— Ещё какой.
— И скажите, есть ли вам дело до того, как живут ваши сотрудники?
Ну… положа руку на сердце, не особо.
— Именно… но вы вынуждены соблюдать трудовое законодательство. Худо-бедно. Да, можно обойти, но это в свою очередь чревато. Хотя всё равно обходят. Это вечный процесс и поиск компромисса. Только возникло это законодательство не на пустом месте. Оно было и в те времена, но иным… скажем, рабочий день длился до двенадцати часов. Вернее одиннадцати с половиной. Такая верхняя граница была установлена законом, когда правительство всё же поняло, что отношения между фабрикантами и рабочими надо регулировать. И безо всяких два через два. Просто двенадцать часов. Это согласно законодательству, но часто вместо двенадцати выходило четырнадцать и шестнадцать даже. Позже продолжительность этого дня начинает сокращаться, во многом, к слову, благодаря революционерам и постоянным стачкам. Выходные имелись. К примеру, воскресенья и ряд иных важных церковных праздников. Здесь, к слову, многие спорят, утверждая, что при царе рабочие отдыхали куда больше, чем при большевиках[4]. Оплата… это самый проблемный момент. Скажем так, она разнилась. Зависело от завода или промышленника, от опыта и ценности работника. Что, думаю, вам понятно.
Понятно.
Тому, кто нужен, я готов платить.
— Старые и опытные могли претендовать на неплохую по меркам рабочих оплату, которой хватило бы, чтобы перевезти в город семью. Тогда дети обычно пристраивались на завод. Платили им много меньше, но всё равно платили же. Жили… кто-то снимал квартиру, кто-то — половину койки.
— Это как?
— Это пополам. Смены разные. Один работает, а второй спит. Квартира — это тоже далеко не современная. Скажем, в двух-трёх комнатах могли жить двенадцать-четырнадцать человек, которые там же и работали. Питались очень скудно. Большей частью пустыми щами, гороховой кашей или мучною болтушкой. Мясо по большим праздникам и далеко не у всех. Полная антисанитария. В домах ещё имелись отхожие места, а вот на многих заводах и фабриках, особенно маленьких, их не обустраивали. Работники ходили, скажем так, куда получится. В итоге тиф, холера и прочие болезни цвели пышным цветом. Сами понимаете, что даже очень ценный работник в таких условиях сгорал быстро. А молодые часто толком и не успевали набраться опыта. Добавим постоянные штрафы. Буквально за всё. За непосещение церкви. За неопрятный вид. За ругань. И ещё чудесную привычку многих фабрикантов платить не деньгами.
— А чем?
— Векселями для лавки. Скажем, заводите вы при фабрике лавку, куда сами подвозите продукты. И цены выставляете свои. А в расчёт принимаете такие вот векселя. Их больше нигде не отоварить. Или просто записываете в долг, а потом вычитаете из зарплаты. От неё опять ничего не остаётся, и вы снова записываете в долг. Кстати, система довольно распространённая и не только у нас. Некоторые американские предприятия даже деньги свои печатали.
И это я себя капиталистом считал?
— Средняя продолжительность жизни в тот период — тридцать лет. У женщин чуть больше, если не ошибаюсь, тридцать два, у мужчин — меньше, двадцать девять[5]. Так что, сами понимаете, терять им было особо нечего. И если старое поколение ещё терпело, то молодое, получив какое-никакое образование, начало задаваться вопросами. Во многом их подбрасывали революционеры, которые и вербовали из числа заводчан последователей.
Ну да… сдохнуть ли в тридцать от чахотки с тифом, или чуть раньше, завоёвывая лучшее будущее для своих детей, которые, в ином случае, тоже сдохнут в тридцать…
Дерьмо.
И как это исправить?
[1] Король Георг I был застрелен 18 марта 1913 года в разгар военных действий против Турции анархистом Александросом Схинасом в Салониках
[2] 1 февраля 1908 года в Лиссабоне открытый экипаж, в котором ехала королевская семья, был обстрелян двумя убийцами. Жене Карлуша I, королеве Амелии, и их младшему сыну Мануэлу удалось спастись, а сам король и его старший сын Луиш Филипе погибли.
[3] Алекса́ндр I Обре́нович (бит группой офицеров-заговорщиков вместе с супругой, королевой Драгой, в ходе так называемого Майского переворота.
[4] Есть такое мнение. В 1916 г. в календаре было обозначено 42 дополнительных неприсутственных дня. Но часто касались они чиновников, а не рабочего класса. Их выходные определялись отдельным актом.
[5] Русский статистик и демограф Сергей Александрович Новосельский в своей работе «Смертность и продолжительность жизни в России» приводит следующие цифры: Для рожденных в 1896–1897 годах средняя продолжительность жизни составила 31.32 год для мужчин и 33.41 года для женщин. Тем, кто достиг 20 лет, в среднем предстояло жить ещё 41.13 и 41.22 года соответственно, что означает 61 год в общей сложности. Средняя же цифра в 30 лет получалась в результате дичайшего уровня детской смертности.
