— Н-не знаю, — говорить тяжело, зубы словно склеивает и мышцы лица подёргивает судорогой. — Не… пускай… меня.
— Куда?
— Никуда.
Тянуло наружу.
Немедленно.
Вот встать и… если не в окошко — чем его разбить-то? — то можно выйти в коридор. В тамбур. Там дверь открыть и поглядеть, что так стучит.
Тук-тук-тук.
Нет.
Сидеть.
Это не моё. Савкино? Той твари, что сидит в тумане? Маринкиной шизы, которую я хапнул ненароком? Вдруг да заразная. Нет, вот вирусняк, он заразный, а почему бы и шизой не заражаться? Мирок-то стрёмненький. Может, тут шиза, как у нас вирусы, магически перелетает.
Прыг-скок и в мозги.
Смешно.
Смешок вырывается из горла.
— Савка… — Метелька уже рядом и держит. — Сидеть.
— Я… мне надо… не надо. Еремея… кого-нибудь… если вздумаю идти… по голове дай… меня… тянет…
Посмотреть.
На колёса. Всегда ж интересно было, как они крутятся. И почему стучат. Если круглые, то ведь гладенько должны. А они стучат. Тук-тук-тук… ещё монетку сунуть можно, её тогда расплющит.
А человека, говорят, режет.
Я стискиваю зубы и заставляю себя сесть. Тянет скинуть Метелькины руки и откуда-то знаю, что если не удержусь, то Метелька меня не остановит. Что он слабый. Если… если ножичек вытащить, то можно незаметно в бочину вогнать. Я ж умею. С той, с прошлой, жизни знаю, куда бить, чтоб тихо и… а ему-то чего за жизнь цепляться?
Всё одно война большая.
И Громовых не станет. И никого не станет… а мучиться? Стоит ли…
Тук-тук-тук.
— Метелька… оружие… забери. У меня. Всё, какое есть, — я пытаюсь сосредоточиться на дерьмовом дыхании, да только мысли то и дело соскальзывают.
Теперь крутится, что можно и без оружия.
Ударить по горлу. Резко. И бежать. Надо лишь до двери, дёрнуть и выскочить. А там подпереть чем. И хватит, пока открою…
— И сядь. Подальше.
— Что тут у вас… — голос Еремея ненадолго возвращает в реальность.
— Вот…
— Убери его, — говорю сипло. — Убить хочется… и наружу. Под колёса.
Холодная рука стискивает шею и сознание ускользает. Последнее, что вижу, выпуклые глаза Тени, в которых чудится беспокойство.
Она ж тварь.
Как она может обо мне беспокоится?
Возвращаюсь.
Или… нет?
Я в теле, только тело это, точно мешок с костями, в котором едва-едва жизнь теплится. И на этот раз всё. Отбегался, Громов. Чуда не случилось.
Я чувствую.
Всё чувствую. Иглы, что вошли в вены, и лекарство, которое медленно вливается в кровь. Мышцы рассыпающиеся. Заразу… ну да, вот и она.
Гнию.
Заживо.
Нога… да, похоже, ступню пришлось отнять, но не помогло. Хрен бы… в лёгких тоже муть какая-то. Сердце будто склизкою плёнкой обёрнуто. И сдохнуть бы. Без опухоли, без… просто тихо взять и сдохнуть. Так нет же, не пускает.
Зато что-то пикает.
И в лёгкие вкачивают воздух. Ну да, и дышать заставят, и всё остальное. Медицина наша и без целителей могуча. Но сейчас как никогда понимаю Савку. Дерьмово жить, когда уже не хочешь, а уйти не позволяют.
Гуманизм?
Такой вот, с оттенком неизбежности.
Ладно, хватит ныть.
Шевелиться? Сил нет. Да и на хрена? Врачи прибегут? И… отцепят от всего? Вряд ли. Да и вообще ничего-то не изменится. Значит, смысла нет.
Ни в чём нет.
Тук-тук… нет, это не колёса, это у меня эхо оттуда. Да уж… надеюсь, Еремей правильно всё понял. И вот что это было?
Здесь хотя бы думается легче.
Определённо, легче.
Я всё же открыл глаза. Ночь. Палата. Кажется, другая. Да, другая. Окна нет. Плевать. Давай, Громов… нить есть? Есть. Никуда не делась. И потянуть… стоит ли?
Не спеши.
Подумай. Там от тебя пользы нет. Одна шиза, своя ли, приобретенная, — разницы никакой. А тут ты хотя бы мозгами воспользоваться можешь. Итак, что есть? Магическое перенапряжение или истощение, или как оно? Имело место. Это все признавали. Стало быть, явление, если не частое, то в принципе известное.
Логично?
Определённо.
Допустим, это как у нас надрыв… там, мышц или связок. Или другая спортивная травма. Главное, что травма на мозги не давит. А вот то истощение… давит? Если Еремей сразу предположил про петлю, стало быть давит. И Марина, помнится, ссылалась, что я неадекватный. Причём её слушали. Следовательно, как минимум прецеденты имели место быть.
Мысли успокаивали.
Да что там мысли, я наслаждался самой способностью думать, вот так ровненько и худо-бедно последовательно, без срывов на желание самоубиться или попутно прибить кого. Как там… я мыслю, значит… так, мудрости отложим.
Допустим, у меня сорвало крышу от этого перенапряжения.
Или не только?
Будь перенапряжение таким страшным, это заметили бы… тот же Михаил Владимирович чайком отделался и бубликом, и ни слова не сказал, что меня стоило изолировать. Значит, не только оно.
Что ещё?
