Сопротивляться в таких случаях бесполезно — самое разумное руки вверх поднимать, но, видать, Хамидулло на что-то еще надеялся, или грехов у него было слишком много, чтобы даваться живым, он безоглядно ринулся в темноту. Вдогонку прозвучала автоматная очередь. Хамидулло, сделав скачок в сторону, продолжал бежать. Мимо. Еще минута — и Хамидулло скрылся бы, но в последний момент его все же достала пуля.
Через несколько мгновений был убит и его брат, он тоже попытался удрать, но ему тоже, увы, не повезло — свалился, ткнувшись головой в комель старого, наполовину засохшего дерева, забился в судороге и вскоре затих. Все это будто бы во сне происходило, не наяву, и Абдурахман не сразу осознал до конца случившееся. В следующий миг к горлу подступила тошнота и его чуть не вырвало.
На этом закончилась первая часть истории басмача Абдурахмана.
Афганец — ветер коварный, всегда налетает внезапно, исподтишка: еще минуту назад мрачновато-глинистые вершины Гиндукуша, окружающие Кабул, были хорошо видны, отчетливо впечатывались в пронзительно-голубое небо, как вдруг все погрузилось в золотистую жутковатую муть. Завыл ветер, по земле заплясали липкие хвостатые космы.
Пыль, которую несет афганец, мелка, как мука, она даже мельче муки, белая рубашка вмиг превращается в золотистую, переливается, будто сшита из парчи, а не из простой хлопчатки. Машины идут закупоренные, с поднятыми окнами, в них жарко, как в кастрюле, поставленной на газовую конфорку. Одно лишь хорошо: ветер афганец обычно бывает недолгим — полчаса-час, и все, из золотистой пелены, словно камни-зубья из мутной быстрой воды, снова вылезают вершины Гиндукуша.
Афганец — ветер коварный, как душман, всегда неожиданно норовит ударить.
О душманах в нашей печати — как, собственно, и в афганской — писали много, даже фотографии их помещали. На фотоснимках были, как правило, изображены этакие кровожадные бородатые редкозубые полузвери-полулюди, с кинжалом во рту и хищным светящимся взглядом. Не дай бог, если встретится такой получеловек где-нибудь в темном кабульском проулке… И ножи душманские, говорят, особые, опасные, автоматические, — бандит может стрелять из ножа, как из пистолета, на расстоянии пятидесяти метров попадает в лоб, в грудь, в сердце — лезвие, стоит только нажать на кнопку, выбивается пружиной из рукояти ножа и, вращаясь, словно пуля в полете, безошибочно настигает цель.
Но перед нами сидел другой душман — с тонким одухотворенным лицом мыслителя, музыканта, поэта, человек, более приспособленный для светской, салонной жизни, чем для бандитского, полузвериного-получеловеческого существования, полного страха, крови, голода. Ласковые оливковые глаза, подобранные скулы, нежные, как у девушки, тонкие длинные пальцы, сжимающие сигарету, опрятная молодежная бородка, иссиза-черная густая прическа.
Абдурахман окончил самый привилегированный, по-настоящему аристократический лицей Кабула — лицей Хабибия — двенадцать классов (из этого лицея вышли многие известные деятели просвещения, писатели, ученые; в Афганистане у Хабибии слава не меньше, чем, допустим, во Франции у Сорбонны или в Англии у Кембриджа), после чего поступил работать в министерство цветной металлургии. Тут в губах Абдурахмана что-то дрогнуло, в уголках образовались обиженные складки: все-таки то время было, пожалуй, самым безмятежным, самым счастливым, кануло оно в прошлое, как сон, и уже не вернуть его, не поворотить реку вспять — и обидно, и больно от этого. А как хочется вернуться назад, в прошлое, к той изначальной точке отсчета, с которой жизнь пошла по кривому пути.
Как все же он очутился на этом кривом пути, что произошло?
Когда был злодейски убит Нур Мухаммед Тараки и к власти в Афганистане пришел Амин, то Абдурахман сразу ощутил: запахло порохом. Бесследно исчезли некоторые друзья — то ли арестовали их, то ли угодили под пулю, то ли вообще уехали из страны, непонятно. Ясно было одно: исчезли они, нет их. И министерство начало редеть буквально на глазах — вот исчез один сотрудник, вот другой, третий. Куда они подевались — неизвестно. Тогда-то Абдурахману и начало казаться: за ним вот-вот должны прийти и арестовать.
Но вместо этого случилось нечто неожиданное. Впрочем, почему неожиданное? К этому, собственно, дело и шло. Последние полтора года в окружении Абдурахмана и его товарищей появлялся время от времени один человек.
Абдурахман даже имени его толком не знал, да и нужно ли было знать его имя? Если необходимо было выпить, этот человек безоговорочно предлагал выпивку, не задумываясь платил, покупая виски, дорогое шампанское и баночное пиво, чем невольно вызывал восхищение: вот это настоящий человек, не скупердяй, не нытик, что скулит по поводу каждого истраченного афгани, внимательный и добрый, мужественный и обаятельный. Не знал тогда Абдурахман, что же это за человек, хотя порою возникало у него в груди что-то холодное, сосущее — появлялся там червь сомнения, но Абдурахман его глушил, давил в себе: прочь неприятные ощущения!
