— Успокоилась, — уже жёстко произнёс Красавчик. — Время…
Время.
Сила уходила в тень, но тоненькою струйкой. Я прям чувствовал, как она давится. И то и дело вздрагивает, сдерживая рвотные позывы. И меня мутит вместе с ней.
Ничего.
Сцепим зубы и потерпим. Можно… вытащить силу из себя. И создать… не знаю, клубы скатать. Один я подвесил к Нине, и та подпрыгнула, кажется, обернулась, а потом опять револьвером ткнула, рявкнув:
— Только дёрнись!
— Ниночка в своём репертуаре… нервы, дорогая? Капельками поделиться… — Лизонька захихикала. — Для успокоения… хорошие капельки.
— Заткнись! Не так что-то…
Ещё как «не так». Созданное мною марево Ниночку окутало и медленно всасывалось внутрь её. Вот подозреваю крепко, что здоровья это Ниночке не прибавит.
— Попрошу тишины, — строго произнёс Красавчик и руку поднял. — Как махну, начинай снимать…
И махнул.
— Здесь и сейчас мы проводим особое заседание революционного суда, — Красавчик вскинулся и плечи расправил, стал боком к камере, принимая позу не самую естественную, но такую, с героическим уклоном. — На котором рассмотрим преступления, совершенные против народа, поборниками кровавого режима, Слышневым Алексеем Михайловичем и Анчутковым…
Камера тихо стрекотала.
А бомба всё не заканчивалась. Какая-то она была иная, отличная от прочих. Не то, чтобы больше, скорее уж энергию в неё свернули в тугой клубок, который разматывался, разматывался, но тому ни конца не было, ни края.
— … обвиняется…
От силы шумело в ушах, и я прислонился к стене.
Лишь бы не отключиться.
Лишь бы…
И домой мне нельзя. Савка не справится. Он и не хочет. Он чуть шелохнулся, а потом будто ушёл глубже.
Ниже?
Хрен его знает. Но если меня выдернет, то… то будет плохо. Всем. Поэтому держимся. И за сознание, и за силу… Нину одарили, можно и Лизоньке дать.
Она вон, стоит, снимает, жадно облизывая губы.
Красавчик вещает что-то про кровавый режим, недостаток свобод и проклятых капиталистов, которые тянут из народа последние соки. Вот… вспоминая ту больничку, даже не могу сказать, что он сильно не прав.
В чём-то прав.
— … обвиняемый приговаривается…
Так, твою мать. Уже и до приговора дошли? А ведь с исполнением они точно затягивать не станут. У них и плёнки маловато, и время поджимает.
— А последнее слово? — с некоторой долей ехидства осведомился Алексей Михайлович, который, кажется, этим выездным заседанием революционного суда вот нисколько не впечатлился. — Всякому обвиняемому положено последнее слово…
— Пусть говорит, — буркнула Нина, зябко поведя плечами.
А я…
Я вдруг понял, что Тень остановилась. И ощутил, как её распирает сила. И что силы этой слишком уж много. И от избытка этого с тенью что-то происходит, будто… внутри, что ли?
Её дёргало.
И корёжило.
А потом раз и… и сила ушла, да ещё и от меня потянулась. И остатки из бомбы. Чтоб вас! Аж в дрожь кинуло. И если бы не стеночка, о которую получилось опереться, я бы точно отъехал.
— Вот вы обвиняете меня в жестокости, в крови народа на руках, хотя здесь и сейчас мои руки чисты. Это не я заразил детей потницей. А кто? Вы, Лизонька? Вы упрекали в коварстве, тогда как сами вошли в семью, позволили полюбить вас. Привязаться. Это ли не подлость? Собственными руками обречь на смерть тех, кто вам безоглядно доверял? А дальше? Поезд остановится. Люди побегут в панике, разнося заразу по всей стране. И сколькие погибнут? Сотни? Тысячи? Или счёт пойдёт на сотни тысяч? Как вам вообще могло прийти в голову использовать столь опасную болезнь…
— Революция невозможна без жертв, — отозвался Красавчик.
А я понял, что изменившаяся Тень жадно всосала остатки того, что было в бомбе.
Хорошо.
Я проморгался, снял очки и, поймав взгляд Еремея, осторожно наклонил голову. Понятия не имею, что там в бомбах было изначально, но сейчас они стали слегка беднее.
— … но вы ошибаетесь. Зараза не пойдёт далеко. Час-два и она утратит заразность. Поэтому никакой эпидемии не случится…
Еремей прищурился.
— А что до детей, то каждый месяц, каждую неделю, каждый день дети умирают! По всей стране и тысячами! От голода! От невыносимых условий существования! От сонма болезней и прорывов… — голос Красавчика обрёл силу.
Даже я заслушался.
Харизматичная он скотина, ничего не скажешь.
— Но их жизни ничего не значат для таких, как вы. Пусть же жизни ваших детей станут символом…
Ниночкины пальцы вцепились вдруг в мои волосы и дёрнули, заставляя задрать голову. Перед глазами всё плыло, но, кажется, только у меня.
— Охотник… — тихий голос Нины заставил Красавчика запнуться. — Мальчишка — охотник!
И револьвер уткнулся в мою макушку.
— Спокойно…
— Он охотник!
Вот… не надо было очки снимать, наверное. И главное, дальше-то что? Еремей уже подобрался и явно готовился ударить.
Да и Алексей Михайлович тоже, несмотря на расслабленный вид, воевать умел. Тут я душу готов был в залог поставить. А теперь чего?
