— Я теперь их буду с другой стороны держать. Я пост на «Горе-четыре» усилил и оттуда их буду держать, — ротный объяснял командиру свой план обороны. Майор соглашался: план возможного боя был разумен и прост. Не повторял собой прежние, случавшиеся в этом узком проходе, где по нескольким тропам, таясь от вертолетов, просачивались душманские группы.
— Теперь вот что, — майор осматривал строение поста, крышу с мешками песка, за которыми сверкнули окуляры бинокля. — В прошлый раз мы смотрели, стенка нам показалась низковатой. Выложили заднюю стенку?
— Так точно. Мы два дня работали, выложили новую стенку. Сами камень ломали, на растворе клали. Думаю, даже танковый снаряд не пробьет.
— Молодцы. На постах вода, пища есть?
— Все есть. Сам поднимал.
— Молодец! — повторил майор, испытывая к нему нечто похожее на благодарность. Этот невысокий, спокойный, с очень простым лицом офицер разгружал его, освобождал от ноши. Не от всей, лишь от малой части. От этого участка ущелья, похожего на большую подкову. Сюда он, майор, мог не «бегать» со своим транспортером. Здесь колонны, случись беда, будут защищены и прикрыты. Ротный пошлет свои БТРы в нужное время и место.
— Здесь у меня, товарищ майор, проверяющий из Москвы, полковник. Тут есть у него замечания… Да вот он идет! — Ротный повернулся навстречу подходившему полноватому офицеру, и в глазах его пробежала легкая недовольная тень.
— Командир батальона майор Глушков! — представился комбат полковнику. — Мне сообщил «четыреста третий» о вашем прибытии.
— Полковник Свиридов, — отвечал на представление приехавший из Москвы проверяющий. — Я думал, вы меня встретите раньше и мы вместе проедем по батальону. А я здесь в роте один работаю.
— Виноват, товарищ полковник, обстановка не позволяла, — принял упрек комбат. — Я думаю, что Клименко обеспечил вам возможность работать. Своих проблем не скрывает. Это лучшая рота, но, конечно, и здесь проблемы имеются.
— Я еще не имел возможности сделать окончательные выводы, но некоторые замечания у меня уже накопились. Например…
И он стал перечислять комбату спокойно, назидательно замеченные им оплошности, словно коллекционировал их, аккуратно нумеровал и складывал, чтобы бережно увезти в Москву. Так чувствовал майор эти нарекания: о характере кинофильмов, привозимых в роту, о времени включения и выключения телевизора, о смене блюд в солдатских обедах.
Все было справедливо, но все было не ко времени и не к месту. Было наблюдением недавнего, только что явившегося сюда человека, сверявшего свои прежние представления и знания с открывшейся новой реальностью. Но эта новая реальность требовала и нового знания, новых представлений. Их-то и не было у полковника. И это раздражало майора, побуждало к язвительному ответу. О тяжкой, только что выполненной солдатами работе каменотесов. О том, что летучка с кинофильмами, направленная в батальон, была сожжена из гранатомета, и на ротных постах солдаты крутят заезженные старые ленты. О том, что в эти минуты, когда они стоят, задержавшись, на открытом пространстве, по голове полковника, быть может, скользит и шарит мушка душманского снайпера и тонкий смуглый палец начинает давить спусковой крючок.
Он хотел сказать об этом полковнику, очень правильному, пунктуальному, в новенькой отглаженной форме. Но сдержался.
— Понимаю, товарищ полковник, — сказал он, соглашаясь, желая поскорее остаться с ротным вдвоем. — Вы правы, в роте есть недостатки. Это и моя вина, комбата. Мой недогляд. Здесь нужен свежий глаз. Мы, конечно, учтем замечания.
— Я работаю здесь до вечера. Затем еду в третью роту. Ночую там, — сказал полковник.
— Не следовало бы, товарищ полковник, ехать сегодня. По обстановке. Лучше бы остаться здесь на пару деньков.
— К вечеру обеспечьте транспортом! Перебросьте меня в третью роту!
— Слушаюсь! — сказал майор.
И вдруг почувствовал огромную усталость и слабость. Не от слов полковника, не от его неведения. Не от этой малой заботы, связанной с приездом инспектора. Просто эта малая забота сложилась с другой, огромной, и она, непомерная, вдруг перевесила его волю, терпение, стойкое сопротивление, и вся его природа и сущность стали вдруг оседать и проваливаться, как стальной каркас от невыносимых нагрузок. Оно длилось мгновение, это смятие каркаса, готовое перейти в лавину крушения. Но он еще одним страшным усилием одолел это давление жизни, обнаружил в себе еще один скрытый предел стойкости. Перевел в энергию сопротивления и отпора часть отпущенных ему на земную жизнь сил. Безвозвратно утратил часть нервных клеток, хранивших память о раннем пробуждении на даче, когда в открытом окне свистели птицы, цвел жасмин, и мать, молодая, вносила в его детскую спальню белый свежий букет. Он одолел свою немощь и снова взял на плечи эти горы в полуденном зное, бетонку, на которой гудела, дымила и лязгала очередная колонна.
Шли наливники. Тяжелые КамАЗы с длинными хвостами прицепов. На стальных растяжках лежали цистерны. Вся трасса дрожала, чадила, наполнялась запахом нагретого, стиснутого в оболочках топлива. Майор всеми мышцами чувствовал взрывную мощь укрытого в цистернах горючего.
— Майор! Привет! — Из кабины притормозившего КамАЗа махнул ему белоусый, с красным сожженным лицом капитан, старший колонны. — Давай пристраивайся! Вместе с тобой веселее!
