В какой-то момент я осознал, что приходят они не просто так, но чтобы попрощаться.
Логично.
Тут, понимаю, счёт уже на дни пошёл. Но пускай, я как-то вот не переживаю. А вот там… вернуться не получалось. Нет, связь была, я её чувствовал, но и только.
Пытался дёрнуть, а оно намертво словно.
Дерьмо.
Я по-всякому пробовал. И резко, изо всех сил, и вот потихонькую, медленно, подтягивая мысленно эту веревку-связь к себе. Приговаривая, уговаривая…
Почему так?
Савка против?
Или дело в амулете? В том, который на него навесили. Он ведь блокирует и тело, и возможность обратиться к дару? А если так, то… то, вероятно, и нашу связь? И тогда что? Ждать… чего?
Момента, когда амулет снимут?
Ненавижу ждать.
Но приходится. И часы так громко тикают. День. Другой и третий. И снова вереница лиц да людей. Правда, больше местных, больничных. Из остальных разве что Ленка ежедневно появляется, а порой и не по разу. Заняться ей больше нечем, что ли? Я притворяюсь спящим. Или бессознательным? Один хрен, лежу смирно с глазами закрытыми, потому что если увидит, что открыты, снова надежд преисполнится.
А не надо.
Хватит.
Пора ей уже отпустить, что меня, что себя. И подохнуть, но… сил не осталось даже на то, чтоб пальцем пошевелить. И всё это тело — бурдюк с требухой. А она ему рассказывает.
Про то, как день прошёл… никогда прежде этот бубнёж её не слушал. Сплетни какие-то. Слухи… и про фирму мою, точнее уже давно не мою. Про знакомых… надо же, иногда даже интересно.
Про больничку вот.
Врачей…
Фонд и его перспективы. Про дом, что намерена продать, слишком он большой и пустой, и этим раздражает безмерно. Под Ленкину болтовню я и отключался, напрочь выпадал из реальности, чтобы снова возвращаться в неё же, пустую и бессмысленную.
Сколько так дней прошло?
Я их пытался считать, а потом бросил. Дурное занятие… пять? Десять? Главное, что видно, что с каждым врачи всё больше напрягались. Ну да, надо бы помирать, а я всё никак.
Упёртый.
Она пришла на рассвете. Запах. Вот что выдало… запах лилий. Такой душный, такой сладкий, оплетающий всё тело. Он пробрался и под кислородную маску, иначе как бы я учуял эти дерьмовые лилии? А я не чуял, я буквально видел это липкое тягомотное облако, облепившее меня.
И она…
Нет, дверь не скрипнула.
Я видел эту дверь. Она даже не шелохнулась. Просто у изголовья кровати появилась тень.
— Пришла, — я бы сказал это вслух, но с трубкой в пасти сложно говорить. Ничего. И так поймёт. — Привет, что ли… или доброй ночи…
Тень оставалась тенью, скорбною такою. Впору самому слезу уронить, свою горькую судьбинушку оплакивая.
А вот лилия в руке её, она настоящая. Длинный стебель. Крупный цветок с фарфоровой белизны лепестками. И на грудь он ложится, придавливая. А потом, будто этого недостаточно, цветок накрывает рука. И сердце останавливается.
Я чувствую, как оно дёргается, словно рыбина здоровая, и замирает.
Больно.
Несмотря на лекарства, больно… и боль эта подталкивает к связи. Бесполезно, но… не хочу умирать вот так, не разобравшись.
Не хочу.
И подстёгнутый этой болью я цепляюсь, вытаскиваю себя из тела. Нет, не вижу… хотя… на что там смотреть? На жалкого старикашку, в которого я превратился?
Тоже не хочу…
Пусть…
Связь подаётся… на миллиметр или в чём там потусторонне пространство мерить, но я чувствую, как поддаётся. И значит, дальше. Больше. Ну же, стиснув зубы, ползком, от смерти, от запаха лилейного… туда… сам не знаю, куда.
В извечную тьму?
В ничто и хаос? Да, теперь вижу… бесконечное пространство, разлетающееся в стороны, и я в нём даже не песчинка, много меньше. А ещё это пространство тянет силы. И если прежде я преодолевал его во мгновенье ока, то теперь… тьма размывала сознание.
Нет уж.
Давай. Вперёд. Раз и два. И три… Масленица, мать твою. Дальше. И ещё. Рывок. Связь звенит и дрожит. И снова рывок.
Вперёд.
И в последний момент, за мгновенье до того, как тьма поглотила бы меня, я проваливаюсь… вываливаюсь…
— … несите его в машину… — женский голос. Незнакомый. Звонкий такой. Чего она орёт-то? И ощущение, будто на самое ухо. — Надо спешить… дедушка приказал…
— Татьяна Васильевна, мальчик совсем плох, его бы в больницу…
— В машину. Больница не поможет. Если довезем до поместья, то шанс будет…
Кто это?
Глаза бы открыть, да веки будто свинцом залили.
Если машина, то… стоим? Приехали? И Громовы встретили… значит, эта девица из Громовых? Родственница. Странно так. У меня родственница.
Так, не у меня. У Савки.
А здесь голова мутная и мысли опять норовят расплескаться. Или растечься. Вода жидкая…
Стоп.
Дышим.
Дышать я могу.
Дышу.
И снова проваливаюсь. Куда? А хрен его знает. Главное, что не обратно.
Туман.
И я в тумане бреду. Иду-бреду. Бреду-иду. Нет, это от тела теперь накатывает чем-то. Савка, ты где? Савка, это ж хрень полная… давай, Савка, отзывайся. И хватит хулиганить. Если ты тушку развалишь своими обидами, то никому легче не сделается. Точно не нам.