Савка?
Савка, который был, но потом постепенно начал пропадать? Уходить, уступая мне тело и сознание. И… и дошёл до крайности? Могли ли суицидальные мысли принадлежать ему?
Вполне.
А тело?
Я распоряжался им, как собственным, но ведь изначально оно принадлежало Савке?
Добавим сюда то, что говорил императорский целитель и получим… да херню получим, если в сумме. Как там? Смешалось всё в доме Облонских. Смешалось и треснуло под нагрузкой. Просто трещинки вышли незаметненькие, на которые ни целитель, никто другой внимания не обратили. Им бы затянуться, зарасти, а они наоборот, дальше пошли.
Твою же ж…
И главное, сейчас, со стороны, я понимаю, что вести меня начало давно. Только там, пока я был в Савкином теле, не замечал. Ну да, логично. Самому себе диагноз сложно поставить.
Но теперь…
Теперь главный вопрос, а, собственно, чего дальше-то делать? И смогу ли я вообще сделать хоть что-то?
Что-то пикнуло.
И нить между нами натянулась, выдёргивая меня вовне.
…тук-тук-тук…
Заткните этого дятла.
Нет. Поезд. Надо остановить. Звук идёт от земли, усиливаясь, разливаясь по вагону. И разве не понимают они, как опасен этот звук? Он пробирается в тело и то трясётся, рассыпаясь.
Спокойно.
Никто ещё от езды в поезде не рассыпался.
Приступ паники удаётся погасить усилием воли. Пока она есть. Дышать. Осознать себя в пространстве. Тело вот оно. Лежит. И кажется, не само по себе. Ноги стянуты… какая падла… спокойно.
Приступ ярости тоже давлю.
Еремей.
Отлично. Понял всё правильно. Он вообще, как птица Говорун, отличается умом и сообразительностью.
Тук-тук.
Кто тут? А никого… никого нет дома. Смешно.
До колик просто обхохочешься. Вдох и выдох. Вдох и выдох. И отрешиться от звука. В целом от всего отрешиться. Попробуй не думать минуту о белом голубоглазом медведе. Шутка из того мира. А в этом я ещё жив. Но тоже состояние дерьмовое.
— В себя не приходит? — голос вовне.
— И лучше, чтоб не приходил, — а это уже Еремей. Его рука лежит на шее. Хорошо так лежит. Жёстко. И чувство, что шею эту он не выпускал. — Если так накрыло, то, может, уже и не…
А если тень на них натравить? Тень заберет силу и отдаст мне. Я тогда вылечусь…
Идея кажется охрененно привлекательной. Да что там, гениальною почти. И я с трудом удерживаю себя от того, чтобы не воплотить её прямо на месте.
Дышать.
Так, Гром, возьми себя в руки. Или за яйца. Может, оно даже вернее будет.
Это не твоё.
Наведённое.
Кем и чем? Не ясно, главное, что поддаваться нельзя.
— Держишь?
— Пока держу, но это так… он же ж может и глаз не открывая. Надо решать. В любой же момент…
И пальцы сжимаются, выдавая готовность шею мою сдавить, на сей раз до хруста. Оно бы и правильно, с точки зрения общественной безопасности, но помирать жуть до чего не тянет.
— Не спеши. Вот как чуял, что запас пригодится, — на грудь ложится что-то тяжёлое, будто камень, который эту грудь вдавливает. Я даже чувствую, как гнутся под его весом рёбра, проседает грудина.
Эй, я так задохнусь.
— Сейчас активируем… вот так… теперь он полностью безопасен.
Камень дрожит.
И дрожь эта отдаётся в кости. Она такая, мелкая, звонкая. Я пытаюсь справиться, а никак… кости вибрируют… дерьмо! И Тени не слышно.
И надо…
— Не уверен, что оно сработает. Всё же…
— Меня поражает ваша кровожадность, — Алексей Михайлович поправляет камень, и будь у меня чуть больше сил, я бы вывернулся. — Неужели не жаль воспитанника?
— Жаль. Хороший мальчишка, только… вы не подумали, что будет, если он свою тварь выпустит? Я с ней не справлюсь. Вы…
Да.
И он не справится.
Никто не справится! Почему? Да потому что не видят. Ты не видишь тень, а вот она тебя вполне… особенно, если со мной! И надо было раньше, надо. Я попытался выдернуть тень из себя, только треклятый камень и её придавил.
Не отзывается.
— Он ведь всех нас положить может… а я, старый дурак, решил… нельзя было ему позволять… тварь многих сожрала. Я пятерых насчитал так точно. И тут умирали, при нём… небось, подбирала.
Силу.
Сила сладкая.
— А это и для опытных испытание. Они ж тоже не всесильные… этот вовсе необученный. И без роду, без… ей, небось, тоже не показывали.
Ей?
Кому?
Надо до тени дотянуться. Камень давит… стоп. Хорошо, что давит. Это, надо полагать, тот самый блокиратор? Алексей Михайлович запасливый.
Дерьмо.
Нет. В голове проясняется. Гудение костей — вот точно чувствую в себе каждую, не больно, но мерзковатенько — позволяет прийти в себя. Рот открыть и дышать.
— И я порадовался, что ничего-то… а если б…
— Если бы да кабы, — Алексей Михайлович вздохнул. — Вовремя заметили и хорошо. А там, даст Бог… Громовым телеграфировали. К завтрашнему будут на станции ждать. Так что всего-то и надо до утра дотянуть.
Тянуть-потянуть.
Как в сказке. Дедка за бабку. Бабка за дедку…
— А если не получат вашу телеграммку?