Глава 19
Глава 19
«Стоит ли становиться на пути прогресса? Сдерживать его, ссылаясь на замшелые правила, установления и запреты, воздвигнутые в страхе перед вещами, которые наука древности не могла объяснить? Ныне же звезда человеческого разума горит ярко. И свет благого познания может проникнуть везде, окончательно избавив человечество от тьмы невежества. Несомненно, что великие открытия рано или поздно будут совершены, и весь вопрос лишь в том — где и кем. Кто оставит имя своё на скрижалях науки, а кто, мучимый страхами и сомнениями, так и останется во тьме…»
«Звонарь науки»
Ночь глухая. Тот самый волчий час, когда бессонница, если есть, особо свирепствует, а ещё тоска накатывает с мыслями о бессмысленности бытия. Главное, что я всё одно должен был спать. Не сам, но с коктейлем, который медленно вливался в кровь мою — вообще интересно, осталась ли там кровь — должен был бы. А я вот не спал. Повис в липкой полудрёме, словно на границе между сном и явью.
И в этом полусне слышал, как открывается дверь.
Тень ложится на порог.
И переступает. Обычная, человеческая… эта тень приближается. Она не спешит. Она знает, что деваться мне некуда. И что ничего-то я сделать не могу, даже пальцем пошевелить.
Я и вправду не могу.
Тело оцепенело. Ещё немного и дышать прекратит. И только сердце колотится, того и гляди разорвётся в клочья. А тень ближе и ближе. И пусть нет в ней ничего угрожающего, но я всё равно боюсь.
А она становится у изголовья.
И молча поправляет одеяло.
Чтоб тебя, Громов… медсестра какая-то с обходом. Или ещё… а ты пересрал. Только… почему от неё пахнет лилиями? И взгляд у неё тяжёлый. А лица не разглядеть. И фигуры. И…
Она кладёт мне на грудь лилию. Длинный стебель, тонкие листочки и огромный белоснежный, фарфоровый словно, цветок. Тягучий лилейный запах стекает с лепестков, окутывая меня.
И я задыхаюсь.
Нет! Я не покойник. Я живой! Я ещё живой… и пытаясь стряхнуть сонное оцепенение, я рвусь к тени. А она исчезает. Но я всё равно рвусь.
И вырываюсь за пределы тела.
Темно.
Тепло.
— И долго мы стоять будем? — недовольный голос пробивается сквозь эту темноту.
И я тянусь к нему.
Голос узнал. Выжила супруга генерала. Не то, чтобы сильно за неё волновался, но сейчас рад. Голос у неё нервный, громкий. И зацепиться за него выходит.
Я провалился? Да, но как бы не полностью, что ли? Не до конца? И надо карабкаться. Хотя… что было? Разговор с профессором. Я попросил его ещё прийти. Он там по реформам обещал краткий экскурс. Про Столыпинскую и ещё какие-то… с оценкой.
Надо?
Надо. Не знаю как, но, может, вот в голову Алексея Михайловича зароню мудрую мысль. Или кому другому. Стану вот великим реформатором. Правда, тот же профессор сказал, что Столыпина убили. И что всё одно реформа провалилась, причём именно наверхах, и смерть изменила немногое.
Буду разбираться.
Главное… да, профессор ушёл.
Ленка собиралась ближе к вечеру. Я же вроде как уснул. Слабость треклятая. Тело рассыпалось, несмотря на все усилия врачей. И стоило закрыть глаза… да, тень.
Тень и лилия.
Она была? Или разум мой играет в прятки? Похоже, на то. Это и объяснить-то проще. Сознание моё рвалось сюда, а подсознание помогло, подтолкнуло, создав нужный образ. Вот и всё… а лилия… ну, лилейная вонь у меня прочно с тенями ассоциируется, значит, стала своего рода меткою.
И никакой чертовщины.
— От нескольких дней до недели. Возможно, что и больше.
А это генерал.
Голос у него гудящий, но с сипотцой.
— Машенька, ты же сама всё понимаешь.
— Понимаю… конечно, понимаю… когда прибудут целители? Надо пятеро как минимум. Штатный лекарь. Медсёстры.
— Машенька…
И теперь мне чудится в этом голосе словно виноватость? Или как назвать?
— Не прибудут, да? — генеральша выдыхает.
— Пока не знаю. Один или два будут точно. От Синода. Засвидетельствовать, что болезнь и вправду остановлена. Точнее, что её не было.
— Но…
— Не было, Машенька. Было отравление неизвестным веществом. Но целительские артефакты Алексея Михайловича справились.
А что, мне вариант очень даже нравится.
Но я тянусь на эти голоса и реальность становится плотнее. В ней вот остро пахнет той мазью, которой воняло в купе Алексея Михайловича. И ещё чем-то. Запах плотный, тягучий. Но хоть не лилейный, и на том спасибо. Жарко.
Душно.
И я потею. Я чувствую, как пот стекает по рукам, по груди, в подмышках и вовсе ручьями. И главное, понимаю, что я голый.
Это как?
— Революционеры надеялись использовать панику в своих целях, но совместными действиями нам удалось…
— Хватит, — оборвала генеральша. — Это ты в отчёте напишешь. И доложишься. Или уже?
— Телеграфом отбил. Телефон, сама понимаешь… но мы должны придерживаться единой линии.
— Придержимся, чего уж тут. Но надо что-то с госпиталем… там двенадцать человек в тяжёлом состоянии, я не говорю уже о переломах и вывихах. Давка опять же… страшно представить, что в этих вагонах творилось. Да и теперь. Дети пострадали!