«А что, если спуститься в кишлак сейчас, не дожидаясь тумана?» — вдруг пришла в голову дерзкая мысль, но тут же он решил, что делать этого не стоит. Инстинкт самосохранения подсказывал Али-Мухаммаду, что будет лучше, если он пока переждет и проберется в кишлак под покровом вечернего тумана.
Али-Мухаммад сел на землю и, прислонившись спиною к широкому камню, вытянул ноги.
Нет, спать он не собирался. Хотел только отдохнуть. Ну а если и вздремнуть, то самую малость. Вздремнуть, удерживая себя на зыбкой грани сна воспоминаниями. А вспомнить было о чем.
«Да, Аллах позволил неверным обмануть нас, борющихся под зеленым знаменем ислама за истинную веру и оплот борьбы за истинную веру — Афганистане-мостаккель», — думал Али-Мухаммад во сне, как наяву.
«Афганистане-мостаккель — независимый Афганистан», — звучал в его памяти металлический голос Карима. Откуда донесся этот голос — голос предводителя их отряда, упавшего навзничь, странно взмахнув руками? Как оказался здесь Карим, только что переселившийся по воле Аллаха из этого обманчивого и жестокого мира в райские чертоги?
Али-Мухаммаду представилось, что он снова видит злосчастных своих приятелей. Вот они замерли в шеренге, равняясь по фланговому — по нему, Али-Мухаммаду. Странно, он не может видеть их лиц, стоя первым в ряду. И все-таки он видит каждого и себя вместе с ними.
Вот они стоят: Наджмуддин, Насих, Ваджид, Фавзи, Джабир, Экбаль и еще один Насих, Насир, Мустафа, Бадриддин и он, Али-Мухаммад, а перед ними — их командир и предводитель Карим.
Карим в полотняной куртке цвета хаки, перетянутой крест-накрест лентами английского патронташа. На голове — черная чалма из тонкой кисеи, у пояса — немецкий парабеллум с длинным стволом и две гранаты китайского производства, за плечом — американский «райфл».
— Операция абсолютно безопасная, все равно что игра, — говорит он, прохаживаясь перед строем. — По имеющимся сведениям, грузовики выйдут под прикрытием двух бронетранспортеров. Ты, — предводитель ткнул пальцем в Джабира, — ударишь из базуки по головному. А твоя задача, — указательный палец Карима, описав хитрую спираль, остановился в конце концов на Мустафе, — сделать факел из того, который будет в хвосте колонны. А дальше, — Карим несколько раз быстро-быстро согнул и разогнул указательный палец, словно дергая за спусковой крючок, — пиф-паф, трах-тахтах-тахтах!.. Пусть гяуры отправляются прямой дорогой в ад, а поводырями этих нечестивцев, ослепленных неверием, будут ваши меткие пули! Ибо сказано: «Истребляйте неверных всюду, где вы их найдете: нападайте в открытом поле и убивайте из засады! Они лишили себя милости Аллаха на вечные времена!..»
— А если русские испортят нам игру каким-нибудь хитрым ходом? — услышал Али-Мухаммад голос рассудительного Фавзи.
Карим ответил коротким презрительным хохотком.
— Не испортят! — самонадеянно надул он щеки и, подняв указательный палец кверху, процедил наставительным тоном: — Если что не так — мы просто выйдем из игры, — усмехнулся Карим со свойственной ему беззаботностью. И заложил руки за спину. От этого грудь его сразу же выгнулась колесом.
Али-Мухаммаду вспомнилось, что тогда, стоя в строю, при последних словах командира он не смог удержаться от горькой усмешки. Да и как ему было не усмехнуться, если он и его товарищи все чаще оказывались в шкуре лис, уносящих ноги от псов.
Отряд нес потери, налеты на автоколонны и кишлаки с каждым разом давались трудней и трудней, жители глухих селений хотя и не отказывали им в приюте, однако по глазам неразговорчивых горцев Али-Мухаммад видел, что так они поступают не по закону гостеприимства, а из страха. Между тем не без подсказок дехкан — да будет проклят кишлак, где правоверные продались неверным! — сарбазы афганской армии выходят на контрабандистские тропы, ведущие к тайным складам с боеприпасами и продовольствием, а ведь склады эти укрыты в таких местах, куда прежде ни один из непосвященных носа не смел сунуть.
«Красная скверна, занесенная из России, как язва разъедает чистое тело ислама», — пришли Али-Мухаммаду на память слова Карима.
А еще Карим уверял, что святой долг каждого афганца помогать им, поклявшимся на Коране очистить землю Афганистана от коммунистической заразы. Почему же люди гор и долин — привязанные к своим жалким клочкам земли дехкане и вольные как птицы кочевники — не желают послужить делу, которое угодно Аллаху, и, отвернувшись от зеленого знамени священной войны, помогают, чем могут, кабульским властям?
«Видно, сын падения, коварный Иблис, подстрекает их противиться правому делу», — сжав кулаки, думал Али-Мухаммад, не отдавая себе отчета в том, что он давно уже спит.
Перед его закрытыми глазами, как кадр на экране телевизора, возникло лицо Султанбахта.
Султанбахт… Султанбахт и он, Али-Мухаммад, были побратимами. Оба безземельные, они свели дружбу, когда рыжебородый имам Шамсулла нанял их убирать ячмень.
Изо дня в день от восхода до вечернего намаза подрезали ячмень и складывали пожелтевшие охапки в копны, а когда пришло время получить расчет, Шамсулла, этот шакал с бородой, крашенной хной, велел своим холуям, чтобы они вытолкали Али-Мухаммада и Султанбахта взашей.
