— За что?
— За то, что втянул.
— Да не, нормально, — от потёр шею. — Думаешь, на деревне веселей? То же самое, только…
Он махнул рукой, а потом спросил:
— Но ведь на самом деле оно получается несправедливо, а? Одни себя гробят, другие — богатеют. Как она говорит…
— Понравилась?
— А то тебе нет.
Тоже понравилась. Не мне, но телу. Хотя оно в том возрасте, что почти любое тело иного пола, если оно в более-менее вменяемом состоянии, само по себе симпатию вызывает.
— Не в ней дело, — Метелька шёл, нехотя переставляя ноги. — А в этом всём… ну неправильно оно!
— Неправильно, — соглашаюсь.
— Тогда почему… ну… почему ты… ты ж их не любишь!
— Ещё как.
— Но если они правы?
— Так мало быть правым, — вот не утренний это разговор, тем более когда это утро понедельника. — Я не против их в целом-то…
Опасное слово обходим стороной. И без того понятно.
— Скорее… помнишь тот вагон? В поезде? И мертвяков? И тех, кто нападал? Они ведь тоже за идею. Ради идеи. Это, скажешь, правильно?
Метелька дёрнул головой.
— Солдаты, которые погибли, они ж тоже люди. И ладно бы только офицеров, хотя и офицеры далеко не все богатые да знатные. Наоборот, богатых там хорошо, если один из дюжины, и то тех семья на теплое местечко пристроить норовит. Но ладно, бог с ними, с офицерами. Но ведь солдаты-то в чём виноваты? Они ж просто приказ исполняли. Обычный. Ехали. Охраняли. Поезд. Груз. И может, даже тоже были за перемены. Только кто-то взял их и убил. Как убил бы генерала. Или ладно, генерала не особо жаль, но Серегу тоже жалеть не собирались. Это правильно?
— Я… не знаю.
— Я вот тоже не знаю. Но даже не в них дело. А в том, что к людям они относятся ничуть не лучше фабрикантов. Тех солдат записали в случайные жертвы. Оно ж всегда, когда всеобщее благо творят, без жертв не обойтись. И сколько их будет? Не вагон и не два… сперва начнут расстреливать эксплуататоров, потом — тех, кто им сочувствует, а там и просто всех, с кем охота счёты свести. И крови прольются не ручьи — реки.
Я это точно знаю. Профессор рассказывал. И знание это, из иного мира, мешает проникнуться идеями.
Вот только знание это — у меня, а у Метельки иная реальность. И в ней идеи революции кажутся донельзя логичными.
— Менять всё надо, это правда, — вздыхаю, потому что ну не нравятся мне такие разговоры. Не умею я убеждать. — Но не бомбами. И не убийством других. Иначе.
Если б ещё знать, как именно.
Но я не знал.
В цеху по раннему времени было пусто и сумрачно. Гудели трубы, скрежетали станки, едва-едва остывшие после ночной смены. И в предрассветной, слегка разбавленной вязким светом фонарей, всё окрестное пространство казалось каким-то чуждым, иным.
Тамошним.
— Не спится? — Митрич был трезв и, верно, оттого мрачен. — От и ладно. Заступайте. Савка, ты на седьмой, а то Никошин приболел…
Он вдруг осёкся и уставился взглядом куда-то за моё плечо.
Я обернулся.
— Чего ты припёрся?
Анчеев?
И вправду, он. Стоит. Глядит и улыбается. Нехорошо так улыбается. И сам на себя не похож. Я не сразу и сообразил, в чём дело.
Чистый он.
И костюм нацепил праздничный, вон, с рубахой алой, шелковой. А на ногах — онучи.
— Анчеев, если за доплатою, то всё, что могли…
— Паскуда ты, Митрич, — голос его звучал тихо и надтреснуто, хотя при этом был слышен, несмотря на шум вокруг. — Продался этим… кровопийцам… тоже сосёшь кровь народную… эй вы, идите, пока я добрый!
Он хотел крикнуть, да только с его лёгкими не до выступлений.
И закашлялся.
А я вдруг почуял тьму.
И не я один. У ног заклубились, материализуясь, тени. Вздыбил шерсть Призрак, а Тьма скользнула к Анчееву и к тому, что он принёс с собой.
Твою же ж… чтоб вас…
— Или не идите. Как хотите… Ничего… сейчас… заплатите! За всё заплатите! — он качнулся и вытащил из кармана… банку?
