом, продали все.
Больница обошлась супругам в один миллион двести тысяч афгани. Они подарили эту больницу государству. Мохаммед Юсуф делает в ней операции, извлекая пули и осколки из искромсанных бойцов — такое часто бывает после тяжелых боев с душманами, — лечит больных в пору боевого затишья. Мирман-Розия безвозмездно ухаживает за пациентами. Подчеркиваю: безвозмездно, не получая за это ничего, ни единой монеты.
В момент нашего приезда в больнице находилось тридцать два человека — в основном те, кто был ранен во время боев в Тура-Буре.
Когда супруги рассказывают о своей жизни, о больнице, невольно обращаешь внимание на внутреннюю, подлинную, непоказную интеллигентность этих людей, на мягкость речи, искренность жестов, взгляда — то самое, что определяет человека, идет из душевной глуби, что никогда не обманывает, то есть обращаешь внимание прежде всего на «подтекст». «Текст» может обмануть — ведь наговорить-то можно что угодно, и есть немало людей, которые «тексту» верят, — а вот «подтекст», имеющий крепкую психологическую сцепку с подлинным «я», с настоящим, не показным, никогда не обманывает.
Поступок, который совершили врач и его жена, был искренним, эти люди не искали для себя выгоды: мол, государство должно быть им обязано за содеянное, — это был жест преданности земле, на которой они жили, непростой земле, соленой от пота, красной от уроненной в нее крови, сухой, жаркой, преданности народу, что их воспитал, горам вон тем, виднеющимся невдалеке, небу и солнцу.
Живет семья на зарплату Мохаммеда Юсуфа и сыновей, так же, как и отец, ставших военными, — Мохаммеда Осифа, младшего лейтенанта, слушателя военного училища в Кабуле, и Мохаммеда Арефа, младшего лейтенанта, командира взвода «коммандос» — афганских десантников. Младший сын Ахмад-шах также будет офицером, он сейчас учится в одиннадцатом классе военного лицея.
Да, отдать все, что есть, революции — уж это ли не подвижничество, та самая высокая устремленность души, которая отличает людей цельных, благородных, готовых отдать и жизнь свою, если этого требует дело, если она понадобится народу.
Пока мы разговаривали, над самой головой с грохотом прошли вертолеты — афганские, в синий круг впечатана звезда; на одном вертолете краснел санитарный крест. Лицо доктора Мохаммеда Юсуфа напряженно вытянулось, под скулами обозначились впадины — видать, операция, которую проводят части одиннадцатой дивизии, обходится не без потерь. Что поделаешь: идет война, никем никому не объявленная война, которая подогревается огромными деньгами из-за рубежа, подхлестывается, разжигается сознательно. Кому-то это нужно, очень нужно. Впрочем, ясно, как божий день, кому…