ь личное мужество. Нужно проявить его, как принято выражаться у военных, в условиях, сопряженных с риском для жизни.
«А еще говорят, что, мол, теперешняя молодежь — люди без биографии, — подумалось Меширову. — И кто придумал такую чепуху?»
— Пришлось повоевать? — спросил он с уважением и теплотой в голосе.
— Как вам сказать, — пожал плечами сержант. — Что было, то было…
Чувствовалось, пояснять, как достались награды, сержант не расположен.
Впрочем, Меширов тоже не любил вот так, с ходу, первому встречному рассказывать о пережитом.
«Да, неловко получилось», — с огорчением подумал профессор.
— Откуда сам-то? — перевел он разговор в другое русло.
— Горно-Бадахшанская автономная область, город Хорог, — ответил сержант так, словно продиктовал почтовый адрес.
— Из Хорога? — искренне удивился Меширов. — Признаться, я думал, что вы с Украины.
— А я и есть украинец. Таджикский украинец, — впервые улыбнулся сержант. — Вы, конечно, знаете, что во время воины многие таджики брали на воспитание сирот, эвакуированных в Таджикистан с Украины? Вот так и попал в Хорог мой отец. Его приемный отец, выходит, мой дед, — таджик. Вот и получается, что я по рождению коренной таджикистанец, а по национальности — украинец.
Сержант замолчал. Лицо его снова стало не по возрасту непроницаемым.
— Извините, товарищ профессор, — козырнул он, поднявшись. — Посты надо обойти… И еще. Костер ночью жечь не следует, скажите своим. Мало ли что?.. Мы же с костром — как на ладони, а сами — слепые…
— По ночам холодно — вот и раскладываем костер, — тихо, словно оправдываясь, ответил Меширов. — Греются люди.
— Выстрел из темноты, и никакой костер не согреет, — мрачно отрезал сержант. — Пожалуйста, товарищ профессор, предупредите.
— Будьте уверены, товарищ сержант, распоряжусь, — успокоил его Меширов.
Этот юноша, годившийся ему чуть ли не во внуки, вновь поселил в нем чувство какой-то вины…
«Наверное, тоже думает: мы жизнью рискуем, а они… черепки откапывают, — мелькнула горькая мысль. — Шрам-то у него на лице какой… Н-да!»
Он встал из-за стола, намереваясь сию же минуту идти к костру, но тут в палатку вошел Салех.
— Посторонний в кишлаке объявился, — взволнованно сказал доцент. — Вечером пришел. Говорят, без оружия, но оборванный весь, словно в какой-то передряге побывал…
На лбу сержанта прорезалась глубокая морщина, брови сошлись к переносице.
— Так, — процедил он сквозь зубы, — могу я потолковать с теми, кто принес эту весть?
— Узнал я от наших рабочих. Можете поговорить с ними сами. Готов быть вашим переводчиком, — ответил Салех.
— Спасибо, — к удивлению доцента, перейдя на фарси, поблагодарил белобрысый сержант и на фарси же продолжил: — Пойдем посмотрим. А про костры… — уже по-русски обратился сержант к Меширову, — вы уж не забудьте, товарищ профессор…
— Будет исполнено, — ответил ему Меширов. — Я как раз собираюсь… А вы что, думаете, это один из…
— Разберемся, — сурово бросил сержант и шагнул в темноту, где длинными оранжевыми лентами извивалось пламя костра, высвечивая пятнистый брезент походных палаток.
В кишлаке жил родственник покойной матери Али-Мухаммада — одинокий старик Хасан — одноглазый, скрюченный болезнями, мрачный гончар. Племянника он принял настороженно.
Для богобоязненного старика не было тайной воровское прошлое Али-Мухаммада, хотя всем в кишлаке гончар рассказывал об Али, как о добропорядочном и трудолюбивом молодом человеке, не желая позорить родственника. Сейчас же, придирчиво всматриваясь в лицо, одежду нежданного гостя, он не скрывал своего недоверия к нему.
— Зачем пришел? — спросил наконец с неприязнью.
— Долго шел, через горы, — начал Али-Мухаммад скорбное свое повествование. — Мумиё искал. Плохо в городе, болеть начал… — Он распахнул грязный халат и постучал кулаком по груди, натужно кашлянул. — Доктор сказал: свежий воздух нужен, труд… Вот и пришел.
Гончар с подозрением крякнул.
— Денег нет у меня, — предупредил он поспешно. — Помощник нужен, однако. Дом твой, хлеб твой… Оставайся. Но работать будешь. Так кормить не стану.
Али-Мухаммад с готовностью кивнул:
— И пес за лай получает объедки.
Совершили вечерний намаз. На ужин старик подал в грязной тряпке сухие пресные лепешки, мост — кислое молоко — и несколько яиц. Али, хотя он был голоден, как волк, едва сдерживал злобу, поглощая эту скудную пищу. Он привык к мясным консервам и к спиртному; да, он здорово пристрастился к виски, которым не брезговал как и все в их отряде, оправдываясь тем, что Коран запрещает пить вино, а вот насчет виски там ничего не сказано…
От грубых лепешек, покрытых коростой подгоревшей ячменной муки, саднило горло, в мосте попадалась коровья шерсть, но Али старательно держал себя в руках, изображая покорность и предупредительность к приютившему его старику, понимающе кивая, слушал его, несущего какой-то вздор о том, как трудно продать теперь горшки, кувшины и всякие миски, о плохой глине, об инструменте, который никуда не годится… Табаком в хижине Хасана тоже, разумеется, даже не пахло, а так хотелось закурить после этого паршивого ужина!..
