Но нет.
Вложились. И Тимофей этот, и Татьяна, что бы она там ни болтала… бабской болтовне вообще верить не стоит.
Дальше.
Потом подвал какой-то. Меня точно спускали. Камень ледяной. Не простой камушек, вряд ли они в тёмном-тёмном подвале просто глыбу льда хранили, для хозяйственных целей. Нож опять же. Таким только жертвы приносить.
Я?
Я жертва?
Или… или это своего рода… что?
Посвящение⁈
И тогда… или справлюсь, или нет… но нож в груди вполне себе материальный. И значит, убить меня убили вполне себе реальненько. Но… если важен не просто факт убийства, а место?
Кто и как убивает?
Тогда… что дальше-то? Идти по дороге, надеясь, что в город изумрудный прирусь… снова не то. Давай, вспоминай… как там дед сказал. Помнить? Кто я есть? А я и сам не знаю, кто я есть. Савелий Громов, сирота без роду, без племени. Что тут, что там…
Ладно, это плач сиротский. Виолеттка была. Викуша опять же… ну да, не сложилось. Но теперь-то можно признать, что в этом дерьме моей вины было не меньше. Родственнички не ангелы, да и я перьями не линяю. Стоим друг друга.
Я Савелий Громов.
— Я… — в тумане голос звучит глухо. — Савелий Громов. Слышишь?
Напрочь дурацкое ощущение. Прям как в анекдоте пошлом… ладно, идти надо. Иду… и так, вот одному здесь охренеть до чего неуютненько. И привычно тянусь к тени, без особой надежды, правда, но она отзывается. И вытекает на дорогу сгустком черноты.
Тень здоровая.
Когда успела подрасти?
Ладно, успела и успела, только она уже больше телёнка. И смотрит прямо в глаза. Острый клюв, грифонья башка и тонкая гибкая шея. Спина горбатая. В выпуклых глазах, как в чёрных зеркалах, отражаюсь я. Надо же… до чего по-идиотски я выглядел. Этот вот костюмчик с рынка висит на тощем моём теле.
Я не тощий. Я жилистый.
И дядька Матвей говорил, что никогда-то мне качком не быть и на хрен надо. Что на самом деле сила не в объеме, а…
— В умении, — туман вдруг разбегается в стороны, и я оказываюсь в нашем подвальчике.
Я его выкупил.
Потом.
Ремонт сделал. Качалку открыл. Бесплатную. Тренеров нанял там и прочий персонал. То ли благотворительность, то ли попытка действием очередную душевную травму залечить. Но сейчас в подвальчике было всё так, как я запомнил.
Серая стена. Плакаты, большей частью из журналов выдранные. Вперемешку — полуголые красавицы и обливающиеся потом бойцы.
Железо.
Что-то дядька Матвей стырил, что-то сам сфарганил. Стол вот со школы, у завхоза перехватил за какие-то там долги. И мы его ещё, помню, пёрли, матерясь, потому что стол оказался на диво тяжелым.
— Ну, здравствуй, Савелий, — а вот дядька Матвей такой, каким я его запомнил в прошлую нашу встречу. — И твоё времечко наступило. А то я уж заждался.
Серый костюмчик, удивлявший тогда своей невзрачностью. Кто носит серый, когда в моде вызывающе-красный? И чтоб цепка такая, с большой палец толщиной. Чтоб издалека и всем видно было, что важный человек.
А он вот. В серый.
— Здравствуй, — отвечаю. — А ты чего здесь?
— А почему бы и нет, — дядька Матвей и очки снял. В последний год зрение у него упало сильно. Старые травмы. Он долго не хотел признавать, а потом вот сдался и очки купил.
— Ну да… почему бы и нет…
Я озираюсь.
— Тварюшка твоя пусть погуляет, — говорить дядька Матвей, будто бы в присутствии тени нет ничего этакого. — Ты, к слову, не боишься? Она ж сожрать может на раз.
— Так… я уже мёртвый. Чего бояться.
— Э нет, ты пока не мёртвый. Да не боись. Не трону. Сядь вон куда.
А дырочка у него в голове аккуратно смотрится. Таким вот чёрным пятнышком посеред лба. Прям третий глаз.
— И четвёртый тоже, — дядька Матвей будто мысли мои читает. — С мордой лица ты так и не научился работать, Гром. Как был прямолинейным остолопом, так и остался… вот всем ты хорош, а гибкости не хватало.
— Это той, которая позволила тебе своих сдать?
— Свои. Да какие вы свои… — дядька Матвей отмахнулся. — Садись, говорю. Я тебя не трону. Дальше пойдёшь. А своими вы никогда-то и не были.
— Даже так?
— Обидно? Так и мне было обидно… столько лет работать на износ, а потом нате вам, и старость рядом, и нет у тебя ни хрена… другие крутятся-вертятся… капиталы зашибают. А ты сидишь, дурак дураком… только я не дурак. Я ж тогда быстро прикинул, что и к чему… меня вон ещё когда людишки Пелецкого обхаживали, зазывали. Мол, будешь бойцов воспитывать, тренер ты хороший… не обидим…
— Что ж не пошёл.
— Думал. Да грохнули Пелецкого, пока думал. Ты его и не помнишь, верно. Это ещё до тебя было. Его грохнули, а идея осталась. Хорошая ж идея. Дай, думаю, и вправду потренирую кого. Воспитаю. А там и видно будет… подыскал вас, молодых, голодных и дуроватых…
— Наплел всякого.
— Ну чего же всякого… обижаешь. Грамотный тренер, Гром, он ведь не только в физухе шарит. На одной физухе далеко не уедешь. Надо и в мозгах чужих понимать, — дядька Матвей постучал по черепушке и поморщился. — Болит. Вот скажи, тебя ведь не мучила совесть, когда ты меня грохнул?
