Абдурахману повезло — он добрался до Кабула. С автоматом Калашникова, сделанным в Египте, точной копией нашего армейского автомата, бессовестно содранным «умельцами» из АРЕ, пистолетом ТТ, сотворенным в Китае, — даже не верится, что это славное оружие времен Великой Отечественной войны может быть замешано в таком грязном деле, лишь замысловатые китайские иероглифы, выбитые на металле, поясняют, откуда это оружие пришло, — с английскими патронами, с гранатами, сделанными в США, — американцы не оставляют на гранатах никакой маркировки… Вот что Абдурахман принес с собою в Афганистан.
Обычно в Парачинарском лагере курс подготовки рассчитан на три-четыре месяца, но, видать, этот курс для тех, кто завербован насильно, — ведь тут еще необходима дополнительная идеологическая обработка, — Абдурахман же добровольно пришел в лагерь, поэтому занятия, которые с ним проводились, были сугубо военными и короткими.
Как из сна, из далекого далека доплывают сейчас до него детали похода из Парачинара в Кабул.
Шли долго, в основном ночью — днем боялись, — спотыкаясь о каждый камень, зарываясь ботинками в мелкое красное крошево, роняя на землю пот, остерегаясь каждого шороха, каждого малого звука, готовые стрелять в кого угодно — в человека, в зверя, в домашнее животное, в небо, в скалы, в черную пустоту ущелья. Днем отлеживались в пещерах, в земляных норах, в брошенных домах, либо в тени дувалов. Случалось, если попадался какой-нибудь мелкий непокорный кишлак, грабили, женщин насиловали, случалось и другое: богатеи из кишлаков сами зазывали к себе, угощали ужином, рассказывали, как лучше двигаться дальше.
Неподалеку от Кабула Абдурахман словно бы почувствовал неладное: слишком недоброй, пугающе-настороженной была ночная мгла, таила она в себе что-то опасное, и это опасное он ощущал лицом, затылком, руками, грудью — всем телом своим. Мгновенно взмок. Остановил старшего:
— Слушайте, устоз, предлагаю в Кабул войти не всем вместе, вот так, овечьим гуртом, а разбиться на несколько групп.
— Почему же?
— Ведь тут посты, патрули, засады. А так мы просочимся, словно вода сквозь песок, войдем незаметно.
Немного подумав, устоз согласился с Абдурахманом.
Разделившись, двинулись дальше. А через полчаса автоматная очередь возникла слева, справа от Абдурахмана, возникла впереди, и сзади, кажется, тоже начали стрелять. Выстрелам стали вторить крики, высокие, на одной надрывной длинной ноте: «А-а-а-а!» Разрозненные группы душманов нарвались на засаду. Абдурахман нырнул в узкую длинную лощину, притиснулся к земле грудью, животом и, сдерживая тяжелый бой сердца, боль в висках, пополз вперед. Через час, хрипящий, с залитым потом лицом остановился. Прислушался. Было тихо. Он, судя по всему, остался один.
Малоприметными узкими тропками, каких полным-полно на этой земле, Абдурахман все-таки добрался до Кабула. Он не знал, радоваться ему или печалиться о том, что он один, не знал, что делать: то ли продолжать нести свой разбойничий крест, то ли поставить на нем точку, заявиться в свое министерство, покаяться во всем. Тем более что власть переменилась: длиннорукого Хафизуллы Амина больше нет, страною управляет революционное правительство во главе с Бабраком Кармалем.
Может, заявиться домой? А вдруг там засада, ловушка? Поймают и, не разобравшись в чем дело, пулю в лоб всадят. Тем более что Абдурахман не «пустой», а с оружием.
Решил идти на квартиру — так называемую явочную, адрес которой он знал.
А через несколько дней было совершено нападение на машину народной милиции.
Уже будучи арестованным, Абдурахман написал письмо домой — матери, надо было, чтобы она знала, где он находится, что с ним, передала одежду, принесла чего-нибудь съестного.
Мать отказалась видеться с ним.
Абдурахман написал второе письмо.
Мать снова отказалась от встречи.
После третьего письма все-таки не выдержала, дрогнула.
…Абдурахман выпрямился, внимательно посмотрел на нас: он, похоже, закончил рассказ и был готов отвечать на вопросы. Стояла тишина, настороженная, гулкая, будто перед грозовым шквалом. Абдурахман не выдержал, вытянул из пачки еще одну сигарету — болгарский «Опал», зажег, затянулся. За окном продолжал беситься афганец — пылевая пурга.
— Вам приходилось убивать людей?
Что-то дрогнуло на лице Абдурахмана.
— Сам не убивал. Стрелять по афганским государственным машинам приходилось — как и все стрелял… Результатов не знаю.
Напомним: во время нападения группы, в которой находился и Абдурахман, на патрульную машину царандоя был убит один человек и ранено четверо.
— Как получилось, что, отколовшись от душманской группы под Кабулом, вы снова оказались среди душманов?
Абдурахман усмехнулся:
— От них ведь не спрячешься. Да и идти мне некуда было.
— Как было организовано нападение на машину народной милиции?
— В девять часов вечера мы встретились дома у Хамидулло, это старший в нашей группе. Поужинали, потом пошли на задание. Вдруг — машина. Хамидулло первым открыл огонь, за ним — его брат, потом все мы.