— Нина, это…
— Ты на глаза его посмотри! Посмотри на глаза!
Я бы вот тоже посмотрел. Но пока дёргаю поводок. Если в багажном вагоне мы всё сожрали, то нечего там шариться.
— Выродок… ещё одно уродливое создание империализма! Охотники! Те, из-за кого каждый день в мир наш прорываются тени. Они и дарники — вот, что манит тварей, вот, что заставляет их раз за разом преодолевать границу. А жертвами становятся простые люди…
Красавчик был хорош. У него, верно, по любому поводу речь имелась, такая, чтоб душевная и вдохновляющая.
Я бы даже восхитился.
Интересно, смогу я Нине паралич устроить? Вот так, чтобы сразу?
— И наша задача — уничтожить их! Всех! До одного! В тот миг, когда в мире не останется ни одного охотника, ни одного дарника, люди обретут, наконец, свободу…
— Хрень не неси… — Еремей замер.
— Но это будет ещё не скоро. Люди слабы, но знания делают их сильней. И этот мальчик даст нам новые возможности…
Обойдётесь.
— Нина, выходи… Курощеев, свяжись с машинистом, пусть останавливает поезд…
— Вставай!
Меня опять дёргают. Нет, этак и облысею раньше времени. Но встаю. Как не встать, когда дуло в самую душу смотрит и прямо кожей ощущается желание Ниночки отправить меня на тот свет. А я вот в свою очередь это желание не разделяю.
Потому подчиняюсь.
Её рука на моём плече, вцепилась так, что того и гляди кости треснут. А Савкино тело слишком слабо и малоподвижно, чтобы рискнуть и сбросить эту руку.
Нина пятится. И мне приходится с нею. А ведь она меня боится, но отпустить не смеет. И ненавидит тоже. Боится, ненавидит и не отпускает.
Не смеет ослушаться.
И мы так идём. Отступаем к двери шаг за шагом. Здесь недалеко. Купе не так уж и просторно, а дверь вовсе рядом. Но и шаги мелкие. Шаг… тень я призвал, и она рядом, только страшно. Дуло вот оно. Упёрлось в затылок. А дёрнется пальчик и расплескаются мои мозги по всему купе первого класса… надо ждать.
Терпение.
И спокойствие.
Убить… не убьют. Вон какая у Красавчика рожа радостная. Лизонька вообще, кажется, перестала понимать, стоит, покачивается, приложением к камере. А вот и коридор. И дверь… может, о ковёр запнётся? Но не запнулась. И мне зашипела:
— Только попробуй.
Не буду. Чай, не дурак. Другого случая подожду… я вообще терпеливый. Это дядька Матвей ещё когда подметил. Так и говорил, мол, ты, Гром, та ещё паскуда.
Поэтому в коридорчик вышли… и дальше что? Вот то-то и оно, что Ниночка сама не знает, что дальше. И Красавчик. Ему и снять суд охота, прославившись в веках или хотя бы средь революционеров, и меня он упустить боится.
Курощеев высунулся следом.
— С-связать его н-надо, — сказал он, слегка заикаясь. А потом вытащил из кармана какую-то мятую бумажку.
— Не теперь! — взвизгнула Нина, но Курощеев дрожащими руками бумажку развернул и сказал:
— Извини… я на нервах… сейчас…
И в рот содержимое высыпал.
Гадость какая.
И глядя на то, как он шевелит нижней челюстью, шарит под ней языком, я с пропустил момент, когда холодное дуло убралось от моей головы.
А Ниночка охнула. И потом куда-то исчезла.
— Что…
На лице Курощеева появилось выражение преобиженное. И рука его потянулась к револьверу, который он в карман сунул. Только не дотянулась. Над моим ухом бахнул выстрел и Курощеева опрокинуло на спину. Следом раздался истошный визг Лизоньки. И я, очнувшись — надо с этой тормознутостью что-то делать — запоздало дёрнул нити. Визг перешёл в хрип.
Я толкнул закрытую было дверь, понимая, что опоздал.
В купе…
Алексей Михайлович аккуратно, за шею, придерживал Лизоньку, причём на пальцах правой руки поблескивали серебряные кольца кастета.
— Пётр Васильевич, вы там как? — поинтересовался Алексей Михайлович, укладывая Лизоньку на пол, причём со всею обычною своей вежливостью.
Страшный человек.
И кастет, главное, в карман убрал. Еремей вот безо всякого почтения приложил безвольного Красавчика о стенку, а потом, перехвативши за голову, ещё раз стукнул.
— Этак вы ему все мозги отобьёте… — произнёс с упрёком Алексей Михайлович.
— Будто у него они имелись, — проворчал Еремей, но Красавчика выпустил. — Не переживайте, до суда очухается. А повесить и без мозгов можно.
— Живы? — дверь в купе распахнулась, и на пороге появился Пётр Васильевич. — Кто вопил-то? Девица? Экий ныне террорист нервический пошёл…
— Это от неожиданности. Что там?
— Аполлон… в общем, о мёртвых плохо не говорят.
— Анна? — кажется, судьба Аполлона любезного Алексея Михайловича не слишком волновала.
— Жива. Ранена, но там скорее страшно, нежели опасно. Целительский амулет кинул, Матрёну позвал, а больше… извини, к вам торопился. Этих вот…
— Вяжи, — распорядился Алексей Михайлович. — Я… сейчас.
И вышел, не договоривши.
Вот так.
— Еремей, — я поднял слетевшие очки, в которых, как понимаю, смысла немного. — И чего теперь будет?