кожий, алый, пористый. Когда его берешь в руки, то невозможно бывает удержаться — обязательно потянет очистить, и не заметишь, как, машинально орудуя пальцами, сдерешь тонехонькую нежную ткань; есть мандарины покрупнее, схожие с апельсинами, но понежнее их — сантара; есть желтоватые, большие, похожие на грейпфруты — их зовут чекотара, — но без горечи, которая существует у грейпфрутов; есть нарандж — это, кажется, собственно апельсин; и есть кино — очень крупный алокожий мандарин.
Продаются еще и лимоны. Лиму — обычный кислый лимон, который крепкий дегтярно-коричневый чай в несколько мгновений превращает в зеленоватую кислую водицу, и лиму-ширин — сладкий лимон, его можно есть как обычный кисловато-приторный фрукт.
Тележка у мальчишки словно гигантская деревянная миска разбита на несколько делений — крупных, очень крупных и средних. Мелких нет. В средние насыпаны орехи — самые разные и по-разному приготовленные, об этом речь особая; в крупные — высокими светящимися горками мандарины, яблоки, лиму сладкие и лиму обычные, урюк, курага, на рогульках большими тяжелыми снизками уложен вяленый инжир, в высокие алюминиевые тазы насыпан чай, хорошо высушенный, духовитый, зеленый и черный.
Орехи вкусны особенно. Их тут умеют выращивать, умеют готовить. Хороши обычные жареные фисташки — просто тают во рту; хороши те же фисташки, печенные в золе с солью. «Греческие» — грецкие — орехи огромные, каждый экземпляр величиною с яблоко — действительно, только штуками, экземплярами и считать… Джалгоза — орехи длинные, узкие, похожие на маленькие пенальчики, вкусом они похожи на маслянистые кедровые орешки, с вязкой сливочной мякотью, рассыпчатые и сытные. Когда мы спросили у продавца, где они растут, он ткнул рукой на гряды Гиндукуша, стеной вставшие вокруг Кабула. А что за деревья, на которых они растут? Большие, очень большие, вместо листьев у них иголки. Длинные — он показал нам палец, потом к пальцу приставил другой — в два пальца длиной. Наверное, это какой-то особый кедр. Гиндукушский.
В один из выходных дней мы пошли в шашлычную, называющуюся довольно необычно «Даде-хода». В переводе: «Данная богом». Шашлычная — кебаби — просторная, с полом, политым водой, чтобы не поднималась пыль, у входа — длинный общий умывальник с пятью кранами, строчкой впаянными в бак, столы пластмассовые, обычные. У наиболее почетных гостей столы накрыты газетами. Кудрявый сизый дым с горячих открытых жаровен врывается в распахнутые окна. У жаровен стоят озабоченные мальчишки с большими опахалами. У этих мальчишек занятие одно — «раздувать» дым.
В центре зала — отдельная комнатенка, завешанная старыми одеялами. Этот закуток — для женщин, туда подают им шашлыки. Не все женщины еще сняли паранджу, только молодые, а старые, те, возможно, до самой смерти не снимут плотной шелковистой накидки, в которую врезана сетка из конского волоса. Сетка для того, чтобы смотреть, но в жаркий день она прилипает к лицу, мелкий ломкий волос попадает под веки, вызывает слезы. Случается, что в сорок лет иная женщина из-за этой сетки уже ничего не видит.
В кебаби полно народу, сегодня пятница, джема, и всем в выходной день охота посидеть за пиалой чая, съесть шашлык, выкурить сигарету, обсудить новости. Мальчишка, одетый в старенькие джинсы и куртку с синтетическим меховым воротником, ходит с лотком между столами — разносит сигареты. В основном американские. «Кемэл», «Уинстон», «Мальборо», «Салем», переброшенные сюда по незакрываемым караванным тропам. Остановился у нашего стола. Взгляд такой, что сигареты невозможно не купить — очень уж пронзительно-теплые, какие-то молящие, неземные глаза у этого пацаненка.
На каждый стол поставлено по простенькому пластмассовому прибору, состоящему из трех кюветок. В одну кюветку насыпана темная, с бруснично-кровянистым налетом соль, в две другие — перец серый и перец красный. У стены стоит велосипед, хозяин притащил его прямо в кебаби, чтоб находился на глазах, — явно парень из провинции, боится, как бы имущество не увели.
На длинных, откованных из «пищевого металла» шампурах приносят шашлыки, на каждом шампуре — по десятку кусков, стоит одна порция тридцать афгани. Шашлыки разные, и коли уж мы пришли сюда, то надо попробовать все.
Есть шашлык из почек — очень нежный, духовитый, из печени — с зеленью и салом, из «седла» — самой лакомой части в бараньей туше («седло» — это мясной слой, проходящий вдоль хребта с обеих сторон), есть из ребрышек и из бараньих семенников — мягких, беловатых, цвета вымени и на вымя похожих, очень нежных по вкусу, жирноватых.
Шашлык, чтобы не остывал, накрывают огромной, как простыня, лепешкой. Лепешка пропитывается соком, становится мягкой и теплой и вспухает. Здешние остряки, которым палец в рот не клади, называют ее «сестра моей жены». Почему сестра? Да потому, что в семье, оказывается, именно сестра жены — самая красивая, самая любимая, вот ведь как.
