А я понимаю, что может и не дотянут. И… надо что-то сделать. Что? Да хоть бы сказать им… да. Надо сказать. За то, что хотя бы попытались… за улыбку эту, которой я не виде. И за руки тёплые. Силу.
За то, что проверили… и чтобы эта тварь получила-таки своё. Может, Савкиного убийцу искать и не станут, но книгу должны. А потому…
Губы разлепляю.
Говорить тяжело. В горле будто кляп, но я выталкиваю его и слова.
— К-хнига. Чёрная. Вспомнил… маму обманул. Он. Двое. Один обманул… второй — Анциферов. С ним.
Кашель подбрасывает. А потом и очередная кочка.
— Что он…
— Тихо. Тань, сил добавь.
Правильно. Добавь.
— Горячка. Проклятье. На меня. Маме сказал, что… вылечит. Документы даст. Уехать. Сделает. Сидеть тихо… книга взамен. Чёрная. В ящике. Сила. От отца… на языке… которого никто…
— Твою же ж, Тань… чтоб…
А ругаться братец умеет. И это была последняя внятная мысль.
[1] Женская каторжная песня, записана на Нерчинских рудниках
Глава 29
Глава 29
Несть числа тварям, во тьме обретающим. Рыщути они, аки звери дикие, алча не крови, но душ людских. Но бессильны они, бездной греха рождённые, пред словом праведным да молитвой.
Из одной проповеди
Туман.
Снова туман.
Во все стороны. Впору кричать «ау», да только что-то подсказывает — не надо. Мало ли, кто там услышит. И вопрос, станет ли мне легче от того, что услышат.
Стою.
Брести наугад — так себе затея.
Туман пахнет гнилой водой. И если прислушаться, то там, впереди, будто шелест слышен. А вот связь наша с Савкой исчезла. И где я? Может, уже того?
Может.
Тогда… на рай это мало похоже. И не пустят меня туда. Контора противоположной направленности? Вполне может статься.
Чтоб вас…
Ладно, делаю шаг по направлению шелеста. Не факт, что не пожалею, но стоять на месте невыносимо. И ещё шаг. Опуститься на корточки. Земля сухая, потрескавшаяся, верхний слой и вовсе в пыль обратился… а я в кроссовках.
Точно.
Помню их. Мои первые фирменные, от Ашика, который мамой клялся, что не палево, что натуральные «Найки». Врал, скотина белозубая, но это я теперь понимаю, что откуда там, на рынке, было взяться натуральным «Найкам». Так что китайское барахло, но…
Я, нацепив их, чувствовал себя господином мира. И главное, даже потом, много позже, когда на ногах моих были ботинки, сшитые одним итальянским мастером по индивидуальному заказу, за почти неприличную сумму, я не испытывал подобного. Скорее уж просто отметил, что ботинки.
Хорошие.
Но куда им до тех самых «Найков». А костюму из английского сукна так же далеко до моего спортивного из блестящей переливчатой ткани с вышитою на груди пумой.
И он тут.
Надо же… это меня в прошлое вернуло? Или подсознание очередные игры играет? Во второе верю охотно. Оно и понятно, тогда я… жил? Нет, и потом тоже жил, но тогда мне казалось, что я, если не на самой вершине, то где-то очень к ней близко. Что всё-то впереди и только самое клёвое.
«Найки» хреновы.
Костюм.
Девочки. Бабки-бабосики. Друзья, которые почти братья. Локоть к локтю. Душа в душу…
Выстрел бахнул где-то совсем рядом. И туман откатился. А знаю это местечко. Пустырь на окраине нашего Богом забытого городишки. Вон, белеют развалины недостроенного клуба, хотя, поговаривали, что это баня должна была быть.
Или даже целый комплекс.
Только не успели. И вот теперь остались стены с провалами окон и дикий разросшийся кустарник. А ещё пара ям, таких, очень удобных ям. И лесочек чуть дальше. Теперь-то от леса почти ничего не сохранилось, здание еще в начале двухтысячных снесли. И комплекс построили, торгово-развлекательный, частью нового микрорайона… но это совсем уж недавно.
Чтоб вас…
Машины.
Тоже узнаю. Чёрную Бэху, что выглядывала из зарослей, зарывшись в них мордой. Уазик чуть дальше приткнулся. Милиции ждать не след, она в наши дела благоразумно не лезет, да и дядька Матвей знает, с кем там говорить и как, чтоб по понятиям.
Застрекотал пулемет.
Надо же… как соловей. А я уже и отвык.
— Гром! — Санька выныривает из-за кустов и дёргает меня, заставляя упасть на землю. Больше она не сухая, не в порох, но с травой вот.
И я вспоминаю, куда попал.
Было это.
Летом было. Стычка. Гастролеры одни, одуревшие от вседозволенности, решившие, что если обзавелись парой калашей, то им сам чёрт не брат. А может, дури перебрали. С дурью тогда всё тоже было и проще, и сложнее. Главное, что именно здесь, на пустыре, мы с ними и столкнулись.
Впервые, чтоб по-серьёзному.
Нет, были разборки, но местечковые, в которых, как теперь понимаю, дядька Матвей силу свою пробовал. И нас к крови приучал, к тому, что люди — твари хоть и опасные, но хрупкие. И бита в беседе с ближним — отличный аргумент.
Левка, привстав над выжженной травой, нелепо рухнул. Совсем как тогда. Он был первым, но мы решили, что это случайность. Просто не повезло.
Левка первому
И за его невезение мы рассчитались сполна.