Поэтому, Савка, отзовись.
Кажется, я пытаюсь кричать.
И кричу.
— Лежи, — чья-та рука надавливает на грудную клетку. — Так, эту дрянь снимайте…
— Это может быть опасно.
— Я проконтролирую.
Ещё один новый голос.
— У него тень.
— Даже так? Слышишь, сестрёнка, какой у нас братец одарённый. От горшка два вершка, а уже и с тенью… и небось, побывал на той стороне?
— Побывал, — а это Еремей, только голос у него сиплый, словно надорванный.
— Говорю ж, одарённый…
— Тимофей, ты… уверен?
— Я уверен, что если эту дрянь не снять, он по дороге окочурится. А так, глядишь… тень? Как зовут?
— Савелий.
— Не его. Тень. Или тёзки? — в голосе насмешка.
Веселый, выходит, у меня родственничек.
Савка, слышишь? Никто от тебя отказываться не собирается. И тяжесть с груди падает, а я делаю вдох и такой, что прямо тело выгибается. А потом это тело начинает трясти, мелко и муторно. Рот наполняется кислой слюной, и я давлюсь ею.
— Голову, Танюша, подержи, а то же захлебнется… значит, без имени? Ничего. Разберемся. Зато нас слышит. Слышишь же, а, Савелий?
Слышу.
Слышу очень неплохо. И глаза пытаюсь открыть. К телу возвращается чувствительность и лучше бы не возвращалась. Такое вот… будто отлежал. И всё тело сразу.
Заорал бы. Но я ещё не настолько отошёл.
— Терпи. Сейчас полегчает, — под меня подсовывается широкая, что лопата, рука. — Дыши, давай, со мной…
И вторая ложится на грудь, но аккуратно так. А от руки расползается сила, мягкая и липкая, она пробирается сквозь кожу, унимая боль.
— Вот так…
— Тимофей, осторожно, тебе нельзя напрягаться…
— Всё хорошо, Танюша. Давай, трогаемся и дальше… до дома додержу, а там уже… где ты пропадал, а, Савелий Громов? А вы там держитесь за что-нибудь. Дорога не ахти, но так короче будет…
Тряхнуло и вправду знатно.
Я чувствовал, как мотнулась голова, и как рот раскрылся, выпустив слюну. Я даже мог бы сказать, что эта слюна пузырилась на губах. И стекала по щеке.
— Ты ж меня слышишь? Конечно. Это всё пройдёт… сейчас вот приедем, — мягкий убаюкивающий голос не позволял сорваться. — Приедем и с дедом познакомишься… дед у нас строгий, но славный.
Почему-то мне казалось, что Тимофей улыбается. И тянуло посмотреть.
И ещё чувство такое… родства?
Да я в жизни ни к кому… почти ни к кому.
К маме вот.
И потом к дядьке Матвею. К остальным, кого он велел называть братьями. Мы и вправду считали друг друга братьями, верили, что это всё по-настоящему, что навсегда, что никого нет роднее…
Хрень всё.
А я опять спешу в сказку о родственной любви вляпаться.
— А я Тимофей. Тоже Громов… это Танька. Танюшка наша… она у нас красавица. Сестра твоя.
— Единокровная, — зачем-то уточнила Татьяна.
И что-то было в её голосе такое, заставившее насторожиться.
— Это мелочи… главное, что всё одно родные, — отмахнулся Тимофей.
А от него пахло лилиями. Едва уловимо, но мерзкий этот запашок прочно привязался к коже. И я вдруг испугался, что он не спроста, что он чего-то да значит и вряд ли хорошее.
— И батя, конечно, наворотил дел, но это в прошлом… а тебя мы не бросали… не знали, что ты живой. Телеграммка пришла, что заболел и умер. Мозговая горячка… дед своего знакомого подрядил, так тот прогулялся.
Сила его чуть ослабла, но и того, что он вливал в Савкино тело, было достаточно.
— Выяснил, что и вправду умер. И что мать твоя дом продала да и уехала. А куда — не известно. Но её право.
Логично.
И знакомого, который информацию проверять станет, выходит, тоже предусмотрели. Говорю ж, умный, скотина… ничего. Не умнее меня.
— А тут вдруг нарочный… от самого генерала. Ты не представляешь, как дед матерился. И главное, как чуял… алтарь велел приготовить. Так что только дотянуть…
Куда?
— Остался десяток вёрст… и ты молодец. Удержал. Удержался. Не убил никого…
Я цепляюсь за слова, но сознание всё одно ускользает.
— Таня, уходит. Помогай.
Она фыркает, но холодные руки сжимают виски.
— А мне ты не нравишься, — этот голос ничуть не теплее рук. — Честно говоря, очень надеялась, что перепутали, но теперь очевидно — нет… ты с Тимошкой на одно лицо. Но я его люблю. А ты — мелкий поганец, из-за которого мой брат теперь рискует…
— Танюш…
— Помолчи. Реагирует. Он потом и не вспомнит. Кроме того, чистая правда… а сам знаешь, что на грани нельзя лгать.
Я вот не знаю. Но запомню.
— Поэтому, если ты сейчас окочуришься… — сила у Татьяны более плотная, насыщенная. — То я ничуть не расстроюсь…
И это заставляет собраться.
Не расстроится она.
Сам понимаю, что не расстроится, но… обидно же.
И силу эту тяну.
— Вот так… видишь, работает, — произносит она почти равнодушно. — Может, и дотянем.