Обычный бандитский прием: стрелять исподтишка, внезапно, разом, не давать возможности опомниться, ответить на огонь огнем. И тут же трусливо исчезнуть, раствориться в ночной тьме, забраться в какую-нибудь глухую нору, залечь там в ожидании: найдут их или нет, арестуют или же пронесет и на этот раз?
— Вы не спрашивали у Хамидулло, куда идете, какое задание предстоит выполнять?
— Нет, это не принято. Командир знает, куда ведет своих бойцов (ишь, слово какое употребил: «бойцы», так и хочется одернуть, чтобы не пятнал), и простые члены не должны интересоваться, куда и зачем их ведет командир.
— В Парачинарском лагере вас кроме тактики, приемов владения оружием учили каким-нибудь политическим наукам?
Тут Абдурахман на минуту задумался. Отрицательно покачал головой:
— Нет. Но каждый раз подчеркивали: мы сейчас не в силах взять власть в Афганистане, поэтому надо заниматься одним — террором, убийствами, делать все, чтобы людям страшно было жить. И даже если мы погибнем, то это будет святая смерть. Смерть во имя ислама. А какой правоверный не отдаст свою жизнь ради торжества учения пророка Магомета?
Все было понятно. Жаль этого заблудившегося парня. И его родных. По существующим законам ему грозила смертная казнь: ведь на руках его кровь, убитые люди. Свои же братья — мусульмане, афганцы.
— Родственники у вас кроме матери есть?
— Отец умер. Есть два брата: один — вольнонаемный, в воинской части работает, другой — государственный служащий. Есть сестры.
— Вы знаете, что ждет вас?
Лицо Абдурахмана сделалось горьким, на лоб наползли страдальческие морщины, исполосовали его — Абдурахман сразу, буквально на глазах, постарел, превратился в пожилого, замученного жизнью и обстоятельствами человека.
— Я готов понести любое наказание, которое мне определит народ… — Голос его был тихим, говорил он медленно, будто бы из металла отливая каждое слово. — Если народ решит, что я должен умереть, я умру, если сохранит жизнь — буду искупать вину, бороться за народ, за новый Афганистан. Жизни своей не пожалею ради этого. Честное слово.
Ну что ж, не нам решать судьбу этого человека, остается только верить, что он искупит свою вину, смоет кровь с рук. Вот только удастся ли ему это сделать — покажет время.
Афганец за окном тем временем стих, сквозь глинистые космы, пока еще продолжающие липнуть к небу — ветер сейчас шел только верхом, — проклюнулось солнце, сделалось веселее на улице и веселее на душе.
Холодильник «Памир-5», который стоит у нас в номере, мы прозвали Душман-агой. «Ага» — это из уважения к его возрасту и дряхлости, а душманом потому, что холодильник действительно ведет себя как душман, и не рядовой, а какой-нибудь предводитель, у которого в подчинении по меньшей мере человек восемьдесят, — в общем, фигура!
В ночи, в стылой гробовой тишине холодильник вдруг громко и хрипло вскрикивает, подпрыгивает на толстых деревянных брусьях, что поставлены под него, начинает трястись, будто в падучей, а затем мгновенно стихает, словно бы прислушивается к чему-то тревожному, опасному, — холодильник уже стих, перестал подпрыгивать, в это время начинает запоздало трястись гибкий пол вместе с перекрытиями, пол отпляшет свое, начинают дергаться, приплясывать кровати.
Часто холодильник стонет, вздыхает, бормочет о чем-то пьяно, хрипит, снова начинает подпрыгивать на деревянных брусьях, будто стремится куда-то удрать, но в последний момент передумывает и утихомиривается.
Со своими обязанностями справляется из рук вон плохо: содовая вода и спрайт, которые мы ставим в него на ночь, оказываются утром не просто теплыми — они еще и прокисают. Словом, Душман-ага.
Каждый раз, бывая в Афганистане, мы встречались с нашими ребятами, с теми, кто, случалось, и по ниточке здесь ходил, кренясь то в сторону жизни, то в сторону смерти, и переживал обстрелы, в том числе и ракетные, и с афганскими солдатами участвовал в заданиях: в общем, с теми, для кого Афганистан без преувеличения стал их болью и любовью их. Что же касается обстрелов, то тут, увы, много и курьезного, правда, уже потом, когда ясно, что все кончилось благополучно.
Одна ракета сырой ноябрьской ночью хлопнулась под окна нашего общего товарища, уже три года работавшего в Кабуле, со скрежетом начала ввинчиваться в землю, плюясь маслянистым дымом и какой-то непонятной гадостью. В землю она так и не зарылась, а вот стену и окна кухни сплошь залепила клейкой грязно-желтой вонючей массой. Ракета, видать, была зажигательной, да сделали ее, слава богу, халтурно — больше смеха, чем слез.
Приятелю нашему довелось потом изрядно повозиться, чтобы соскрести вонючую налипь со стен, а стекла в окнах вообще пришлось выставлять — и выставил, делать было нечего — вместо заплеванных, ругаясь, вырезал новые.
Другая ракета попала в Новый микрорайон. Кабульцы на наш московско-ленинградский лад называют так свой самый ухоженный район. Построен он домостроительным комбинатом по советским чертежам.