Распечатав бутылку сладкого, сильно отдающего синим кавказским виноградом напитка, Матвеенков наполнил один стакан, просунул руку сквозь прутья ограды, осторожно, чтоб не расплескать, поставил стакан у могилы. Второй стакан налил себе. В бутылке еще оставалась чуть ли не половина, но Матвеенков не глядя швырнул посудину в сторону. Бутылка кувыркнулась, окропила воздух веером темных брызг, стукнулась о мягкую землю боком, приподнялась и будто живая, понимающая, что ценный напиток нельзя расплескивать — разум, оказывается, есть и у бутылки, иначе бы она так не командовала мужиками, — беззвучно опустилась на донье. Словно бы кто специально ее так поставил.
— Ну, вот, товарищ сержант… Вот и свиделись, — подрагивающим, каким-то стеклистым тонким голосом проговорил Матвеенков, скосил глаза себе под ноги, переступил с места на место — показалось, что раздавил цветок, угодивший под подошву, поморщился — говорить было трудно. — А я вот, видите, демобилизовался, привет от ребят наших привез.
Речь Матвеенкова, несмотря на стеклистость и пионерский звон голоса, была монотонной, он вообще не привык говорить много, долго, а тут надо было — он отчитывался перед Князевым за ребят своего отделения, за жизнь, которую прожили без него, за тишину того мало кому ведомого в Астрахани полугородка-полукишлака с коротким названием, где Князев погиб, — в том, что там тихо, не свистят больше пули, есть и князевская заслуга. Иначе жизнь не стоило отдавать.
Поднял Матвеенков стакан, посмотрел сквозь него на солнце — ничего не видно, только красные искры бегают, перемещаются с места на место, глаз алыми острыми лучиками покалывают. Никогда не пил столько вина Матвеенков. Поднес стакан ко рту — смелое движение для непьющего.
— Пусть сон ваш будет спокойным, товарищ сержант, — проговорил он, обращаясь к могиле на «вы», и опрокинул стакан. Молча вытер губы ладонью.
Достал из кармана два кулечка с землей, подержал их в руках, словно бы старался взвесить, определить, что на что потянет. Ссыпал землю из одного кулечка на могилу, просунул руку через решетку ограды, разровнял. Проговорил тихо, не желая, чтобы его слышал еще кто-то, кроме того, к кому были обращены эти слова, и вообще Матвеенкову совсем не надо было, чтобы его речь унеслась в гулкое пространство и обернулась там голубями или, допустим, чайками, что белыми точками всплывали над домами, сбивались в облака, а потом пикировали в невидимую Волгу.
— Эта земля, товарищ сержант, с той самой площади, с того базарчика, где все и произошло…
Вздохнул, подвигал из стороны в сторону челюстью, движение было боксерским, не терпящим возражений, хотя Матвеенков никогда боксером не был и вряд ли будет, не тот у мураша характер. Затем высыпал на могилу землю из второго кулька, так же тщательно разровнял. Афганская земля была рыжей, яркой, бьющей в глаза, темная астраханская почва проигрывала в цвете рядом с афганской. Но, как говорится, не в цвете дело…
— А эта с могилы Наджмсамы, из самого города Кабула. Вот. — Матвеенков подвинул в центр рыжего земляного пятна стакан с вином, вино брызнуло во все стороны кровяно-алым искорьем, и Матвеенков, увидев это искорье, контуженно дернул головой, выпрямился, посмотрел в сторону далеких домов, за которыми текла великая река, на чаек, белыми точками поднимающихся над крышами, лицо его сделалось спокойным, непроницаемым, каким-то незнакомо-жестким, он хотел сказать, что сделает все зависящее от него, чтобы люди помнили Князева, и вообще сделает все, чтобы не текла кровь нигде, но потом подумал, что такие речи имеют право произносить лишь большие люди, а не он, маленькая сошка, подался вперед, ткнул головою воздух, вид его стал сердитым, упрямым: не-ет, не такая уж он маленькая сошка… И он действительно сделает все, чтобы люди помнили Князева. В будни помнили, в праздники, на работе и дома, при всех обстоятельствах, в разных местах.
Поклонился по старому обычаю могиле — мураши у них так всегда, испокон веков делали, кланялись могилам, считая, что доживают век за тех, кто ушел, просили прощения и одновременно благодарили за то, что живы, сказал спокойно, четко:
— Пусть земля будет вам пухом, товарищ сержант. — Повернулся на одном каблуке, сморщился оттого, что получилось это слишком по-солдатски, видно, то, что вживили в Матвеенкова за два года срочной службы, останется теперь в нем надолго. Проговорил через плечо: — Прощайте, товарищ сержант! — Потом подумал и добавил: — До свиданья. Я скоро еще приду…
Виталий МельниковПОДКРЕПЛЕНИЯ НЕ БУДЕТ…
Пуля просвистела рядом с его головой, ударила в камень, и осколок базальта острым своим ребром, как лезвием ножа, полоснул по щеке. Крови, правда, Сергей Еременко потерял изрядно — перестрелка не ослабевала, и у него не нашлось свободной минуты даже на то, чтобы вытащить из нагрудного кармана индивидуальный пакет.