Как-то наступил момент, когда Абдурахман почувствовал окончательно: все, не сегодня завтра его должны арестовать аминовцы (хотя за что? — этого он не знал), надо срочно исчезнуть из города, раствориться, отсидеться где-нибудь в глуши, в темной неприметной деревеньке. Вот тут-то и подвернулся тот самый щедрый человек. Был, оказывается, этот человек вербовщиком, пришедшим из-за кордона от Гульбеддина Хекматьяра. Он долго втолковывал Абдурахману, что священный долг каждого мусульманина — подняться на борьбу, защитить ислам, смести любую власть, которая есть или будет в Афганистане, ибо самый достойный руководитель, которого когда-либо знали мусульмане — Гульбеддин Хекматьяр, а самая достойная партия — ИПА, которую Хекматьяр организовал и которой ныне руководит. Об ИПА — Исламской партии Афганистана — Абдурахман уже слышал. Но не думал, что она и руководитель партии Гульбеддин такие могущественные, что способны засылать вербовщиков даже в сам Кабул. Абдурахман поверил, что Гульбеддин действительно могущественный человек, и в ту же ночь, морозную, беззвездную, исчез из дома.
Абдурахман рассказывал, мы внимательно слушали его. Вот он замолчал, вгляделся в запыленное золотистой мукой оконце — афганец не стихал, — ствердил губы. В комнате было довольно темно, мы решили сделать фотоснимок Абдурахмана, поставив самую низкую выдержку, но в уголке глаза «минольты», фотоаппарата очень чувствительного, зажглась красная точка — снимать было нельзя, на пленке получилось бы смазанное полурастворенное изображение. Да потом, как подумалось позже, и снимать не надо было — слишком уж Абдурахман не походил на басмача, бандита, душмана — киноактер, писаный красавец, манекенщик, работающий у Диора, в знаменитом доме мод, а не басмач. Девчонки-простушки влюбляться будут в такой снимок, письма начнут писать этому басмачу.
Сколько мы ни читали журналистских материалов, передаваемых из Афганистана, во многих из них проходит одна и та же мысль: разбита последняя банда душманов, провинция, кишлак, город, ущелье, а то и целая территория свободны. Нет больше никаких душманов! А они — вот ведь — появляются каждую ночь, вылезают из потайных нор, ведут свой кровавый счет: по ночам на улицах многих городов, в том числе и Кабула, идет стрельба, иногда громыхают гранатные взрывы. В чем дело? Да в том, что это движение специально организовано, подогревается большими деньгами. В основном из-за океана. Только на территории одного Пакистана имеется множество лагерей по подготовке бандитов. В них учатся убивать. Ловко, безжалостно, по возможности бесшумно. Учатся быстро исчезать с места преступления и по возможности так заметать за собою следы, чтобы ни одна самая опытная ищейка не смогла бы отыскать их. Учатся вспарывать животы учителям — лишь за то, что те обучают афганских детишек, сыновей и внуков простых дехкан, грамоте, ребятишкам же отрубать пальцы рук — чтобы никогда не могли писать; учатся подбрасывать в лицеи газовые гранаты, жечь школы и партийные комитеты, отравлять воду в ключах и колодцах, учатся держать людей в повиновении, в состоянии нескончаемого испуга, учатся террору и стрельбе вслепую, тактике и дьявольскому владению ножом — так, чтобы он действительно за пятьдесят метров всаживался ничего не подозревающему — и часто безоружному — человеку в горло. Это большая организация, за которой стоят целые государства — США, Китай, Египет, Пакистан, Израиль. Это их специалисты обучают душманов военной науке, это из их оружия совершаются убийства. Организация имеет несколько политических партий. Самая крупная из них — Гульбеддина Хекматьяра, бывшего кабульского студента, а потом торговца поношенными французскими машинами, попавшегося еще при Дауде на уголовном преступлении и сбежавшего из Афганистана (Абдурахман, как мы уже знаем, принадлежал именно к его партии), — имеет свою программу, идеологию, печать, свои документы, управление, состоящее из так называемых исламских комитетов и прочая, прочая, прочая… Словом, это не просто стихийное движение повстанцев, как его иногда пытаются представить некоторые закордонные любители «пустить утку», а движение специально сколоченное, организованное, в которое людей часто втягивают насильно. Именно насильно: из многих провинций Афганистана приходят в Кабул сведения о том, что душманы провели «мобилизацию» в таком-то кишлаке, в таком-то городке, подталкивая автоматами в спину, угнали большую группу парней в Пакистан, в военный лагерь. А там-то уж они постараются обработать их основательно, выжать все, что можно, несогласных просто пристрелят, тех, кто даст согласие служить, обучат и под началом опытных мастеров разбоя пришлют назад в Афганистан, сформировав группу так, чтобы новичок был обязательно под присмотром и не совершал «глупостей». А если совершит — все та же пуля, все тот же нож. В спину.
Вот и получается, что на территории Афганистана появляется то одна, то другая душманская группа. Одни бывают обнаружены и зажаты сразу же, в каком-нибудь темном ущелье, других рассеивают по степи, третьим все-таки удается добраться до Кабула.