— Деньги? — зашелся имам смехом, похожим на поросячий визг. — Вы не оправдали даже тех лепешек, которыми за мой счет набивали себе утробы!
Что ж, они втянули головы в плечи и убрались прочь, а ночью свели из кошары, принадлежавшей рыжебородому, трех баранов. Та, первая в их жизни, кража сошла им с рук.
Заучив, как суру из Корана, лукавую истину: «тот не вор, кого не поймали с поличным», они первое время пробавлялись тем, с чего начали — крали баранов и, освежевав, сбывали бараньи туши в подозрительные харчевни, а шкуры — столь же подозрительным скорнякам. Потом, набравшись опыта и осмелев, стали промышлять конокрадством.
Кони — не бараны, двух на одну стать не бывает, а потому, чтобы не попасться, скакунов, украденных в Афганистане, гнали в Пакистан. Краденых же пакистанских коней пригоняли на продажу в Кабул.
Весть о том, что власть в Кабуле взяли в свои руки враги ислама, застала Султанбахта и Али-Мухаммада в пакистанском городе Пешаваре.
В облицованной сияющими изразцами мечети Махабат-хана жадно внимали побратимы словам муллы.
— Горе мне! Горе мне! — вскидывал он кверху пухлые руки. — Нечестивые оскверняют мечети и правоверные стонут, как волы под ярмом! Стены жилищ их дрожат от страха, хлеба осыпаются и колодцы пересыхают от ужаса. Прощение всех грехов и вечная милость Аллаха ждут того, кто восстанет, как лев, против врагов ислама, оскверняющих чистый источник истинной веры!..
Али-Мухаммад подтолкнул друга под локоть.
— Слышал, полное отпущение всех грехов!.. А мы с тобой изрядно нагрешили.
Султанбахт склонил голову, словно размышляя.
— Аллах велик, но мы-то с тобой люди маленькие, — произнес он приглушенно. — Не надо, брат, торопиться. Кто знает, может, наша с тобою кривая дорожка надежней, чем та, прямая, на которую нас толкает мулла? — со значением посмотрел Султанбахт на Али-Мухаммада и искорки усмешки блеснули в его черных глазах.
А следующий день стал для Али-Мухаммада и Султан-бахта черным днем крушения всех надежд.
На шумном, ослепительно пестром пешаварском базаре какой-то худой, как посох, перс в каракулевой шапочке, долгополом халате и остроносых пейзирах из зеленого сафьяна, которого, как показалось друзьям, они видели первый раз в жизни, вдруг схватил Султанбахта за рукав.
— Стража! — заорал он на весь базар. Так громко, словно служил муэдзином и ему платили за крик. — Стража! Я узнал их! Эти дети шайтана украли у меня жеребца!
Султанбахт обернулся с притворным возмущением.
— Ты обознался, добрый человек! Мы — афганские беженцы. Кяфиры, оскверняющие мечети, лишили нас родины, а ты говоришь: конокрады!..
— Да, да, мы — бездомные скитальцы, ищущие приюта на гостеприимной земле Пакистана! — подхватил Али-Мухаммад.
А перс кричал, не унимаясь:
— Стража! Стража! Я поймал конокрадов!
Базарные завсегдатаи — бритоголовая и курчавая нищая братия в тряпье самых разных расцветок — мигом сгрудились вокруг, не вырваться.
— Стража! Стража! — передразнивая брызжущего слюною перса, верещал пронзительным дискантом какой-то замурзанный мальчишка и на потеху гогочущей публике дико вращал темными, как изюмины, глазами.
Расчистив себе проход дубинкой, гулявшей по спинам, задам и затылкам, подошел блюститель порядка. Постоял, послушал долговязого перса, вопившего так, словно ему лили за ворот горячую смолу, потом отрывисто бросил сразу всем троим:
— Пошли!
О, древний Пешавар, священный город пуштунов! Со всех четырех сторон окружает тебя высокая крепкая стена из закаленного на медленном огне кирпича, облицованная белым камнем. От рассветной зари до позднего вечера широко раскрыты для путников шестнадцать твоих ворот!
«А теперь все шестнадцать закрыты для нас. Зато распахнуты настежь семнадцатые — ворота городской тюрьмы», — подумалось в ту роковую минуту Али-Мухаммаду. И сердце конокрада сжала тревога, руки вдруг стали дрожать.
И тут появился Каромат — их ангел-спаситель, оказавшийся на поверку кем-то вроде торговца живым товаром.
— Вероотступник! Шиитская паршивая собака! Клянусь тенями трех первых халифов, которых ты, дьявольское отродье, ни во что не ставишь, ты возводишь напраслину на этих правоверных мусульман! Отвечай сейчас же, скотина, по чьему наущению ты выставляешь моих друзей на позор? — потрясал он кулаками перед хрящеватым носом оторопевшего перса.
Расчет у Каромата, этого мошенника из мошенников, был безошибочным: пакистанский полисмен как суннит не мог не питать неприязни к персу-шииту.
— Мы люди Амида, которого Аллах избрал грозой неверных, — повернул Каромат лицо к блюстителю порядка, — а кому служит этот шелудивый пес? — плюнул он в сторону перса.
Блюститель порядка насупил сросшиеся брови.
— Кому ты служишь, отвечай, шелудивый пес? — дотронувшись до перса концом дубинки, спросил он с угрозой и медленно скомандовал: — Следуй за мной!