Было темно, мрачно. Жизнь воспринималась как нечто приходящее извне, не имеющее к этим людям никакого отношения. Где-то неподалеку слышалась музыка — тягучая индийская мелодия, записанная на магнитофон, еще были слышны чьи-то веселые голоса и детский смех. Соседнюю улицу пересекла машина — судя по облегченному шуршанию шин, японская «тоёта». А вот прогромыхал старый, с прогорелым движком «джип». Каждый звук, каждый шорох — движение воздуха, треск лопающихся семян на цветах, собачий бег — все воспринималось особо обостренно, болью отдавалось в ушах.
Абдурахман не мог понять, что с ним происходит: ведь на задание он шел не впервые, ходил много раз и раньше. Случалось, и стрельба была, и пролитая кровь, и бессвязные крики раненых, страшные, хриплые, от которых невольно хотелось зажмуриться, скрыться где-нибудь, провалиться под землю, чтобы не слышать, — все это было, но никогда, пожалуй, Абдурахман не нервничал так сильно, как сегодня.
— Пошли, — коротко скомандовал старший, кряжистый усатый человек, по имени Хамидулло.
Звался ли он в действительности Хамидулло или же это была кличка, Абдурахман не знал: часто душманы — особенно опытные — меняют свое имя, чтобы никто не распознал «борца за исламскую веру», а иногда, напротив, наотрез отказываются — считают плохой приметой: сменишь имя, а Аллаху не понравится, разгневается всевышний, накажет. Лучше уж оставаться при своем имени, как это ни опасно.
Темными, глухими улочками, прижимаясь к дувалам, ушли подальше от пристанища — вроде бы следы свои заметали, хотя и заметать-то нечего было, наследить они еще не успели.
Где-то в стороне глухо протарахтела автоматная очередь. Хамидулло мгновенно остановился, пригнулся, закрутил головой из стороны в сторону, настороженно вглядываясь в темноту, пытаясь определить, где именно раздавалась стрельба и раздадутся еще выстрелы или нет. Не раздались — очередь была одиночной.
Хамидулло оглянулся на своих спутников, молча повел головой — пошли дальше, ничего, мол, страшного, кто-то вздумал побаловаться с автоматом, и только. Хлопнул рукою по карману, где у него лежали несколько листовок, граната, зеленая потрепанная книжица — программа гульбеддиновской партии, в которой Хамидулло состоял, и отдельно — большой красочный плакат, где был изображен дивный горный пейзаж — высокие сверкающие вершины, окаймляющие горизонт, залитые солнцем каменные пупыри, расположенные невдалеке, слепящая зелень альпийского луга и множество алых маков, растущих среди этой зелени. В сердцевину каждого мака был вставлен круглый портрет — портретов этих насчитывалось, наверное, около полусотни. Это были ближайшие сподвижники Гульбеддина, погибшие во время набегов на территорию народного Афганистана. Гульбеддин особым приказом причислил мертвецов к «сонму святых». Наверное, и Хамидулло мечтал в конце концов очутиться в их числе — не сейчас, конечно, а спустя годы, когда наступит старость, тихая и покойная, полная благ и, естественно, уважения. За боевое прошлое. И умереть, конечно, лучше всего не от пули, а по воле Аллаха, естественной смертью.
Абдурахману было понятно состояние Хамидулло, и он, преодолевая собственную душевную сумятицу, квелость, иронически улыбнулся, не боясь, что во тьме Хамидулло заметит эту улыбку. Плевать ему, в конце концов, на этого безродного безграмотного басмача! Придет время, у него тысяча таких, как Хамидулло, будет в подчинении.
Миновали еще две темных коротких улочки, вышли на трассу, по обе стороны которой росли высокие тополя. Едва вышли, как увидели, что вдалеке мелькнул свет фар, погас, снова возник — машина, похоже, сделала поворот, осветила фарами ворота подозрительного дувала, потом снова вырулила на трассу. Проверка, судя по всему.
— Хубаст, — удовлетворенно пробормотал Хамидулло, прислонился спиною к стволу тополя. Передернул затвор автомата. Повторил: — Хубаст.
«Хубаст» на языке дари — «хорошо», имеет массу выражений и оттенков, порою даже заменяет приветствие.
— Царандой едет, — немного помедлив, пояснил Хамидулло, обращаясь не ко всей группе, а только к своему брату, который считался его заместителем, главным советником и, так же как и Хамидулло, имел право безоговорочно командовать подопечным быдлом, решать судьбы людские — послать, например, вон того красивого барана, по имени Абдурахман, на смерть или не посылать. Хмыкнул Хамидулло насмешливо: — Царандой, народная милиция. Сейчас мы покажем этой народной милиции, что такое милость Аллаха, — навел ствол автомата на приближающиеся огни фар, — подлинная, так сказать, милость.
Машина шла быстро, хорошо отлаженный мотор работал чуть слышно — в такую машину было даже жаль стрелять.
В машину жаль, а в людей нет.
— И-и-и-и, — вдруг хрипло, страшно, будто в самом себе обрывая жилы, закричал Хамидулло и в следующую секунду нажал на спусковой крючок. Абдурахману показалось, что ночь буквально располосовал пополам резкий звук очереди. Следом за очередью снова наступила тишина.
— И-и-и-и-и! — вонзился в эту короткую паузу хриплый, надсаженный крик Хамидулло. — Стреляйте!