Мишка, поняв, что случилось, заорал. И снова застрекотали автоматы.
Сейчас я видел. Подробно так. Темные фигуры двигались медленно, неестественно дергаясь.
И не падали.
Я ведь уложил тогда одного. Парень с бешеными глазами и родинкой на крыле носа. Я всадил в него полобоймы, от страха и адреналина, выплескивая накопившуюся ярость.
И он упал.
Тогда.
А сейчас поднялся. И шел на меня. И толстяк, помню, мы ещё матерились, закапывая труп, тоже не падал.
И рыжий, которого пришлось добивать, и почему-то мы долго не могли решиться. И дядька Матвей орал, что мы сосунки, что он враг и, хуже того, свидетель. А рыжий даже не орал. Может, он и сам бы помер. Но теперь он шел, подволакивая ногу, переваливаясь нелепо.
Шел и не падал.
Последним же поднялся Левка. С развороченную башкой, уродливый, как и подобает зомби, он повернулся ко мне.
— Ты чего, Гром? — говорит он. — Это ж игра такая…
Игра?
Пистолет выпадает из моей руки. И все кивают.
Игра.
Не всерьез
— Ты ж не веришь, что мертвые на самом деле могут оживать?
Я пячусь от них, сбившихся в кучу. Я… Не кричу. Знаю, что они ждут. Но… Нет. Не на того напали. И бежать бесполезно…
— Слышишь⁈
Голос вырывает меня с того пустыря. Он бьёт плетью, наотмашь, и последнее, что вижу, фигурки-кегли, разлетающиеся в разные стороны. Ненастоящие.
Мать вашу, я так и знал, что они не настоящие…
— Дыши.
Рывок. И вместе с приказом в меня втекает сила. Она темная и вязкая. Она наполняет тело, раздувая его изнутри. Она сдавливает лёгкие, выжимая из них остатки воздуха. И она же отпускает, позволяя воздуху вернуться на место. И следом идёт мощный удар в грудь. Он пробуждает сердце. И то заводится. Всполошенно так, захлебываясь. А я… Я пытаюсь открыть глаза.
— Есть, — в этом жёстком голосе теперь звучит радость. — Давай, подхватывая и тащи… Тимоха, не мешайся. Тань, ты гостями вон займись. Давай, что застыл.
Сила держит. И все же ее недостаточно. Я чувствую. А тот, кто держит, знает. Он рядом.
Идём.
Куда?
Без понятия.
Идём. И сила вокруг становится ещё гуще. А ещё ощущаю, как чужие пальцы стаскивают запястье. Наверное, это больно, кости почти хрустят, но мне лишь страшно, что это прикосновение разорвется. Я знаю, что тогда конец. И ладно бы мне, но ведь и Савке.
Савка должен жить.
— Клади.
И меня опускают на лёд. Это именно льдом и ощущается. Холод замораживает и тело, и силу
— А теперь иди. Здесь тебе быть не надо. Наверху жди…
— Долго?
Еремей. Ну да. Кто ещё нас таскать будет.
— Как получится.
Я слышу, как он уходит. А тот, другой, наклоняется ко мне.
— Понимаешь? Надеюсь. Там… У тебя будет шанс. Ты не один. С тобой и тварь, и сила.
У меня получается открыть глаза. Ровно затем, чтобы увидеть сухо костлявого старика с ножом в руке. Нож был черный и кривой, то ли обугленный, то ли оплавленный. Главное, что старик, перехватив нож за рукоять обеими руками, усмехнулся
— Помни, — сказал он. — Кто ты есть.
И без замаха одним движением вогнал клинок мне в грудь.
Сука.
От возмущения я почти вырываюсь сюда, в жизнь, ровно для того, чтобы яснее ощутить пронизывающую тело боль. Да как так… и старика вижу ясно, будто зрение вдруг вернулось.
Узкое лицо его.
Острые скулы. Чрезмерно крупный чуть свёрнутый набок нос. Лоб высокий, который из-за залысин кажется ещё выше. Волосы редкие, сквозь которые просвечивает смуглая кожа черепа.
И глаза.
Взгляд у него тоскливый и… безнадёга в нём видит. Да ну на хрен… рано меня ещё хоронить. Рано. Я хочу сказать, но во рту мокро. Губы разлипаются и слышу то ли сип, то ли хрип. А потом всё уходит.
Куда?
Туда.
Пойди туда, не знаю, куда. Найди то, не знаю что… как в сказке, ёпта.
Туман вокруг клубится. Знакомый. Родной уже почти. И дорога под ногами. Ага, мне ещё башмачки нужны. И этот, Железный Дровосек со Страшилой. Только, чую, не выдадут… я ж не девочка. И собачки у меня нет.
Зато тень имеется. Сойдёт?
Так, Громов, хватит истерить. Убили?
Можно подумать, в первый раз… убили и убили. Старик явно не по своей прихоти внучка прирезал. Давай, включай уже мозги.
Нас тянули.
Этот Тимофей. Потом Татьяна… интересно, они действительно брат с сестрой?
Поэтому имена на одну букву?
Как у щенков из одного помёта.
Так, это снова не туда. И злость говорит. А ещё зависть. Ясно, что они друг с другом ладят. Я же лишний… правильно она сказала.
Стоп.
Это дерьмо на потом оставим. Когда вернусь, тогда и отстрадаю. А теперь думай, Громов. Мозгами, а не обидками детскими. Итак, если бы хотели от меня избавиться, можно было бы просто не делиться силой. Или делиться не так активно. Я бы точно не дотянул. А со стороны всё выглядело бы прилично.