И увидел, понял молниеносно не умом, не глазами, а колыхнувшимся в страхе сердцем, — увидел, как издалека, от колонны, увеличиваясь, вытягивая за собой дымный огонь, покатил наливник. С пустой кабиной, с пустым, без водителя, прозрачным стеклом. Приближался слепо, не чувствуя изгиба дороги, выдерживая прямую. Надвинулся двойным, с двумя цистернами, прицепом. Грохнулся лбом о скалу. Сминаясь в скрежете, рассыпал в ударе ошметки огня и железа. Встал вблизи БТРа, едва не саданув его в борт, окутав зловонием солярки.
«Черт! Да ведь это конец! Ловушка! — успел понять Глушков, ощутив все тесное пространство, ограниченное черным навесом скалы, двумя горящими с обеих сторон машинами и крутым откосом к реке, за которой стреляла гора. — Закупорили! Заклинили, к черту!»
— Под броню! Все! — сгонял он солдат в нутро. — «Сто шестнадцатый», «Откос»! Ждем вас! «Сто шестнадцатый»! Очень ждем!.. — звал он Маслакова, нелюбезного артиллериста, с кем не сладились отношения, кто отгораживался от него неприязнью, — Маслаков, поспеши, если можешь!..
Близко, ровно, усиливая жар и свечение, горели наливники. Сквозь люки БТРа тянуло вонью. Струйки тепла, как твердые ветерки, проникали в бойницы, касались щек.
— Кудинов, дай-ка! Пусти!.. — Он оттеснил пулеметчика. Крутанулся на сиденье, скользнув прицелом по горе, нащупав лбом, расширенной напряженной глазницей, взбухшим бицепсом пулеметное гнездо неприятеля. Толкал в него через пустой синий воздух огненный щуп, протыкал им гору, впиваясь в потные рукояти.
Душманы видели попавший в затор транспортер. Видели два разгоравшихся, теснивших его пожара. Видели черную, освещенную пожаром скалу. И били теперь в плоский бок БТРа. Саданули железным скрежетом две бронебойные пули, прошили сталь, срикошетили в нутре транспортера среди солдатских голов и застряли, никого не задев, в пыльном, брошенном на днище матрасе. Майор пропустил сквозь челюсти этот ноющий железный удар. Увидел, как закраснелся в борту глазок пробоины. В нем трепетало близкое пламя. Тонкая струйка тепла скользнула по лицу.
— Боекомплект! — рычал он, давя на кнопку, расстреляв патроны, тыкая в гору молчащий ствол пулемета. — Боекомплект!
— Кончился, товарищ майор!..
Теперь они были недвижным коробом, потерявшим главную огневую силу. Из бойниц торчали и потрескивали автоматы. Рядом в цистернах закипали два взрыва, два огромных удара.
— Надо уходить, товарищ майор! — Зульфиязов шлепал ладонью по железной обшивке, отдергивал, будто она уже накалилась. — Изжаримся, товарищ майор!
— Ты мне плов обещал, так давай, готовь, огня много! — пробовал пошутить комбат, ужасаясь этой близкой, взбухавшей под боком гибели, светившей, дувшей сквозь хрупкую оболочку брони. — Куда уходить? Перестреляют, как в тире!
— Изжаримся, товарищ майор! — упрямо повторил Зульфиязов. Солдаты в полутьме смотрели на своего командира. Готовились, если будет его командирская воля, опрометью кинуться в люк. Или остаться в накаленном БТРе, если будет на то его командирская воля.
— «Сто шестнадцатый», «Откос»! Ты слышишь меня? Слышишь меня, Маслаков? Очень нужен ты, Маслаков! Очень худо мне, Маслаков!
— Слышу вас, «двести шестой»! Вижу вас, «двести шестой»! Продержитесь, «двести шестой»!
И еще звучали в эфире слова «продержитесь», когда на горе у вершины промелькнули и дернулись взрывы. Мины закурчавили гору, заахали, окутали каменным прахом. Посыпали этим прахом, окружали бандитов свистящей сталью осколков.