Промолчу.
Врать здесь не хочется.
— Я, Гром, вам заменил и мамку, и папку, и сестрицу любимую. Я вас из дерьма вытащил и людьми сделал. Да, не из любви к людям, но всё же… вот думал, что с тобой бы стало, если б не я. Ты бы сдох на этой вот свалке. Или от болезни, или спился бы, или заразу какую подхватил бы от бомжей. А то и заточку. Они б тебе своего не простили. Так что ты мне жизнью обязан.
— И они?
— И они. Кто больше, кто меньше…
— Поэтому ты взял и в расход? Так просто…
— А кто сказал, что просто — он поглядел мне в глаза. — Непросто… я к вам тоже привязался. Знаешь, до чего это… тяжко, видеть, как тот, в кого ты душу вложил, пришёл тебя же убить.
— Не знаю.
— И не узнай… да, может, ошибся… только, Гром, оглянись. Вспомни… ладно, кого-то в разборках положили, но остальные… времена менялись, а они не хотели. Хуже того, они полностью утратили осторожность. Один пил втихую, думая, что никто-то не знает. А по пьяни творил дичь. Другой нюхал. Третий вообще связь с реальностью утратил… он посреди города стрельбу устроил, по голубям… когда на людей перешёл бы — вопрос времени. Вы застряли там, во времени, когда это всё сходило с рук. Но я чуял, что всё меняется, что ещё немного и возьмут вас.
— А с нами и тебя
— Верно. Знаешь, что самое смешное, Гром?
— Смешное?
Смешного я не видел.
— То, что ты сделал бы то же самое, останься кто. Ты бы зачистил концы, чтоб никто-то, ни одна падла не зацепила бы тебя… так что… — дядька Матвей развёл руками. — Одно радует… если уж ты выжил, значит, и я вроде как не зря был… ну, чего стоишь. Давай.
— Что
— Не тупи, Гром… добивай.
— Ты и так мёртвый.
— Так, да не так… тут я застрял. А оно обрыдло, тебе не рассказать… вот, бери свою пукалку.
Дядька Матвей к оружию испытывал престранное чувство брезгливости, что ли. И теперь вон морщился.
— И вспомни, кто ты есть, — сказал он голосом того старика. — Используй силу.
Как?
Каком кверху. И вправду туплю. Сила есть… и надо как тогда… если можно из неё саблю сделать, то и пулю получится. Или даже не делать, а представить, что эта сила пулю наполняет.
Получилось.
— Вот так… молодец, — дядька Матвей сел за свой стол. — Давай… и это… Гром… не сомневайся. Бей на опережение. Помнишь? Как я учил.
Помню.
Выстрел получился громким, оглушающим даже, и дядька Матвей рассыпался на куски, а с ним и зал исчез, оставив клубы тумана. Тень же, вынырнув из тумана, спешно похватала эти куски.
— Эй… — я хотел остановить её, но в выпуклых глазах увидел предупреждение.
Сожрёт?
А ведь может. Мой пистолет тут…
— Стоять, — я не отвел взгляд и прищурился только. А потом шагнул и решительно ухватил тень за вихор из перьев, дёрнул, заставив склонить голову. Она заворчала… и потёрлась клювом о ногу.
Чтоб тебя…
— Ну, — говорю ей, чувствуя, как отпускает. — Веди что ли, если знаешь, куда…
Сдаётся, весёлое у нас выйдет путешествие.
Глава 30
Глава 30
«И поставила девица свечу перед зеркалом, и сказала слова заветные, с тем, чтобы увидеть суженого своего. Да только, сколь ни глядела, ничего-то не выглядела. Решила она, будто обманула старуха, да и отправилась спать. Но стоило ей глаза сомкнуть, как сполз плат, которым девица зеркало прикрыла, и высунулась тень страшенная. Кошкою оборотясь, скокнула она в постель, а оттудова — в нос…»
Страшная сказка
В голове всё вертится муть про город изумрудный. А идём. Я шагом, благо, кроссовки, хоть и палёнка, но приличная, не разваливаются. Тень трусит рядом. Иногда она убегает чуть вперед, но тотчас возвращается. А туман начинает редеть. И я невольно проверяю обойму. В кармане ещё одна, но если выйдем к той перестрелке, в которой мёртвые играют в прятки с живыми, то всяко не хватит. Интересно, а если я трофей возьму, у мертвецов, то сработает или нет.
Вышли, впрочем, не на пустырь.
Шоссе.
Вот же ж… это поездочка по самым поганым местам прошлого, выходит.
Все грехи соберу.
Место знакомое. Трасса. И просёлочная, что к трассе выходит. Тут мы и стояли, и ждали. Волки, чтоб их, в засаде. Дядьки Матвея придумка. Он и экипажик добыл ДПС-ников, и форму тоже.
— Стой, — я останавливаю тень. Прямо идти не тянет совершенно. Не знаю, кто там сегодня на дежурстве, но они мертвецы, и им со мной не по пути.
Да и ведёт, чую, дорога не к развилочке.
Нам в другое место.
Поворачиваюсь к лесу. И да, два шага и мы на полянке. Хорошая полянка. Вон, ёлки, березки или что там торчит. Трава-мурава присыпана землёю. Яма в земле. И пацанчик застыл на краю ямы.
— Пожалуйста… пожалуйста… — всё твердит он разбитыми в кровь губами. Голос мерзкий дрожащий и бесит, эта вот бесхребетность, но на деле — не она. А то, что мы решиться не можем.