Я и вывернулся.
И упал мордой в землю, больно, обидно и вдвойне обидней, что Метелька заржал.
— Иди ты… — просипел, понимая, что горло судорогой свело. В груди колет. Сердце дёргается. И руки дрожат.
— Савка? — Метелька явно сообразил, что со мною чего-то не так. — Савка, ты чего?
И помогать сунулся.
— Позвать кого?
— Н-не надо…
Отпускало.
Шея вот ныла, будто обожжённая. Или так ещё с мороза бывает, когда кожа теряет чувствительность, а потом, в тепле, начинает отходить. Будто мелкие-мелкие иголочки тычут. И главное мерзко так.
— П-просто… с-сон дурной, — я опёрся на Метельку, понимая, что сам не устою. — М-может от этого… истощения. Или надышался.
А что, версия хорошая.
Не говорить же, что всякая хренотень мерещится.
— Со снами бывает, — Метелька успокоился. — Стоять можешь?
— Не-а… мышцы свело. Перегуляли вчера, небось.
— Ну за меня держись тогда. Отдышись… я от тоже порой сню… правда, не сказать, что кошмары.
— А что?
— Да… так… будто дома. Мамка тесто мнёт. Малые на лавках. Печка тёплая-тёплая, такая, знаешь, хорошая. И пахнет кисло, хлебом. В окне солнышко. А я будто бы лежу и всё-то слышу… и хорошо. А потом просыпаешься…
— И нехорошо.
— Ну да, — Метелька вздохнул так, по-взрослому очень. — Пробьёмся, Савка?
— А куда мы денемся… пробьёмся.
Я разогнулся и шею потёр.
— Глянь, чего там… чешется.
Голову нагнул, сколько смог.
— Красная… слушай… такая… тебя вчера никто за шею не хватал?
— Вроде, нет…
— Будто пальцы… Савка… — голос чуть дрогнул. — Может, сказать…
— Не надо. Это… психосоматика.
— Чего⁈
— Ну… это когда такое… мозги чего-то видят и тело учат. Скажем, человек убеждает себя, что ему не жарко и по углям ходить может. И ожогов у него нету. А бывает, что наоборот, что он себя убедит, что больной…
— А… точно, есть такое. У нас в деревне один батькин приятель, тоже алкашина знатная, на спор ножа в руку втыкал. Типа ему не больно…
Думаю, не совсем то, но углубляться в подробности самовнушения точно не стану. Вместо этого я сказал:
— Мне сон привиделся, вот тело и решило, что оно взаправду.
Звучало объяснение так себе. А главное, я сам прекрасно понимал — ложь. В смысле, что не сон это и не самовнушение. А… что? Не знаю. Какой-то мрак, треш, туман и тварь, в нём скрывающаяся. И этой твари что-то от меня надо.
И главное, шеей чувствую, так просто она не отстанет.
Не спать, будем реалистами, у меня не выйдет. А спать… с другой стороны, сколько сон длился? Если по ощущениям, то долго. И будь у твари желание меня сожрать, думаю, она бы успела.
Что из этого следует?
— Савка, — Метелька опять сбил с мысли, помешав прийти к какому-то ну очень важному выводу. — Ты уже просыпайся. А то Еремей сказал, чтоб завтракали и собирались. Идти придётся.
— Куда?
А если… если всё-таки обернуться? Там, во сне?
— Так… туда, — Метелька махнул рукой. — Поезд-то пришёл, но там насыпь ненадёжная, и рельсы тоже. Тот, от них, так и сказал, что будто на плывунце лежат и от тычка поползут. Так что близко не полезли. Надо перебираться. Еремей с Алексеем Михайловичем пошли. Генерал вон тоже своих подымает… тут вроде и недалёко, верста или две, но, чую, если с генеральшею и Матрёной, то будет весело.
И ведь не ошибся.
Было и вправду весело. Настолько, что я почти и забыл… или нет.
А и вправду, что будет, если взять и обернуться? Если первым посмотреть на тень?
Глава 26
Глава 26
При ближайшем рассмотрении очевидно, что большинство обвинений, выдвинутых к еврейским общинам, не имеют под собой оснований и относятся к числу так называемых кровавых наветов. Они возникают якобы сами собой, с некоего события, которому народная молва придаёт особое значение. И затем новость подхватывается и разносится людьми, невежество коих и вправду заставляет верить слухам о кровавых жертвоприношениях и оргиях, устраиваемых евреями. И вот уже взбудораженная, раздражённая толпа подымается в едином желании мстить. И пусть сей народный бунт направлен против евреев, но не стоит недооценивать опасность, ибо рано или поздно евреи закончатся, а привычка к мятежам останется…
Из выступления князя Салицкого перед думой по еврейскому вопросу.
Тук-тук… тук-тук… колеса отбивают ритм, и принимая его, чай в стакане покачивается. Чуть позвякивает ложечка, соприкасаясь с краем. И звяканье это мешает окончательно соскользнуть в сон.
Мне и хочется, и в то же время страшно, потому как… пятна на шее я не разглядел, но нащупал, сунувши руку под воротник. Они были шершавыми, точно кожа начала шелушиться, но хоть не болели, уже хорошо.