И слева и справа от Абдурахмана ударили автоматы. Он поднял свой автомат «Калашников» — египетское производство, ничем не отличим от советского, — услышал оглушающе-тяжелый в общей перестрелке звук собственной стрельбы. В это время чьей-то очередью вынесло ветровое стекло в машине, сдернуло крышку капота, с грохотом проволокло ее по асфальту. Машина вильнула и, заваливаясь на один бок, процарапала правой стороной по закраине кювета. Абдурахман заметил, что из пулевых пробоин сочился дым, а люди, находившиеся в машине, враз превратились в недвижных, мученически-скорбных кукол. Даже странно как-то сделалось: неужто переход от бытия к небытию такой простой и короткий?
От недавнего страха, сомнений и квелости и следа не осталось, все истаяло.
— Уходим отсюда! Быстро! — скомандовал Хамидулло, метнулся к ближайшему дувалу, ловко перемахнул через глиняную заплотку. За ним, бормоча что-то на ходу, таща автомат за ремень, перепрыгнул брат. Третьим глиняный забор одолевал Абдурахман. При приземлении он угодил носком ботинка в торец камня, врытого в землю, отбил себе пальцы, застонал от боли и досады. — Не мешкать! Быстрее! — подогнал его Хамидулло окриком и будто бичом хлестнул, болью перебил боль. В следующий момент Абдурахмана снова окутал кисельно-липкий страх, тягучий, одуряющий. Такой обычно долго не проходит.
Он словно бы сам, телом своим, жилами, костями, мышцами, почувствовал горячий озноб, шпарящую резь, что оставляли после себя пули. Пули, несколько минут назад выбитые пороховым запалом из ствола его автомата, пули, поразившие живую плоть. Чужую плоть — чужую, не его.
Несся Абдурахман напролом, не разбирая, куда несется, — не его это забота разбирать, в группе есть старший, ему и решать, что делать, куда отступать и где скрываться, — врубаясь в сухую жаркую темноту своим телом, цепляясь руками, автоматом, одеждой за кусты, сучки деревьев, высокие костяные остья травы. Дыхание осекалось, легкие рвались на куски, в голове что-то жарко бухало. Абдурахман автоматически перемахивал через дувалы, ямы, пласты земли и асфальта, через глыбы камней, постоянно держа перед глазами наполовину размытую тьмой фигуру Хамидулло.
Примерно через три квартала остановились. Хамидулло ткнул рукою в густоту ночи и, стараясь уравнять дыхание, прохрипел:
— Туда пойдем. На ночевку!
Никто не знал, имеются там у Хамидулло друзья, или просто знакомые, или, может, существует какая-нибудь подпольная квартира, — не знал никто, и не спрашивал никто. Все безоговорочно подчинились приказу.
И хотя Хамидулло говорил о близкой ночевке, они до самого утра метались по кабульским дворам, шарахаясь из одного квартала в другой, затаивались в темных углах, если до них доносились голоса людей или гул машин, — не ведали они еще, что обложены, как волки, весь район оцеплен и никуда им не уйти, не оторваться от сотрудников народной милиции и ХАДа — афганской госбезопасности.
Выбрав уединенный дом, обнесенный высоким дувалом, затаились около него, стали слушать тишину, а точнее, звуки, «голос» этого дома. Нет ли какой опасности, все ли спят? «Место надежное, можно не бояться», — жестами дал понять Хамидулло. Приподнявшись, он прислонился головой к окну: что там? Было тихо. Стукнул костяшками пальцев по стеклу — один раз, другой, потом, озлившись, ударил кулаком по переплету рамы. «Семья тут живет не из бедных, дувал вон какой длинный и широкий, в окнах стекла, — подумалось Абдурахману, — в бедных домах стекол очень часто не бывает. Хоть и зима в декабре силу набирает, и холода выпадают, с гор Гиндукуша ледяной ветер приносится, а стекла бедняки не вставляют. Обходятся фанерой, тряпичными пологами, пережидая зиму, непогоду, мечтая о лете. Килограмм дров в такую пору стоит не меньше, чем килограмм мяса. Да, богатый дом выбрал старшой, богатый…»
Наконец дверь открылась, и в проеме показался мужчина в накинутом на плечи тонком верблюжьем одеяле. Хамидулло совершил стремительный прыжок вперед, ткнул мужчину стволом автомата в грудь:
— Переночевать нам нужно. Спрячь нас… Быстро!
Мужчина в ответ пробормотал что-то невразумительное.
Это разозлило Хамидулло, он взмахнул угрожающе рукой:
— Иначе гляди! Аллаху ведь заставлю молиться! Все! — Хамидулло издал секущий звук губами. — Всю семью под нож пущу!
Еще плотнее закутавшись в одеяло, будто оно спасало его, чудака, от ножа и пули, мужчина промычал несколько слов, которые Абдурахман не разобрал, как ни напрягался, попятился в темноту дома.
Хамидулло шагнул следом.
Обычный прием, много раз использованный: угрожать семье уничтожением, если не пускают на ночевку. Действует безотказно.
В это время через дувал, почти невидимый во тьме, перепрыгнул человек, бесшумно опустился на землю, из-за угла дома выскочил другой — и буквально через несколько мгновений группа Хамидулло оказалась окруженной афганскими автоматчиками.