Но каково быть человеку, если он раздвоился, если он берет на себя не только свою боль, но и боль чужую? Князев относился именно к такой категории людей.
Существует жестокий закон парности случаев — некая грустная математика жизни, давным-давно выверенная практикой. Если случилось что-нибудь, хлопнулся снаряд в землю — жди другого снаряда, обязательно рядом с первым ляжет, в вилку возьмет.
Князев однажды на себе проверил закон парности случаев — выруливал на моторке из заиленного, заросшего высоким камышом ерика, в котором нельзя было даже в ветреный день находиться — допекали комары, наваливались дружно, незащищенное тело обрастало рыжей шевелящейся шерстью, кожу начинало жечь, будто огнем, — и на выходе из ерика столкнулся с другой моторкой. И как он только не услышал ее — одному богу известно. Хорошо, что в той моторке знакомый парень оказался — рыбинспектор из заказника, усатый, бородатый Генка Черенков. Поговорили мирно, молоточками постучали, выпрямляя вмятины, водицы, зачерпнутой стаканом прямо из-за борта, испили, международное положение обсудили, дружно заклеймили империалистов и разъехались в разные стороны.
Правя моторкой, Князев ругал себя: и какой же шут его занес в тот ерик? Неужели он не мог поймать пару судаков в другом месте? Ловил он рыбу на золотистый колпачок от авторучки. Из этих колпачков, между прочим, самые лучшие блесны получаются. Куда надежнее и уловистее магазинных — верткие, видные издали, любимые судаками! Поймал двух судаков, не успели Князева комары доесть — сделал, как говорится, свое дело, но он мог сделать это дело и в другом месте — там закинуть «авторучку» в воду, извлечь оттуда рыбу. В другом ерике, может, и комаров водится поменьше, и течение побыстрее, и удобные промоины есть.
Ощущение досады никак не исчезало, и воскресный день, который он проводил на плавучей базе отдыха, был испорчен.
Ровно через неделю он снова приехал на базу отдыха — Князеву предстояло скоро отбыть в армию, и он хотел вдосталь надышаться здешним воздухом, насмотреться на воду, рыбы наловиться, — и опять попал в тот же самый комаристый душный ерик. На этот раз так же пробыл в ерике недолго, взял трех крупных, сытых, крайне удивленных тем, что они поймались на колпачок авторучки, судаков — надо же, оказывается, люди скоро их не только на железо, на туалетную бумагу ловить будут, — поспешно запустил мотор заводской дюральки. Выруливая из ерика, вновь не рассчитал и — верьте не верьте — опять столкнулся с бородатым Генкой Черенковым. У того от изумления челюсть, будто у вареного судака, отвисла и борода чуть на колени ржавым елочным крошевом не осыпалась.
Надо же такому случиться: в пустынных ериках, где в этот момент находилось всего два человека — рыбинспектор Генка Черенков, гроза браконьеров, которому положено охранять эти ерики, и давний его дружок-работяга по кличке Князь, больше никого, — и вдруг нос в нос! И нет бы один раз, а то два раза подряд. В одном и том же месте.
Придя малость в себя и захлопнув рот, Черенков нервно почесал пальцами свою кудрявую короткую бороду и вдруг, резко вскинувшись в моторке, захохотал словно бешеный.
— Ты чего? Чего смеешься? — закричал на него Князев, хотел было добавить обидное слово, но не добавил, сдержался, за что уже через три минуты был сам себе благодарен, сбавил тон: — Чего нос своей моторки под мой подставляешь?
— А ты чего нос своей моторки под мой подставляешь? Понимаешь, Князь, я недавно прочитал в газете заметку, — продолжал давиться смехом Генка Черенков, — про то, как на одном маленьком острове два человека купили автомобили — почтарь и полицейский. На острове том имелась всего-навсего одна дорога длиной в полтора километра. И два автомобиля. Так они умудрились столкнуться, — Генкины легкие не выдержали смеха, в них что-то хлопнуло, и он закашлялся. — Отремонтировали почтарь с полицейским свои ландо, выехали размяться и снова столкнулись, — Генка, побурев щеками, одолел кашель и опять зашелся в нервном смехе.
— Ничего смешного, — пробурчал Князев. — Закон парности случаев. Древний, как земля.
— Це-це-це, — оборвав смех, поцецекал языком Черенков. — Ишь ты, наука. Ладно. За помятые носы кто будет рассчитываться? Ты? Я? Изобретатель этого закона? — С полуоборота завел мотор своей быстроходной дюральки и на крутом вираже ушел в ближайший ерик, который в этот момент переплывала длинномордая грузная крыса.
— О чем дума высокая, товарищ сержант? — Матвеенков, как всегда, выступал в своей роли и, как всегда, — в неподходящий момент.
Князев поглядел внимательно на Матвеенкова: а что, вполне сносно, по-военному начал выглядеть этот стойкий оловянный солдатик, повзрослел, привык.
— О воде думаю, товарищ рядовой.
— О-о, вода-а! — протянул высоким, звенящим, как у девчонки, голосом Матвеенков. — А знаете, товарищ сержант, как отдыхали римские полководцы? — неожиданно спросил он. — Нет?
— Нет.
— В воде. Оригинальнейшим способом. Пояснить как?
— Давай, давай, — разрешил Князев, понимая и одновременно не понимая, куда клонит Матвеенков, какую «философию» сейчас будет выдавать на-гора, а тот, похоже, научился разбираться в собственном начальстве, уразумел что к чему, сверкнул насмешливо глазами из-под своей защитной панамы, хмыкнул, выражая свое отношение к князевскому «давай, давай»; Князев даже подумал, что Матвеенков сейчас скажет: «Мы не на кухне, товарищ сержант», это ведь там солдат, быстро съев кашу, требует: «давай-давай!», но мураш ничего не сказал, а насмешливо-начальническим спокойным тоном начал пояснять:
— Любая, даже самая сильная, буквально смертельная усталость снимается, товарищ сержант, водой. Особенно во время военных походов. Делали это римляне очень просто — в ванну наливали воду, человек забирался в нее и ложился спать. Через два часа просыпался свеженький, как огурчик.