Тук-тук…
И свист. Паровозик прибыл небольшой и пассажирский вагон при нём обнаружился лишь один, к вящему неудовольствию Матрёны, которая очень надеялась избавиться от нашей компании, а не вышло. Да и сам вагон этот был каким-то куцым, тесным и, судя по ободранности обстановки, отнюдь не новым. Впрочем, другие и вовсе грузовые. Матрёна, правда, заикнулась было, что некоторые могут и в грузовых проехаться, что, мол, там и посвободней будет, и ветерком обдувает. На беду свою сказала это чересчур громко, и генерал, без того смурной, мрачный, обернулся:
— Если у тебя возникло подобное желание, — сказал он, вперившись взглядом, отчего Матрёна сперва покраснела, а потом побледнела до синевы, — то не стану перечить.
Рот её округлился от возмущения, она даже воздуха набрала, явно собираясь высказаться, но генерал взмахом руки оборвал так и не начатую речь.
— А если ты про кого другого, то оставь своё мнение при себе.
Рот закрылся. А белизна снова начала наливаться свежим красным оттенком.
— Зачем ты так? — тихо произнесла генеральша, думая, что никто-то её не слышит. Может, другие и не слышали, но благодаря ли тени или же слепоте, или ещё чему, Савкин слух сделался остёр. — Матрёна не желает зла, скорее наоборот, беспокоится…
— Пусть учится держать своё беспокойство при себе, — отрезал генерал. — Или думаешь, что я не слышал её болтовни? Ладно, здесь и вправду все свои. Поймут, что не от излишку ума языком треплет, но ведь дальше-то люди будут разные. Кому и что она наговорит? И какие из этого сделают выводы? Я уж не говорю, что сами эти разговоры позорят меня…
А вот генерал не давал себе труда шептать.
И Матрёна снова побелела, только разозлилась не на генерала, но на нас, глянувши так, что прям видно было, до чего ей хочется, чтобы мы прямо на месте под землю провалились.
Ага.
Сейчас…
На Матрёну мне было плевать.
Да и на всё-то, говоря по правде, тоже.
Мысли путаются. Такое вот, будто смешалось всё в голове. И чтобы сосредоточиться на чём-то, нужно усилия прикладывать. А всё одно не выходит.
Спать охота.
И не получается.
Повеситься? Нет, не тянет. И наверное, уже хорошо.
Переход дался с трудом. Да, вроде бы и недалеко. Да, без зыбучих песков, трясин и гор непреодолимых. Но мне хватило и насыпи да мелких кочек, за которые то и дело цеплялись ноги, как я ни пытался поднимать их. А уж дальше, когда насыпь стала выше, и вовсе пришлось тяжко. Забирался я на голом упрямстве, всерьёз подумывая, а не встать ли на четвереньки. Не встал. Главное, Метелька помогал, а вот Еремей не дёрнулся даже. Рядом держался и делал вид, что просто идёт. Нет, я знал, что если вздумаю упасть в обморок, он меня дотащит, но это было как-то…
Хреново это было бы.
В общем, к тому времени, как мы до поезда добрались, мне было настолько не до Матрёны, что даже на злорадство сил не хватило. В вагон я вполз и послушно забился в первый же закуток, упал на лавку да глаза закрыл. Сидел вот, слушал голоса, то ли споры, то ли разговоры, то ли всё и сразу. Главное, понимать не понимал, о чём говорят, просто вот звук…
Я очнулся, когда Метелька сунул флягу.
— Еремей велел выпить. Сказал, как отправимся, так еды пришлёт. И чаю. Тут сделают, но вода нагреется, как поезд пойдёт. Ух, ругаются…
— Чего?
— Генеральша хотела, чтоб грузчиков к поезду отправили, за багажом. А генерал сказал, что это не дело, что у них своя работа. А как рельсы починят, то и багаж привезут. Ну, в смысле, в город привезут.
Травы горькие, но я пью, и с каждым глотком жажда становится только сильнее.
— Она тогда причитать стала, что сами голые, и дети тоже. И Матрёна с нею, что, мол, если не грузчиков, то можно нас отправить, мы быстренько принесём, чего надобно… с Еремеем стало быть.
Не успокоилась.
Хотя… знаю я такой типаж по прошлой жизни. Уймётся только со смертью. И главное же, она действительно предана семье генерала, о них заботится, а потому вроде и на хрен послать неудобно.
— Алексей Михайлович тогда сказал, что как только прибудут на место, он новое, чего надобно, справит. И генерал тоже… что, мол, Еремей не прислуга, и мы, стало быть, сами не прислуга. А Серега хотел к нам перебраться, но Матрёна запретила. Сказала, что ты вовсе какой-то окосевший, может, даже хворый или вовсе заразный. И надобно тебя туточки оставить, а то мало ли.
То есть, бегать за вещами я здоровый, а в одном вагоне находиться — хворый?
Где логика?
И почему они свои нужные вещи заранее не собрали? Вон, Алексей Михайлович и тот с кофром шёл, а Лаврентий Сигизмундович с саквояжем своим, с которым его только смерть, кажется, и разлучит… не приведите местные боги. Хороший человек ведь.
Генерал посадил на шею Сиси, но и на спину внушительного вида рюкзак забросил.
Генеральша тоже что-то там несла. И Матрёна. Матрёна, помнится, вовсе нагрузилась, что лошадь, какими-то свёртками, узлами, из-под которых её было и не видно. Но выходит, что взяла то ли не то, что следовало, то ли не хватило в этих свертках места для нужного.
А вот Пётр Васильевич остался.
Приятеля его ещё когда в город отправили. А Лаврушин заявил, что приглядит и за вагоном, и за рабочими, и за всем-то сразу…