Суровый приговор, вынесенный Кале-Кудусу и его соучастникам, — он и тринадцать других бандитов приговорены к высшей мере наказания — смертной казни, остальные — к длительным срокам лишения свободы — был с одобрением встречен афганцами. С облегчением вздохнули жители Балхской провинции, где три года действовал этот Плешивый…
Сухопаров прав: действительно, по этой истории можно написать целую повесть.
…Ему всегда, до самых последних дней жизни, будет сниться дорога — угрюмая, каменистая, зажатая с двух сторон щелястыми голыми скалами, в чьи морщины наползла вода и, замерзнув, обратилась в лед — голубой, твердый, ставший словно плотью камня.
— Мне все время снится эта вот дорога, камни и лед, — тихо говорит Абдуль Халек и вздыхает. У его рта образовываются две горькие неровные складки, одна короче, другая длиннее, губы оказываются чуть сдвинутыми, но это никак не портит его лица.
Лицо доброе, сосредоточенное, щеки гладко выбриты, волосы коротко пострижены, усы тоже аккуратно выровнены ножницами, одет он в белую рубаху, сшитую из плотной ткани, и в такие же штаны, завязанные внизу и подобранные, чтоб не болтались, под сиденье инвалидной коляски. У Абдуля Халека нет ног, а одежда его — это обычная одежда всех госпиталей мира.
Пахнет одеколоном, карболкой, какой-то лекарственной химией, еще чем-то сложным, в чем сразу и не разберешься, и госпиталь этот напоминает наши госпитали времен войны, которые имелись чуть ли не во всех областных городах Зауралья, Сибири. И стены такие же, и одежда, вот только оборудование посовременнее, коляски имеют хромированные колеса, да лекарств побольше. Ну и хирургия занимает, естественно, несколько иную высоту, чем в ту пору.
Что-то в печальном взгляде Абдуля Халека оживает, в темных кофейно-карих глазах возникают светлые рисинки, губы раздвигаются в легкой, какой-то далекой, обращенной скорее к себе, чем к другим, улыбке, на лице появляется что-то застенчивое, и он отворачивается в сторону. Говорит прежним, тихим, чуть надтреснутым голосом:
— Понимаете, к детишкам тянет. Сам я не женат, революция и семейная жизнь — вещи, по-моему, несовместимые. До армии я преподавал химию в мужской школе и надо было видеть глаза детишек, когда я им на доске писал формулы. Химия органическая, химия неорганическая… — Он чуть приметно вздыхает, поправляет рубашку, оглядывает себя: все ли в порядке? — Две разные химии. Эти глаза, как и ту дорогу, сколько я ни стану жить, обязательно буду помнить.
Доктор Валоят — начальник госпиталя — мгновенно улавливает перемену в настроении Абдуля Халека, ободряюще улыбается раненому:
— Ты, солдат, не грусти, жизнь ведь еще только начинается. Сколько тебе лет? — он заглядывает в карточку, лежащую перед ним, но Абдуль Халек опережает его:
— Тридцать два.
— Тридцать два года — самый разгар жизни. Зрелая пора.
— У нас в госпитале Абдуль Халек уже находится девять месяцев, немудрено, что затосковал. Вылечили, ранение-то тяжелое, — вступает в разговор советский врач Виктор Фомич Меланьин, человек тонкий, с насмешливым лицом и живыми, остро поблескивающими глазами. — Сейчас готовим ему… — он стучит руками по брючинам, — ноги ему готовим. — Поправляет усы, делающие его похожим на афганца. — Справим ноги, научим ходить, вот тогда и к детишкам в школу можно. Они, наверное, уже заждались.
— Заждались, — сдержанно кивает Абдуль Халек.
— И к матери на побывку.
— А мать… Она знает что-нибудь про ранение? — осторожно интересуемся мы, стараясь не задеть вопросом, ведь слово иногда разит сильнее бритвы — вылетит, и все, не поймаешь уже его.
Абдуль Халек отрицательно качает головой.
— Ничего не сообщал. Вообще, ни она, ни домашние не знают, жив я или нет… — По лицу его проползает едва приметная тень, губы сжимаются в твердую линию: понятно, что он пережил и что перечувствовал за эти долгие девять месяцев госпитального одиночества, сколько дум передумал и сколько слез выплакал по ночам, впиваясь зубами в подушку, сдерживая в себе стон, давя рыдания и боль: как теперь ему жить без ног?
А жить надо. Теперь это все осталось позади, свет в окошке, как говорится, появился, тропка, ведущая к дому, видна, а раньше, что было раньше? Абдуль Халек тяжело вздыхает, запускает руку под рубашку и начинает тихонько массировать сердце.
— Пройдет лет пятнадцать, может быть, двадцать, — прежним спокойным тихим голосом говорит он, — многих из нас уже не станет в живых. Журналисты будут приходить, искать, просить: откликнитесь! Те, кто принимал участие в революции, в последующей борьбе, откликнитесь! — Он снова трет сердце. — Мы отдали революции все лучшее, все самое дорогое, что имели: жизнь, здоровье, радостные и цветущие наши годы. Ради того, чтобы ребятишки, которым я преподавал химию, были счастливы.
— Отец ваш жив?
Он медленно качает головой:
— Двенадцать лет назад умер. Остались мы с мамой, семь маленьких братьев и семь маленьких сестер.
