— Откуда взялся на земле камень-лазурит? — спрашивал Князев у Наджмсамы, ловил улыбку на ее лице и, словно мальчишка-школяр, переступал с ноги на ногу, подгребая сапогами пыль: ну и вопросы же он задает?
— Не знаю, — Наджмсама приподнимала плечи: ей самой было интересно, откуда взялся яркий камень. — Наверное, от Аллаха.
Действительно, откуда взялся на земле дорогой камень лазурит?
Недавно в провинции Парван появился караван верблюдов. Шел, покачивался караван, вроде бы мирный на первый взгляд, с нехитрой поклажей, с грузом в небольших вьючных мешках, верблюды в цепочку выстроились, впереди шел пешком задумчивый бородатый погонщик с древним черным «буром» наперевес, хмурый, с непроницаемым, будто выструганным из дерева лицом и такими же непроницаемыми глазами — ничто не проникало в эти глаза, даже солнечный свет, и ничего не излучали они сами. Позади каравана, на небольшом удалении, на конях двигалась охрана — с ручными пулеметами на вьючных седлах и раскупоренными железными ящиками, в которые были уложены гибкие жестяные ленты, набитые патронами.
Когда все опасное осталось позади и охрана примкнула к каравану, слилась с ним, патронные ящики были захлопнуты, а пулеметы зачехлены, чтобы казенники не забивало песком, грянул первый выстрел — караван поджидала засада, устроенная ротой афганских десантников. Она имела задание задержать караван с контрабандным грузом. Бой был недолгим. Когда вскрыли тюки, звучный синий свет вырвался из темных мешков наружу: во всех без исключения вьюках находился лазурит, наколотый крупными кусками, отборный, калиброванный, как сказали бы умельцы на князевском заводе. Лазурита было много, более двух тонн. Когда перебрали, обтерли ладонями каждый камешек и оценили весь лазурит, оказалось, что стоит он целое состояние — два с половиной миллиона долларов.
О караване с лазуритом Князеву рассказала Наджмсама, он слушал ее молча, глядел во все глаза, и что-то новое рождалось в нем, заставляло прислушиваться к самому себе, а заодно и к земле, на которой он сейчас находился, чьим воздухом дышал, чьи песни и молитвы слышал, ощущать, как его пробивает острая колючая дрожь, хотя на улице холодно не было — скорее наоборот, как что-то громко клокочет, перхает по-над сердцем, того гляди — паром начнет исходить, будто перекипевшая кастрюлька, и невольно сгибался, стараясь утишить, сбавить в себе это клокотание, смотрел куда-то в сторону, пытаясь думать о чем-нибудь постороннем, но это ему не удавалось — Князев думал о Наджмсаме.
— Слушай, ты хотела бы поехать в Советский Союз? — спросил он как-то Наджмсаму. — В Астрахань, к примеру.
— А что такое Ас-тра-аха-ань? — врастяжку спросила Наджмсама.
— Город, где я родился. Там моя мать живет. Там и я живу, там завод, где я работал.
— Значит, ты — рабочий класс, — Наджмсама ткнула Князева пальцем в грудь, засмеялась, потом оборвала смех, погрустнела: — А у нас в Афганистане рабочих мало. Это плохо.
— Как мало? А таксисты? Рабочие авторемонтных мастерских в Кабуле? А те, кто обслуживают электростанцию, высоковольтную линию? А скорняки, кожевенники, лудильщики, жестянщики? А те, кто на домостроительном комбинате в Кабуле? В итоге много тысяч наберется!
— Я не знаю, можно ли лудильщиков считать рабочим классом? — Наджмсама покачала головой. — Рабочий класс — это обязательно большой коллектив, завод, станки, организация, это когда все вот так, — она сжала пальцы в кулак, приподняла над головой, потрясла, глаза ее потемнели, появилась в них учительская строгость, — и Князев невольно притиснул руку к груди, к левой ее стороне, потер — сердце толкнулось изнутри, что-то в нем незнакомо застучало, сбилось с нормального хода. Князев снова потер пальцами грудь, совершенно не ощущая кожи — онемела, сделалась чужой, мертвой. Потом немота начала проходить, бой сердца выровнялся, внутри возникло что-то щемящее, чистое, заставляющее смотреть на мир, на желтые горы и желтое небо совершенно по-иному, видеть все в светлых тонах, и Князев улыбнулся. — Рабочий класс — это когда все вместе, — проговорила Наджмсама громко, приподнялась, как настоящий оратор, хотела еще что-то сказать, но вместо этого забралась пальцами в карман, выдернула оттуда тонкий клетчатый платок, пахнувший духами — все-таки женщины всего мира одинаковы, где бы они ни жили, и поведение их одинаково, и приязнь, и тяга к духам! — промокнула глаза, превратилась в обычную девчонку.
Она ведь по сути своей была еще девчонкой, Наджмсама, самой настоящей девчонкой, которой пришлось ломать себя и обычные радости беззаботной жизни — Наджмсама была не из бедной семьи, Князев это знал — поменять на борьбу.
Недалеко с голодным гоготаньем промчался ветер, поднял тяжелую желтую пыль, скрутил ее в жгуты, обмел, будто железным веником, небо, уволок за рваные, тающие в пространстве хребты.
Ушел ветер, стихло все вокруг, огрузло, сделалось немым, каким-то чуждым и недобрым, да еще в горах хлопнул выстрел, пропорол, будто гвоздем, вязкую, навевающую тоскливые мысли тишь, и за первым выстрелом последовал второй, третий. Стреляли километрах в пяти от городка.