Но все-таки не настолько серьезна была рана, считал Сергей, чтобы валяться более двух недель на госпитальной койке. И это в то самое время, когда границу перешли сразу несколько банд, вооруженных до зубов самым современным оружием, обученных профессиональными инструкторами всем тонкостям тайной войны в горах. Сергей постоянно ловил себя на том, что прислушивается — не доносят ли порывы горячего майского ветра эхо взрывов и сухой треск автоматных очередей оттуда, со стороны перевала, где дислоцировалась его часть.
Но так или иначе швы, наконец, сняли, косой розовеющий шрам, донимавший тупой раздражающей болью, уже не скрывала повязка, и оставались пустяки: дождаться обеда, получить в каптерке форму и с попутным «бортом» отправляться к месту расположения родной роты.
Еременко сидел среди пыльных кустов на лавочке у входа в госпиталь. Мысленно он уже был в части. И представлял себе, как явится в канцелярию, увидит командира роты. Тот привстанет из-за стола — усталый человек, старающийся улыбаться как можно приветливее, и, словно пропустив мимо ушей его, Сергея, слова: «…для дальнейшего прохождения службы прибыл», — отметит: «Шрам украшает лицо мужчины…» Или что-нибудь другое, но в этом же роде, скажет ему комроты? А вдруг и не встретит он командира? Вполне может статься, что роту бросили в горы — выбивать душманов. Нет, загадывать, конечно, не стоит… Разве что помечтать? К примеру, услышит он от комроты: отвоевал ты, мол, свое, сержант Еременко, так что собирайся-ка, парень, домой, первая партия «стариков» уже укомплектована. А домой добираться Сергею недалеко: из Кабула Ан-26 в Душанбе вмиг долетит, а от Душанбе совсем ничего — рукой подать до Хорога… Это другим пилить и пилить — кому до Москвы, кому в Сибирь, кому аж на Дальний Восток, а его дом близко. Вон за теми горами, что мирно синеют на горизонте, — другие горы — родные, таджикские…
«Рано об этом думать!» — отогнал Сергей ненужные мысли и, подняв голову, осмотрелся.
Далекие горы, высокое небо и тишина. Только стук костяшек доносится из стоящей неподалеку беседки. Там, прислонив костыли к голубой решетчатой ограде, раненые «забивали козла»; несколько фигур в одинаковых, застиранных до блеклой желтизны госпитальных халатах горбились в курилке, перед распахнутыми окнами которой слабый ветерок шевелил узкие лепестки каких-то оранжевых цветов, растущих внутри автомобильных шин, превращенных в клумбы. Шины были большие, с рубчатым, заходящим за корд протектором.
Еременко вдруг совсем некстати представилось, как эти шины горят багровым, жирно чадящим пламенем, и вспомнилось: смрад, копоть, остовы расстрелянных душманами машин и еще слепящий зеркальной поверхностью огромный нож бульдозера, сбрасывающего в пропасть эти уже никому не нужные останки, чтобы расчистить дорогу другим машинам, упрямо идущим следом.
Он встряхнул головой. Эти непроизвольно воскрешенные памятью картины никак не вязались с тем, что было вокруг: с весенним днем, мирными цветочками, аккуратными дорожками, посыпанными песком, цветущей жимолостью возле входа в корпус… Неужели все это было? Было и есть? Да. И те, кто бродит сейчас по аккуратным дорожкам здесь, — такие же солдаты, как и он, знали и огонь, и чад, и склоны гор, где не растут цветы, и извилистые тропы, на которые еще предстояло вернуться…
— Эй, парень…
Еременко обернулся на зов. Молоденькая медсестра, стоящая у темно-зеленого «уазика» с красным крестом на дверце, махала ему рукой.
— Помоги… Носилки в первую хирургию…
Сергей направился к машине. И тут же боковым зрением увидел офицера, вышедшего из кабины.
«Ротный!» — пронеслось в голове у Сергея.
— Товарищ капитан… — вырвалось у него удивленно.
— А, Еременко… — комроты обернулся, прищурившись, посмотрел на Сергея. — Помоги тут… Когда вернешься, поговорим. Сайфуллаев это, тяжело ранен… — добавил он отрешенно.
Сергей посмотрел на раненого. Точно, Хафиз…
Тот попытался улыбнуться. Наверно, тоже узнал.
— Что случилось? — Сергей, наклонившись, вглядывался в бледное, без единой кровинки лицо Хафиза, узнавая и не узнавая это лицо… Он всегда был загорелый, Хафиз. Дочерна. Всплыло: река, они, мальчишки, ловят форель, оскальзываясь в брызгах быстрой воды на валунах; ловкие, шоколадные от солнца руки Хафиза проворно тянут леску, остро вспарывающую пену буруна…
— С раненым разговаривать нельзя, — сухо бросила медсестра.
— Это мой друг, — тихо проговорил Еременко.
— Я понимаю, — сказала она с ошеломившим его спокойствием. — Все равно… нельзя.
— Первая хирургия? — переспросил Еременко.
— Да, — подтвердила медсестра, отводя глаза в сторону.
Сергей снова посмотрел на друга. Хафиз и вправду узнал его — бесцветные губы задвигались, но слов слышно не было, Еременко, бережно подняв носилки, двинулся с ношей ко входу в корпус.
Сергею показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он снова очутился на свежем воздухе. А из головы все не шла внезапно всплывшая картинка. Горная река. Форель… Сколько им было тогда? Лет десять? Где-то так. И учились в одной школе, и вся жизнь рядом…