В следующий миг его привел в себя негматовский окрик:
— Сержант!
От крика студенистая мокреть дрогнула, наконец-то поползла вниз, обнажая лейтенанта Негматова, подобравшегося, с железным сжимом рта и крутыми скулами, глянцево поблескивающими в тусклом желтом свете.
— Что с вами, сержант?
— Ничего. — Князев по-ребячьи мотнул головой. Оказывается, с Негматовым все было в порядке, никакой хичкоковской страшной мокрети и расчленения живого человека не было, как был Негматов нормальным, ловким, спортивно сложенным парнем, офицером, так и остался; это с ним, с Князевым, происходило неладное. — Стреляют.
— Слышу, что стреляют, — жестко проговорил Негматов, скосил глаза в сторону недалеких дувалов, за которыми плоско желтели непорочные глиняные домики. За домиками этими располагался рынок, пустырь за рынком, где были поставлены железные шатры. Что-то тронуло его рот, на лбу возникла упрямая вертикальная морщина, придавшая лицу лейтенанта сердитое выражение, — человек, чей лоб разрезан пополам прямой складкой, обязательно на кого-нибудь сердится. Но, наверное, не всегда. У Наджмсамы, бывает, тоже возникает вертикальная морщинка на лбу. Негматов тронул пальцами морщину, потер ее, пытаясь разгладить, но ничего из этой попытки не получилось, и лейтенант, помолчав немного, произнес, обращаясь к Князеву на «вы»: — Давайте-ка в свое отделение, сержант!
Резко повернувшись через плечо на одном каблуке — типично строевое движение, тысячу раз описанное, просмакованное в литературе, приводящее человека в трезвое состояние, заставляющее быть готовым ко всему, что только может быть — к бою, к марш-броску, к сидению в окопах, к погоне, — Князев побежал к здоровенной, огрузшей тугими, хорошо натянутыми боками палатке-брезентухе, в которой жило его отделение. Понял: возможно, понадобится их помощь.
Помощь понадобилась.
Хоть и мало было душманов, что пришли и навалились на афганских товарищей, охранявших палатки с электростанцией, привезенной с таким трудом по сыпучей и узкой горной дороге, а заодно и на наших ребят, находившихся там в наряде. Человек тридцать всего, а вооружены они были хорошо — у каждого автомат, пистолет, гранаты, схожие с нашими «лимонками», но только не наши, а скорее всего американские. Князев видел эти гранаты: действительно, «лимонка» и «лимонка», но на самом деле не «лимонка», хотя и рвется с оглушающим грохотом и осколки сеет так же далеко, — то ли американское, то ли еще чье производство, маркировки на этих гранатах нет. Американцы вообще свое оружие не маркируют, не оставляют на нем никаких меток. Вроде бы ничейные эти гранаты, никем не произведенные, божьей милостью на землю, словно манна небесная, посланные — ни буковок там никаких, ни фирменных знаков, ни рисок с зазубринами, все спилено, стерто, уничтожено под корешок. Но все равно американское есть американское.
Из-за дувалов примчался худенький скуластый паренек с продолговатыми и темными, как вытаявшие из-под весеннего снега листья, глазами, в кремовой, такой же, как и у Наджмсамы форме, рухнул подле князевской палатки на землю, несколько секунд сидел молча, стараясь захватить сухими, в белесой коросте губами воздух, хрипел, потом выдавил из себя коростелиное, трескучее:
— Четоур хастид? — Это он спросил, как дела, все ли нормально, — обычная вещь на Востоке, — прежде чем начать речь о деле, принято поинтересоваться, как идет жизнь, все ли в порядке, живы ли родственники, не прыгает ли давление у командира взвода и лишь потом приступить к главному. Даже в такую тяжелую минуту, когда идет бой.
— Ташакор. Баднист, — издали отозвался Негматов. — Он шел к палатке князевского отделения. — Спасибо. Дела ничего.
Посыльный облизал языком заскорузлые колючие губы, помотал головою — то ли больно ему было, то ли земля, на которой он сидел, простреливала насквозь током, потом грязной, покрытой рыжей липкой пылью ладонью провел по лицу, оставил на нем пятнистые неровные следы.
— Помощь нужна, рафик Негматов! — сказал посыльный.
— Вижу, — Негматов сдернул с плеча автомат, выкрикнул: — Князев! — увидел, что Князев готов, скомандовал: — На помощь, Князев!
…Лейтенант бежал первым, слышал, как сзади громыхают солдатские сапоги — почти впритык за ним бежал Князев, следом ребята его отделения. Посыльный, примчавшийся с базара, пробовал было замыкать цепочку и держаться на равных, но он уже выдохся, да и сила у него была не та, что у князевских ребят.
Хоть и несся Негматов на всех парах, а все-таки ему казалось, что бегут они медленно, и он выбил, буквально выкашлял из себя на бегу сдавленное, какое-то чужое:
— Быстрей! Быстре-е-е…
Бежавший за ним Князев передал по цепочке такое же сдавленное:
— Быстрее! Не отставать!