— Спасибо тебе, Маслаков!
Тянуло гарью и жаром. Трещало топливо. Чмокало, поливало БТР огненной жижей. И уже горели скаты, струились изо всех щелей смрадные дымки.
— Через донный люк!..
Солдаты понимали без слов. Отбрасывали с днища матрасы. Открывали люк. Обшаривали изнутри транспортер. Захватывали подсумки, оружие. Нерода сорвал с приборной доски и сунул под бронежилет фотографию девушки.
— Пошел по одному! К реке!
Как парашютисты, проваливались в люк. Кубарем по огню, сквозь хруст и клекот, к откосу, и кувырком, голова-руки-ноги — ссыпались к реке, в заросли, к каменной кромке, защищавшей их от горы.
— Давай, давай, Зульфиязов! Чего ждешь?!
— Вместе с вами!
— А ну давай быстро!
С силой потянул, протолкнул вниз, в трепещущее отверстие люка гибкое, упиравшееся тело таджика. Последним взглядом оглядел опустевший, обреченный транспортер. Испытал к нему подобие вины.
«Куда ж нам деваться, пойми!..»
Выпрыгнул. Сгибаясь, пролез мимо горящих скатов. Обжегся об огромный свет, об огромный шумящий жар. Скользнул за таджиком к откосу. И на кромке, готовый упасть к спасительной зеленой реке, вдруг вспомнил: в БТРе остались командирские карты, его командирский планшет.
— О, черт бестолковый! — ругнул он себя, поворачиваясь обратно к огню.
— Куда, товарищ майор! — вцепился в него Зульфиязов.
— Стой! Одним духом! Пусти! — сбросил с себя руки солдата. Заслоняясь локтем, щурясь, дыша в огненную смрадную пасть, кинулся в транспортер. Нырнул в его пекло. В дыму, в языках нащупал планшет. Оббиваясь о кромки, обжигаясь, отхаркиваясь, прыгнул в люк. Кинулся на обочину, слыша за собой нарастающий взрыв. Конус света и ветра с гулом прошел над ним, превращая небо в раскаленный вихрь. Он падал, летел к воде, где ждали его солдаты. Их ртутные лица, их выпученные, отразившие взрыв глаза.
И в этом взрыве, в слепой, открывшейся в мире дыре мелькнула стоглазая, стоязыкая, орущая и беззвучная истина. О нем, Глушкове. О его отце. О другом сгоревшем в давнишнем бою транспортере. О совпадении их жизней и судеб. И все повторилось в тысячный раз, пронеслось из былого в грядущее. Совпали бои и пожары. Деды, отцы и внуки. И в этой раскаленной, пробитой в мироздании дыре сверкнуло чье-то лицо. Оглядело его и скрылось…
…Давнишнее лето на даче, последнее перед поступлением в училище. Он ездил на лошади, с деревенскими сверстниками гонял к водопою маленький колхозный табун. На горячей, золотисто-блестящей спине въезжает в реку. Вода плещет у самых пяток. Гудят слепни. Лошадь, прижав уши, шумно пьет, и он, верхом, окруженный рекой, золотым, струящимся вокруг отражением. Чувствует сквозь счастье и свет: что-то кончается, покидает его навсегда.
Он садился в лодку, старую, с растрескавшейся смолой, с сочащейся из-под гвоздей теплой пахучей водой. Выплывал на середину реки. Ложился на дно, и лежал, и плыл, глядя на облака, на ласточек. Ему на грудь падал мелкий стеклянный дождик. Бесчисленные, тонко звенящие проблески. Лодка, река и дождь. Радость лета. И чувство: что-то кончается, уходит от него навсегда.