Помогла постепенно наваливающаяся сонливость, убившая все желания, принесшая облегчение. И даже радость. От сознания того, что можно наконец-то провалиться в сладкое небытие, не опасаясь змей, не дрожа от холода под ночным небом, ощущая всем телом тепло очага…
Последним напоминанием о треволнениях уходящего дня ворвались в сознание Али неясные слова старика о чужаках — пришлых людях, появившихся недавно в долине и что-то ищущих в земле…
Это было важно, но Али не мог сосредоточиться, не мог противиться обволакивающей сознание дреме.
И приснилось ему ужасное: отгребает он щебень из расселины, но нет там винтовки, нет боевого пояса в тайнике на уступе, а выползают из скальной трещины черные змеи и, шипя, Окружают его. И никак не выбраться из этого круга, поблескивающего аспидной чешуей.
Он проспал часа два или три. Но внезапно в его сон, глубокий и безмятежный, властно, требовательно ворвался какой-то чужеродный звук.
Стучались в дверь. Али-Мухаммад ничуть не сомневался: пришли за ним.
Страха и смятения не было. Он давно научился держать себя в руках и ни при каких обстоятельствах не терять голову. К тому же, едва переступив порог дядиного дома, он был не только готов к такому повороту событий, но и ожидал его. Он заранее продумал и тщательно взвесил и поведение свое, и слово, и даже интонацию.
Растормошив Хасана, он указал ему на дверь, в которую настойчиво стучали. Старик, кряхтя, поднялся с вытертого ковра, прошаркал босыми ступнями к двери, отодвинул ржавую щеколду.
В хижину, тускло освещенную огнем очага, вошли пятеро: русский сержант, два царандоевца, а с ними — еще двое в серых чекменях.
«Очевидно, бойцы из здешнего отряда защиты революции», — догадался Али-Мухаммад.
Все пятеро были при оружии.
Русский включил электрический фонарь. Сноп слепящего белого света ударил Али-Мухаммаду в глаза, потом переместился на Хасана, ощупал разобранные постели, прошелся по стенам убогого жилища и снова вперился Али-Мухаммаду в лицо.
— Али… — внезапно уверенно произнес один из местных. — Это Али-Мухаммад, племянник его… — ткнул он желтым узким пальцем в сторону Хасана. Тот стоял, согнувшись в полупоклоне, поникший и перепуганный.
— Документы, — потребовал царандоевец.
Али-Мухаммад отлично владел собой, неторопливо приподнял подушку, вынул из-под нее обернутые в жеваный целлофан бумаги. Что-что, а с паспортной книжкой у него был полный порядок.
Царандоевец тщательно пролистал паспорт, осмотрел его со всех сторон и передал русскому сержанту.
— Как попал сюда? — неожиданно для Али-Мухаммада на фарси спросил русский.
— Через горы хожу, мумиё ищу, — косноязычно поведал Али заученную легенду. — К дяде зашел. Жить буду здесь. Потом опять в горы, мумиё надо, травы, болею… — Он опять, как и при встрече со стариком, распахнул халат, ткнул кулаком в грудь и с хрипотой кашлянул. — Мирный я человек, много здесь был, знают меня, вон его спроси, — указал он на круглоголового усача, который знал его.
В кишлаке Али действительно был известен, причем только с хорошей стороны. Профессия вора-скитальца приучила его искусно разыгрывать роль покладистого, недалекого работяги. Островками уюта и тепла в глухих горах он, Али, дорожил, зная, что каверзы судьбы волей-неволей когда-нибудь приведут его к одному из них ради спасения самой жизни.
Сержант все еще держал паспорт в руках, время от времени незаметно бросая цепкий взгляд на Али-Мухаммада.
— Банды встречал? — спросил один из царандоевцев.
— Где следы видел, стороной шел, — ответил Али уклончиво. — Зачем искать встречи с бешеным шакалом?
Ответ, похоже, удовлетворил царандоевца.
Сержант вернул Али-Мухаммаду паспорт.
— Надолго сюда? — спросил он, почти правильно выговаривая отрывистые, жесткие в произношении слова чужого языка.
— Дяде помогать буду, лечиться буду.
Али тяжело опустился на постель, замолчал, обхватив колени руками.
— Работают тут археологи, — обратился к нему сосед гончара, усач, с кем он состоял в отношениях едва ли не приятельских. Старые вещи в земле ищут. Мы с ними тоже копаем… Рабочие еще нужны… Иди к нам, Али, деньги получишь…
Али приложил руку к груди, наклонил голову. В знак благодарности за внимание.
Ночные посетители еще с минуту потоптались у порога, затем ушли. Жалобно скрипнула в кованых петлях иссохшаяся, почерневшая от дыма дверь. Старый Хасан задвинул засов.
Завернувшись в одеяло, Али почувствовал вдруг приступ неудержимой нервной лихорадки. И одновременно радость. Не увели с собой и вроде бы поверили! Затем усилием воли заставил себя успокоиться.
«Спи и ни о чем не думай!» — приказал он себе. А мысли, непрошенные, сами лезли ему в голову… Нет, что ни говори, а к этим ковыряющимся в земле людишкам он завтра же обязательно наведается… Да и ни к чему ему хорониться в доме у гончара, напротив — пусть все видят и знают: он ни от кого не таится, никого не чурается, и нет у него ни секретов, ни зла в душе…