Послушал на ходу собственное сердце, но того не было слышно — заглушал гул земли, плеск крови в висках, топот каблуков, железное звяканье оружия, какой-то неведомый посторонний шум в ушах, — хотя то, что сердце колотилось оглашенно, дробно, с незнакомой силой, будто доживало, дорабатывало последние минуты, он ощущал по цепкому металлическому обжиму-обручу, безжалостно стиснувшему сзади затылок, по уколам, пробивающим кожу в разъеме грудной клетки, по птичьему незнакомому писку — это уже что-то старческое, возрастное, этого раньше не было, и дай бог, чтобы дальше тоже не звучал возрастной писк, тонкое синичье теньканье, чиликанье разных пичуг, — доносящемуся до него невесть откуда, он ощущал, что сердце у него есть, оно уязвимо. Как уязвим он сам, как уязвима Наджмсама, как уязвим горьковский мураш Матвеенков и молчаливый очкастый ефрейтор Тюленев, тоже бежавший с его отделением.
«Это хорошо, что Тюленев с нами, опытный парень, сумеет и прикрыть, и в атаку пойти», — мелькнуло в голове невольное.
— Быстрее! Еще быстрее! — вновь подал голос Негматов.
— Быстрее! — заведенно, будто некий дублер-двойник, передал его команду Князев.
Может ли человек нажать на спусковой крючок автомата и отправить на тот свет другого человека, если знает его в лицо, не раз общался с ним, ел хлеб, пил чай, говорил о погоде и родичах, обсуждал цвет неба, сухость земли, противную темную липкость горного дождя? Нет, не может. Если только тот, у кого в руках находится автомат, — не патологический убийца, у которого шарики за ролики зашли, как говорит горьковский мураш Матвеенков. И вообще человек, знающий другого в лицо и хоть раз общавшийся с ним, не может убить этого другого. Рука обязательно дрогнет, в сердце вопьется гвоздь, кольнет, виски похолодеют, глаза заслезятся, губы запляшут — что угодно произойдет, но выстрелить он не сумеет.
Наверное, всякая стрельба, все распри сойдут на нет, станут совершенно нереальными, когда люди узнают друг друга в лицо, запомнят цвет глаз и форму носа, теплоту рук, свежесть мысли, доброту их, стремление видеть небо синим, землю зеленой, когда один человек сделается, если хотите, похожим на другого.
Но возможна ли такая вещь? Скорее всего, возможна, но только не сегодня. Слишком уж ныне железное время, слишком уважается сила, слишком много накоплено оружия. Это оружие непременно надо куда-то подевать. Одни считают, что нужно зарыть в землю, утопить в океане, сжечь, а пепел развеять, другие придерживаются иного мнения.
— Быстрее! — вновь надсаженным от бега голосом скомандовал Негматов. Князев хотел было опять продублировать команду, но не смог, в глотке у него что-то стиснулось, и он почувствовал боль в гортани.
Выстрелы звучали теперь чаще, одна автоматная очередь накладывалась на другую, пистолетные хлопки уже не были слышны, а вот «бур» ухал громче, чем раньше, — разбойно, гулко, будто и не из «бура» стреляли, а из пушки-сорокапятки. И вот уже над их головами остро, будто коса, подрезающая плотную сырую траву, вживкнула пуля, ушла в желто-белесую мутноватую глубь пространства, заставила Князева пригнуться. В следующий миг он оглянулся, посмотрел в запыленное мутноватое пространство, куда ушла пуля — воздух был таким же плотным, как и студенистое дрожащее облачко, в которое десять минут назад попал лейтенант Негматов, в воздухе, казалось, даже дырка от пули осталась — свежая синеватая рванина в желтой тягучей плоти. Князев выругался сипло, узнавая и не узнавая одновременно свой голос, потом пересчитал по головам своих громыхающих обувью ребят — все ли на месте? — ребята все были на месте, вздохнул облегченно: хорошо, что никто не отстал.
Над головой снова прошла грузная свинцовая плошка — большая дурища, выпущенная из «бура», — такой обабок не только человека или коня с ног свалит, а и танк прошибет насквозь, либо перевернет его вверх лапами, за хриплой дурищей воздух разрезала автоматная строчка — каждая пулька аккуратно высвистела свою мелодию. Князеву показалось, что строчка была цветной трассирующей. Удобная это вещь — цветные пули, сразу видишь, куда бьешь, и если какой недобор получается, недолет, тут же поправку можно внести. Вот после этого и считай, что душманы — средневековые бандиты с горящими глазами и окрасненными, надрезанными в углах губами, привычно стирающие с холодного узкого клинка жертвенную кровь — такие сказочки можно только детям преподносить. Это самое настоящее, обученное, хорошо подготовленное войско, способное вести долгий бой, совершать диверсии, нацеленное только на одно — убивать, убивать, убивать, с новейшим оружием в руках — к автоматам даже магазины с цветными пулями дадены, тоже, как и «лимонки», явно американские. И как всегда, со стертой, спиленной рашпилем либо сбитой зубилом маркировкой. Не хотят американцы, чтобы их оружие в качестве «вещдоков» — вещественных доказательств — на разных пресс-конференциях фигурировало, стесняются.
«Стеснительные, тьфу!» — просипел на бегу Князев, выколотил из себя затычку, деревянным колом вставшую в горле.
Они вымахнули к дувалам, за которыми тянулась узенькая, кое-как слепленная неровная улочка. Улочка была пуста, за дувалами никого не было видно — жители попрятались.
— К заградке, к дувалам прижимайтесь! — скомандовал Негматов, задавил собственной грудной клеткой команду, которую только что подал, будто бы птицу какую прихлопнул, пригнулся, в четыре прыжка пересек улочку, понесся к спуску, выходящему к базарной площади.