Зимой в Москве он вдруг стал рисовать. Недолго, один только месяц. Макал кисть в воду, брал яркий сочный мазок. Снежный двор за окном, белизна. На подоконнике сохнут рисунки — золотые и красные кони, темная лодка на синей воде. И чувство: кончилось безмятежное чудное время. Оно еще здесь, еще рядом, окружает его голосами и лицами. Но относит все дальше, все дальше…
…В сумерках на БТРе замполита он возвращался наверх. Бетонка была пустой, слабо светилась под гаснущим небом. В темноте у обочин чернели остовы сгоревших цистерн. «Как распавшиеся позвонки», — подумал майор. Местами еще трепетали огоньки — догорали корды покрышек. Бульдозеры прошлись по трассе, сдвинули, сбросили железный разбитый хлам, расчистили дорогу для завтрашних колонн.
Миновал поворот у скалы, где два взрыва спалили его транспортер. Отыскал глазами среди скрученных наливников длинный брусок БТРа, без колес, в седой окалине, с круглыми дырами люков. Пахнуло кислым железом, горькой сожженной резиной, пролитым топливом — запах убитой машины. Но с вершин скатывались невидимые свежие струи. Проливались на исцарапанный закопченный бетон, омывали, остужали дорогу. Над черной двойной горой в последней синеве влажно и одиноко замерцала звезда.
Они проехали Святую могилу. Колыхалось тряпье на палках. Надгробие казалось ковчегом с трепещущими парусами и флагами. Мертвый кормчий вел его среди гор.
Прошли сквозь туннель — в черный пролом с тусклым мельканием ламп. Ледяной подземный сквозняк гнал дыхание металла, каменной пыли и тьмы — запах земного ядра.
Он отпустил БТР, слабо махнул солдатам. Медленно, едва передвигая ноги, поднялся к себе. Не зажигая свет, отложил звякнувший о кровать автомат. Кинул на стол обгоревший планшет. Вяло стянул брезентовый «лифчик» с рожками. В это время зазвонил телефон. На связи был «четыреста третий».
Комбат упирался в стол разодранным локтем. Стискивал трубку разбитым в кровь кулаком. Докладывал обстановку на трассе. О прошедших колоннах. О потерях в людях и технике. О мерах обороны на завтра.
— Вы хорошо поработали, «двести шестой»! Спасибо! Есть разведсводка. Завтра будет спокойно. Противник ушел с Саланга! У Ахмат-шаха большие потери! Хорошо поработали! Отдыхайте! До связи!
Шорохи, трески эфира.
Он сидел, не зажигая огня. Тихо капало из медного рукомойника. Фосфорным пятном горел циферблат часов. Над горами, невидимые, текли туманные звезды. И под этими звездами в остывших скалах по тропам уходили банды. Покидали разгромленные, с тряпьем и мятой латунью окопы. Уносили оружие. Оставляли заваленные камнями могилы. На двухъярусных койках, в каменных придорожных постах, спали, вскрикивали во сне утомленные мотострелки. И мир, наполненный бесчисленными людскими жизнями, страстями и муками, злом и добром, неумением выбрать между тем и другим, — мир затих надолго в ночи, давая простор поднебесному ветру, реющему безымянно под звездами.
Майор раздевался. Стягивал свои пыльные ботинки, прожженный, порванный китель. Разматывал бинты, освобождая ноющее, грязное, в кровоподтеках и ссадинах тело. Прошлепал тяжело по полу. Долго, медленно мылся, гремел рукомойником, остужал свои ожоги и ссадины, вымывал из глаз и ноздрей копоть и кровь.
Лежал не в силах уснуть, слыша, как стучит в груди сердце. Как давят в глазницах наполненные зрелищами глаза.
В них, в глазах, бесшумно взрывались цистерны, опадая прозрачной капелью. Светлов, тонкий, гибкий, кидался в огонь, метался в кабине КамАЗа. Брызгала и сверкала река, и майор Азис, белозубо оскалясь, сбивал с себя клок огня. Краснело, наливалось пятно в белом перекрестье бинтов, и бледнело, заострялось лицо лежащего на броне Евдокимова. Мчалась впереди тр