— Как мать зовут?
— Гольгамче, — эхом отзывается он, в следующий миг тихая неуверенная улыбка раздвигает его губы, он повторяет чуть слышно, легко и нежно: — Гольгамче-е, — потом оживает и сам обращается с вопросом: — Я слышал, в Советском Союзе была написана книга о человеке, который остался без ног… И воевал без ног, и в мирной жизни потом…
— Да, есть такая книга. «Повесть о настоящем человеке».
— «По-овес-сть о н-нас-стоя-ящем ч-чел-лове-ке-е», — Абдуль Халек пытается произнести название популярной книги по-русски, и это ему удается, он доволен, снова улыбается тихо, по-птичьи робко: после своего ранения он заново пытается понять землю, на которой живет, небо, воздух, воду, людей, речь, заново все пробует — он словно бы теперь подходит ко всему с измененным углом зрения, с новой меркой: а как-то будут выглядеть предметы, когда он сойдет с инвалидной коляски, станет на протезы? Сохранят свою прежнюю привычную высоту и объемы или же нет, а? А каким окажется воздух — прежним, чистым или он, когда у земли, будет отдавать землей? Слишком много этих «как» поднялось перед ним изгородью, которую надо одолеть. А ведь у каждого вопроса — своя вострина и своя, если хотите, горечь.
— Автор книги — прекрасный писатель Борис Николаевич Полевой, сам фронтовик. Герой, на танках въезжал в города.
— Он жив?
— Несколько лет назад умер.
— Жаль, что книга его не переведена в Афганистане.
— Вы читаете на дари или пушту?
— На дари…
А ведь действительно, эту книгу надо немедленно перевести на дари: сколько их здесь, таких безногих горемык, как Абдуль Халек, подорвавшихся на минах? И у каждого рот сжат в немом крике, глаза печальны, руки подрагивают — им нечем заняться, а несуществующие ноги ноют от боли — что-то с ними будет? И всем нужен живительный источник, чтобы черпать мужество, судьба их схожа с судьбою Алексея Маресьева.
Эх, знать бы Абдулю Халеку человека, который поставил на его дороге мину.
Они ехали, беззаботные, пели какую-то веселую песню, ловили открытыми ртами встречный ветер, любовались недалекими задымленными вершинами, поглядывали на проносящиеся каменные кряжи, мечтали об обеде и отдыхе, когда вдруг машину приподняла чудовищная сила, встряхнула людей, находящихся в мелком, чтобы было удобно перемахивать через борт, кузове, словно гвозди в консервной банке. Абдуль Халек почувствовал, что часть тела его отрывается, уносится куда-то, глаза забивает красной густой мокретью, он кричит сипло, задавленно, ощущая, что от крика не выдержит и сейчас лопнет сердце, — и сердце действительно не выдерживает, его пробивает боль, солнце, висевшее в небе, неожиданно оказывается под ногами, и Абдуль Халек проваливается в длинную жаркую черную щель, несется по ней долго-долго, задевая головой за выступы, мыча и вскрикивая от боли, стараясь задержаться, но под руки ему ничего не попадает, и он снова несется дальше, беспамятный, оглушенный, невидящий.
Очнулся он уже в госпитале. Там узнал, что из двенадцати человек, находившихся в машине — машина наскочила на китайскую мину, — один убит, одиннадцать ранено. В том числе тяжело, как и он сам.
Мы рассказываем Абдулю Халеку сюжет «Повести о настоящем человеке», вспоминаем детали, краски, слова, целые эпизоды, Абдуль Халек внимательно слушает, кивает, лицо у него разглаживается, беспокойные тени, проползавшие одна за другой, исчезают, в глазах пропадает боль.
Он конечно же сделает все, чтобы появиться в школе, в которой когда-то преподавал химию, — ведь детишки ждут его, внимательные, жадные до всего нового, шкодливые, как все ребятишки мира, — и он появится, произнесет спокойным, ровным голосом: «Сейчас я вам, ребята, расскажу о свойствах железа, химическая формула: феррум два…»
Он был учителем, Абдуль Халек, и остается им и сейчас.
Самое почетное место за столом — то, что находится в противоположном углу от двери. Кстати, то самое, что у нас в старину отводилось под иконы; как войдешь — сразу кидай взгляд в дальний угол, так называемый красный, — там будет сидеть самый почетный гость.
У многих народов одинаковые обычаи и одинаковые почести.
Когда находишься в чужой стране — даже если в нее приезжаешь не в первый раз, — то все бывает интересно, невольно приходится подмечать каждую мелкую деталь, каждое движение — и то, как продавец-индус раскатывает ткань на прилавке и, ловко, почти невесомо орудуя деревянным метром, отмеряет требуемый кусок, и то, почему у каждого дукана стоит маленький бензиновый движок, трещит мотоциклетно, плюется в воздух черными бензиновыми кольцами — в городе не всегда бывает электричество, поэтому каждый дуканщик старается обзавестись бензиновым движком, к которому прилажен крошечный генератор, способный осветить две, а то и три лавки.
Нового, необычного здесь много. Торговля кипит. Вон мальчишка прямо с тележки продает фрукты. Мандарины тут кровянисто-алые, необычного звучного цвета, уж очень они ярки, сочны и сладки — больше всего славятся джелалабадские мандарины. Их здесь несколько сортов. Самый популярный мандарин — это мальта, тонко