Кебаби-чопан — это шашлык из мяса, кальпура — из семенников. Подлинный же пастушеский чопан делается, говорят, только в двух или трех местах во всем Афганистане. Для этого надо взять настоящего каракулевого барашка, вытащенного из материнской утробы в самый канун рождения, дня за два, — он потому настоящий, что глаза его ни разу не видели белого света, — целиком насадить на шампур и прямо так, целиком изжарить. Вот это и будет самый что ни на есть подлинный пастушеский чопан — нежный, мягкий, духовитый, тающий во рту.
Но все равно шашлык, который мы отведали, тоже «самый что ни на есть…» — острый, мягкий, такой редко когда отпробуешь, если только на званом обеде.
Выступали в академии царандоя — афганской милиции. Надо заметить, что более благодарных и отзывчивых слушателей, чем люди в военной либо в милицейской форме, нет.
После выступления нас повели в музей.
Наверное, все музеи мира похожи друг на друга, хотя и нет двух одинаковых. Так и в музее академии: и стенды такие же, и оформление, и принцип расстановки экспонатов, и залы, только надписи, может быть, полаконичнее, а под некоторыми экспонатами вообще нет никакого текста, но тем, кто знает, что это за немые предметы, все понятно без надписей. Тут и оружие, взятое в боях с душманами, и серебряная посуда, что была украдена, а потом изъята у воров, но не возвращена хозяевам, потому что тех не стало — утекли за границу, и предметы совсем неожиданные, даже необычные и потому страшные, ибо ими были убиты люди… Как, например, козлиный рог, который знающие люди зовут шахом: он не оставляет следов на теле, а человек, ударенный рогом, умирает — от удара рана образуется не снаружи, а внутри, и ее ни перевязать, ни залечить, человек обречен — живот у него переполняется кровью. Или безобидный посох путника с раздвигающимися на манер ухвата ручками — вместо одного ухвата сразу образуется два. Посох украшен цветными лентами, металлическими монетами, пуговицами, даже обрывок металлического браслета и тот нашел место на посохе, прикреплен в «изголовье» — в общем, чем цветистей этот посох убогого сирого странника, тем истовее, преданнее исламу его владелец. Этим посохом был убит человек. Ночью. Подло. Душман подобрался к нему спящему, поставил железный конец посоха на грудь и навалился всем телом на «рожки ухвата».
На стендах — старые, вышедшие из употребления винтовки кочевых пуштунов с ржавыми стволами и украшенными перламутром прикладами, древние иззубренные секиры и топоры, сабли и укороченные кавалерийские карабины английского производства, которыми любили вооружаться басмачи двадцатых годов, пулемет «максим», невесть как сюда попавший, и нагрудные боевые доспехи времен Кушанского царства. На деревянной подставке — большая, похожая на кастрюлю противотанковая мина, рядом — изъеденные пламенем и испачканные рыжей глиной стабилизаторы ракет «земля — земля», эти штуки — явно американского производства — недавно были запущены душманами с гор и угодили в тир академии. Тир покорежили, а самой академии вреда не причинили.
Под стеклом — огромные, с выеденными ржавью рукоятками револьверы конца прошлого века и изящные дамские браунинги с перламутровыми щечками, кастет с четырьмя бронзовыми кольцами для пальцев и выбрасывающимся лезвием — оружие убийцы из подворотни, некие мудреные штуковины, ни на что не похожие — американский инструмент для вскрытия сейфа, бритва и совершенно новенький нож, какой мы видели недавно в дукане на Зеленом базаре.
После встречи собрались в небольшой уютной комнате, отапливаемой обычной «буржуйкой», памятной всем нам по военной поре, когда голод и холод лютовали в тылу, выжимали из человека последнее; вот тогда от голода спасала макуха — вкусный твердый жмых, а от холода — тонкобокая, поставленная на кривые рахитичные ножки «буржуйка» — железная печушка, воспетая в песнях и легендах. Посреди комнаты был накрыт стол, поставленный в виде посадочного знака Т, на нем краснели помидоры, лепешки, зелень украшала жареное мясо.
Недалеко от генерала сел сухощавый загорелый человек в накидке. Ел он аккуратно, бережно, под лепешку подставлял ладонь, ловил каждую крошку — крестьянская манера, люди, знающие цену хлебу, всегда так едят, движения его были неторопливыми, обдуманными, взгляд сосредоточенным. Так же бережно, как и хлеб, он ел зелень — сразу видно, что живет в горах, где зелени мало, в основном голый камень — скользкие ноздреватые валуны, щебеночные осыпи, голые площадки, на которых ничего, кроме пупырей-сосулек и наледей, не бывает.
Это был Хаджи Файзулла. Он только что прилетел из Хоста на Общеафганскую конференцию племен, зашел по старой памяти в академию, к друзьям, с которыми вместе воевал, и неожиданно попал на литературную встречу. Хаджи Файзулла — пуштун из племени мандузи, член партии с 1969 года… Ему сорок девять лет, он до сих пор не женат.
— Пока окончательно не победит революция, пока на свете существует разная нечисть типа Гульбеддина Хекматьяра, моей женою будет оставаться винтовка. Винтовка, и только она.
— В боях часто приходится участвовать?
— Если я сам стану хвалить себя, это будет неприлично, пусть за меня скажут другие, скажет партия, если хотите, — прежним напористым голосом произносит он, ловит в ладонь несколько крошек, мнет их, скатывая хлебный шарик. — Партия, она все знает. Скажу одно — никогда ни от каких партийных заданий не отказывался. Ни разу. — Он прикрывает глаза. Чувствуется — слышит и ощущает все шумы и запахи прошлого, пропускает их сквозь себя, как сквозь некий фильтр, виски у него натягиваются, кожа на лбу начинает подрагивать — эти шумы и запахи он не спутает ни с какими другими.