— Это какой же римлянин мог возить за собою в походе ванну, а, Матвеенков?
Тот приподнял плечи.
— Не знаю, товарищ сержант. Военачальник, наверное, какой-нибудь. Маршал, полководец.
— В Древнем Риме маршалов не было, — Князев оглянулся, на лице его возникло движение — он увидел Негматова, закричал издали: — Товарищ лейтенант! А товарищ лейтенант!
Негматов, спешивший куда-то, мотнул на ходу рукою — подожди, мол, Князев, давай позже, но Князев снова закричал громко:
— Подождите, товарищ лейтенант!
Тот снова хотел мотнуть отрицательно рукою, но рука повисла в воздухе, и он остановился — остановил его, честно говоря, незнакомый тон сержанта Князева. Лицо его было озабоченным.
— Что, сержант? Стряслось что-нибудь?
— Скажите, товарищ лейтенант, а имеет право советский военнослужащий жениться на иностранке?
Хотел лейтенант послать сержанта куда подальше, но сдержался — действительно, что-то новое, незнакомое появилось в Князеве, и раз он задает такой необычный вопрос, значит, уже само это необычно, значит, что-то стряслось.
— Ты думаешь, я знаю, сержант? Не знаю, — Негматов развел руки в стороны. — Никогда не сталкивался. Надо будет, — он озабоченно наморщил лоб, — у командира роты спросить. Он точно должен знать. Он здесь давно. А я что — я столько, сколько и ты, сержант. После училища сразу сюда.
В это время близко грохнул выстрел. Били из «бура», звук у этой длинноствольной винтовки басистый, чуть вовнутрь, задавленный, но несмотря на задавленность, здорово рвущий барабанные перепонки: ахнет — и уши в клочья, из мочек кровь выбрызгивает. Князев внимательно посмотрел на Негматова и не понял сразу, что же такое с тем произошло, почему лейтенант переродился — его будто бы облепило некой желтоватой мокретью, сырой ватой, мокреть дрожала студенисто, лейтенант распался в ней на части, руки отделились от туловища, туловище от ног, каждая часть жила сама по себе, дышала, в ней происходил кровообмен, работали, дергались мышцы, молодые кости, выдерживая нагрузку, гнулись — старая кость бы хрупнула, рассыпалась на мелкотье осколков, а молодая держала, сопротивлялась. Князев протер глаза. Но грязная желтоватая наволочь не проходила, все дрожала и дрожала противно, парализующе. Негматов никак не мог в глазах Князева стать прежним Негматовым, и сержанту от этого сделалось худо.
Снова ахнул «бур» — испытанное бандитское оружие, и звук этот разломил воздух, но не помешал какой-то фантастической, будто из фильмов Хичкока, мокрети — она только колыхнулась, задрожала студенисто, и все. Что за наваждение?! Вторя «буру», коротко сыпанул стуком автомат — будто горсть катаного свинца бросили на деревянный пол, затем ударил карабин, потом сразу три пистолетных хлопка подряд — кто-то очень неумело стреляет, совсем не экономит патроны, пистолет — это же не «Калашников», тут счет каждому «масленку» надо вести. Патроны к макаровским пистолетам ласково, как-то по-девичьи нежно звали «маслятами» — они действительно были похожи на грибы маслята: рыженькие, в медном корпусе, гладкие, один к одному — в панаму высыплешь, лежат там, словно в лукошке, кучкой, тесно прижавшись друг к другу, поблескивают весело. Патроны в пистолете надо беречь больше всего, считать их и в счете ни на один не ошибаться, иначе последний, оставленный для себя патрон можно в спешке израсходовать. Вновь два звонких пистолетных хлопка — невеселая музыка, за хлопками-ударами в медные тарелки последовала барабанная россыпь, на сей раз били из двух «Калашниковых». Желтое небо от резких звуков невольно распустило свой живот, студенистая мокреть еще более сгустилась, и Князев почувствовал, как душно, жарко, неуютно стало, воздух обварил ноздри, мертво запечатал их, запечатал и глотку, гимнастерка сделалась тяжелой, как кольчуга, стиснула грудь, промокла под мышками.
Где стреляют, где? Кажется, возле рынка. Около палаток с электростанцией. Там же наши ребята, там же Наджмсама! Значит, все-таки напали душманы… Князев попытался выбить тычки из ноздрей, но пробки сидели плотно, распахнул по-рыбьи рот, ухватил побольше воздуха, но как много он ни хватал, все равно оказывалось мало. Наконец в легких засипело что-то пусто, зло, будто прохудился некий резиновый шланг и в ломину, шипя, устремился воздух; под сердцем образовалось что-то горячее, чужое, противное, словно раковая опухоль; опухоль быстро, как на дрожжах, поднялась, подперла снизу сердце, и Князев поморщился болезненно: ну зачем же так? К чему стрельба? И что может сделать он, сержант Князев, чтобы отвести в сторону горячую свинцовую дольку, резко вымахнувшую из узкого длинного ствола, от наших ребят, охраняющих палатки с электростанцией, от Наджмсамы? — Только самому, своим телом, грудью, руками, животом, виском перехватить пулю, подставить под нее самого себя. Другого не дано. Прижал руки к груди — как там потревоженное сердце, не задохнулось ли?