— Душманы, — проговорила Наджмсама, на чистом лице ее поперечная упрямая складка рассекла лоб пополам, эта складка должна была состарить лицо Наджмсамы, но не состарила. У Наджмсамы был тот самый возраст, которому ничего не могло нанести ущерба. — В горах сосредоточиваются.
Но сколько бы ни стреляли душманы, ни прилаживались к своим хлестким «бурам», городку они все равно никакого вреда принести не могли — слишком далеко. Сдохшая, на излете, пуля максимум что может сделать — испугать вон того голопузого и очень уж понурого — видать больного — ишачка, в печальном раздумье застывшего посреди дороги.
— Надо бы собрать ребят, пугнуть бандитов, — сказала Наджмсама.
— Собери, — Князев невольно улыбнулся.
— Соберу, ага, — совсем на российский пацаний манер проговорила Наджмсама. Вообще-то, если подстричь ее, поменять форму на джинсы и застиранную рубаху — вполне за парнишку сойдет. Только вот глаза, пожалуй, выдавать будут, непарнишечьи они, немужские — глубокие, сокрыто в них что-то незнакомое, манящее, таинственное. Недаром ведь говорят, что у каждой женщины есть своя тайна, которую ей ни в коем случае не надо раскрывать. Раскроет — перестанет быть интересной.
Послушали еще немного — раздадутся выстрелы повторно или нет? Было тихо. Горы молчали, они были глухи, неподвижны в застойном плотном воздухе, и где находились сейчас душманы, откуда может принестись свинцовая пуля — неизвестно.
…Князеву нравилось слушать, как говорит Наджмсама, — уж очень много в ней было рассудительного, ну будто действительно не в Афганистане родилась и выросла Наджмсама, а в князевской Астрахани, в какой-нибудь русской либо татарской семье, и мыслила она точно так же, как и девчонки из князевского детства, школьные подружки, непримиримые, прекрасно понимающие что к чему, способные и международные проблемы обсудить, и техническую новинку, и открытие в науке, и песню спеть, и посплетничать, обсуждая слишком ярко одевающуюся учительницу, и погрустить, если выпадает какой-нибудь печальный повод, — словом, Наджмсама была точно такой же, как они. Хотя половина слов, произносимых Наджмсамой, была неведома Князеву, смысл он понимал точно, схватывал знакомые выражения, расставлял их, будто вехи на дороге, соединял эти вешки ниточкой и все, как говорится, разумел. А потом очень часто важен ведь бывает не текст, не слова, которые произносит человек, а то, что находится между словами, подтекст, так сказать. Серые тени в подскульях, продольная горькая складка на лбу и потемневшие глаза говорят гораздо больше, чем иные, самые складные, умные и красивые рассуждения. Кроме того, существует еще и язык жестов — некое эсперанто, речь, ведомая любому человеку, даже если он нем, глух и ничего не может или не хочет понимать. А Князев, он был из иной категории людей, он все хотел понять, все-е-е. Понять, усвоить, впитать в себя, запомнить.
— У нас есть поэт — прекрасный поэт. Он… ну как сказать тебе? Европейского масштаба. Сулейман Лаик, — Наджмсама потянулась к беленькому мелколистному кустарнику, выглядывающему из жесткой окостенелой травы, отломила веточку, задумчиво покрутила между пальцами стебелек. — Очень талантливый и очень популярный. Лаик хорошо однажды заметил… Он сказал: мы родили революцию, а революция родила нас.
— Слышал я о Лаике, — сказал Князев, — по-моему, даже что-то читал, его книги изданы у нас в Советском Союзе. Точно, я знаю его, — Князев потер висок: защемило какую-то жилку, вызвало ощущение досады и тут же прошло, на месте болевого укола осталось небольшое темное пятнышко, будто Князев к виску нагретую копейку приложил. — Я знаю… Это он заблудился на вертолете и случайно сел к душманам. Правильно?
— Было такое, правильно, — Наджмсама улыбнулась. — Героическая страница в биографии поэта. И министра. Лаик — министр племен и национальностей Афганистана.
Даже бывалые ребята удивлялись тому, как все это произошло. У Сулеймана Лаика не было охраны, которая обычно положена министрам, — его охраняли собственные сыновья, два паренька, один постарше, другой помоложе. У сыновей были автоматы, и ребята, надо заметить, довольно ловко научились управляться с ними — могли и одиночным выстрелом расщепить пополам железную монетку, могли и очередями работать, случалось, и в боях участвовали, отбиваясь от душманов, и осаду в собственной квартире держали — в общем, Сулейман Лаик со своими ребятами был спокоен — лучшей охраны ему и желать не надо было.
Полетел он как-то в далекое пуштунское племя, пришедшее из Пакистана, — нужно было пообщаться с людьми, узнать, не надо ли чего, есть ли соль и хлеб, переговорить со старейшинами, с которыми был хорошо знаком, — в общем, выполнить обычную свою работу.
Пилот вертолета был человеком молодым, из начинающих, на местности, как потом выяснилось, ориентировался еле-еле — а местность, она ведь тут кругом однозначная: горы, горы, горы… Рыжие, коричневые, желтые, побитые оспой и дождями, выветренные, сплошь в ломинах и складках, без каких-либо особых, издали видных примет, одно ущелье как две капли воды похоже на другое, каменная стенка на ту, что стоит от нее в трех или пяти километрах, и на следующую, до которой еще три или пять километров лететь, один пупырь является полной