Глушков видел этого капитана не раз — тот водил постоянно колонны. Вот так на ходу обменивались приветами, шуточками. Пили воду из одной фляжки. Ели галеты из одного сухпайка. В спешке много чего успели. Не успели в спешке одно — узнать, как друг друга зовут.
— Давай-ка, майор! «Ниточку» нашу продерни! — подмигивал ему из-под светлых бровей капитан.
— Ладно, старшой, продерну! Просьба к тебе: назад поедешь, привези мне фломастер! Хоть это-то я у тебя заслужил? Товарищ полковник! — повернулся он к проверяющему, отпуская по трассе медленно скользящий КамАЗ. — Разрешите идти?
Получил разрешение. Провожаемый ротным, пошел к своему БТРу. Усталым тяжким броском взлетел на броню…
…Много лет спустя, когда давно уже кончилась юность, он оценивал тот день и тот час, как мгновение выбора. Будто его свободная воля дрогнула, потеряла свободу и в нее вмешалась иная сила, повернула его в свою сторону, указала ему другой путь, направила своим властным безымянным перстом.
Он бежал на лыжах по лесной дороге, легкий, счастливый и вольный, вонзая длинные красные копья в шуршащий накат. Нырял в голубые прохладные тени. Вылетал в сверкание и вспышки солнца.
Развилка дорог. Уходящая в сторону голубая лыжня. Сияющий мартовский день с пролетом лазурной сойки, смоляными красными шишками, с продолжением легкого бега, похожего на счастливый полет.
И другая дорога — косая секущая просека, выхватившая из леса огромный ломоть. Стальные трескучие мачты, провисшая медь проводов. Просека, наполненная металлом, в железном тумане, уходила в мутную даль. Там что-то шевелилось, мерцало, ворочалось, перемалывало леса и снега.
Он стоял на распутье, не желая этой железной дороги, а желая чистых снегов, снегирей на ветвях, голубой чересполосицы света. Стремился в снега. Туда направлял свой бег. Но неясная угрюмая сила поворачивала его, меняла движение, направляла под стальные шатры. И он сворачивал, двигался в железном тумане…
…Подъезжая к батарее, он увидел у обочины, у откоса, белый бетонный столбик с нарисованной красной звездой. Прежде столбика не было. Его воздвигли недавно, день или два назад. В этом месте на прошлой неделе погиб рядовой Сенцов. Ехали, как сейчас, на броне, в солнечном свете. Выстрел снайпера, одинокий и тихий, и солдат с пробитой грудью, не охнув, соскользнул в люк. Развернули башню. Осыпали гору грохочущим треском и пламенем. Выстрелов больше не было. Молчала залитая солнцем гора. Зеленела и крутилась река. Курились дымки в кишлаке. А Сенцов, тонколицый, длиннорукий москвич, лежал бездыханный, и солдаты подсовывали ему под затылок бушлат.
Майор вспомнил вчерашний разговор с замполитом, написавшим письмо в Москву матери Сенцова. Подумал: как мало он знал о солдате, как мало успел узнать. А ведь мог расспросить о московском житье, о каком-нибудь Строгине или Нагатине, где он жил с матерью в большом розовом доме, и рядом универсам, как стеклянный колпак, толпа автобусов на конечном круге, белая, окружавшая лес новостройка.
Ему вдруг так захотелось перенестись из этого грозного, молчаливо застывшего ущелья, над которым что-то нависло, занесенное из бледного неба, — перенестись в Москву, в каменные теснины, в распахнутые бурлящие площади, в многолюдье. Он выдирался из этого ущелья, из ремней, из жеваной несвежей одежды, из тесного «лифчика» с автоматными рожками, из круглого люка БТРа, устремлялся за горы, вдаль. Обрывал свой полет, падал обратно на горячую броню, в круглый люк, в грозное ущелье Саланг.
Они подъехали к батарее, к каменной кладке, накрытой маскировочной сеткой, под которой тускло поблескивали минометы. Артиллеристы в касках чуть виднелись сквозь сетчатый полог.
С командиром батареи капитаном Маслаковым они сидели на зеленом ящике, разглядывая карту. Кишлак напротив сочился дымками, в узких проулках появлялись мужчины, толпились у мечети, входили и выходили. Было видно, как раскланиваются они друг с другом, пропускают вперед стариков.
— Что там у них? — спросил комбат, вглядываясь в кишлак, распластавшийся на склоне. Открывались взору улочки, дворы, плоские крыши, крохотные сады и тропы, убегавшие ввысь на кручу. — Что у них там за митинг?
— Умер старик. Хоронят, — ответил Маслаков, и в этом сухом ответе комбат уловил легчайшую, скрытую антипатию Маслакова к нему, майору. И откликнулся тотчас своей.
Он не мог до конца понять природу этой укоренившейся между ними антипатии.
Маслаков был офицер, верой и правдой служивший своей батарее. Комбат высоко ценил его умелые, точные действия. Но в их отношениях, поверх уставных и служебных, в их темпераментах и характерах присутствовала напряженность. Неявная, но мешавшая делу, раздражавшая Глушкова. Быть может, он был сам виноват. Неосторожным словом, непроверенной, неточной эмоцией однажды задел капитана, ранил его самолюбие. Спохватился, попытался исправить оплошность. Не сумел, вызвал к себе неприязнь. Уязвился, ответил своей неприязнью. Тут же раскаялся. Но уже было поздно. Две их личности, связанные субординацией и уставом, сторонились друг друга, не хотели друг друга знать.