Бутылку. Такую вот, обычного вида, разве что горло её не пробкою забито, а залито воском. И внутри тьма колышется. Но её только я вижу. Митрич вон хмурится, пытаясь сообразить чего-то, я прям вижу, как мозги его скрипят
— Метелька, — шепчу. — Отступай, только тихонько, осторожно…
А делать-то что?
Остановить? Или… так, думай, Громов. Что бы там ни было, оно вряд ли полезно для молодых растущих организмов. Да и не для молодых. А здесь таковых помимо нас с Метелькой, имеется. Время раннее, что хорошо, потому что людей не так много, как могло бы быть. Но и не совсем пусто.
Рванёт?
Рванёт.
И… тьма выплеснется. Эффект должен быть таким, чтоб заговорили, иначе смысл в этом теракте. А если Тьма тьму сожрёт? То эффекта не будет, но возникнут вопросы. В том числе и у господ революционеров, которые о моем таланте знают.
Лишние вопросы.
И что это знает?
— А чегой это тебе дали? — произношу громко, а вот у Митрича, кажется, мозг заклинило. Он и оцепенел. Случается с людьми. Стоит. Рот открывает и закрывает, но и только. Из этого рта только сипение и доносится.
— Уходите! — Анчеев бутылку выше поднял, показывая, что готов её бросить. А потом из кармана достал вроде как бляшку, только и от неё тьмой несло так, что у меня спина зачесалась.
Я тени подтолкнул.
Пусть вытянут.
Не всё, а, скажем, три четверти. Чтоб оно рвануть рвануло, но не в полную силу.
— Не, — говорю, глядя Анчееву прямо в глаза. — Не уйдём. Ты уходи. Опусти эту дурь и вали, пока полиция не прибежала…
Он головой мотнул. Облизал губы. И сказал:
— Не могу… не могу я. Не могу!
Его вопль породил эхо. А сам Анчеев, взвизгнув, швырнул бутылку.
В Митрича.
Тот с воплем отскочил, а бутылка, едва коснувшись пола, разлетелась стеклянными брызгами. И клянусь, взорвалась она изнутри.
Бахнуло.
Точнее хлопнуло и над полом повисло реденькое облачко, которое мои тени спешили впитать. Анчеев же, издав какой-то клёкочущий, совершенно нечеловеческий звук, полоснул бляхой по горлу. Запах крови перекрыл все прочие ароматы. И смешавшись с вонью лилий, наполнил цех, забил всё-то пространство.
— Выводи! — я дёрнул Метельку, чувствуя, как исподволь меняется что-то. — Людей выводи… Митрич…
Анчеев стоял.
Он должен был упасть, забиться там в судорогах или напротив, отойти тихо и со сдержанным достоинством. Или просто-напросто отойти.
А он стоял.
И кровь, которая выплеснулась толчком, теперь просто стекала по рубахе, марая пиджак. А мешаясь с нею текли из человека чёрные вязкие ниточки. И облако, почти сожранное тенями, всколыхнулось, устремляясь к ногам Анчеева. Оно окутало их и снова выросло, резко, рывком, прибавив в объеме.
А я понял, что произойдёт.
— Выводите! Тут прорыв…
И слово это нарушило шаткое равновесие.
Раздались крики.
Грохот.
Со свистом вырвался пар, где-то там, неподалёку. И заволновались, засуетились, чувствуя знакомую силу, твари. Надо же, а мне казалось, что мои тени их повывели. Но не всех, выходит.
Облако дрогнуло и снова выросло.
Рывками, значит.
А мёртвый уже Анчеев поднял руки и потянулся к Митричу. Мышцы лица его дёргались, складывая одну уродливую гримасу за другой.
— Уходите, — Митрич пятился. — Савка, забирай…
Тончайшие нити вдруг сплелись в одну и та, стремительно выросшая, хлестанула по человеку, обвила шею его и дёрнула, подтягивая к мёртвым рукам. Те же впились в горло, сдавливая и что-то тихо хрустнуло.
Митрич…
Облако тьмы стремительно окутало ещё подёргивающееся тело, прорастая уже в него, вбирая остатки сил и жизни.
— Савка, уходить надо.
Ага, чтоб тут дыра образовалась? Нет уж… вот, дерьмодемоны! Я огляделся, пытаясь найти хоть что-то… надо было носить револьвер.
Плевать, что время от времени облавы устраивают.
Обыски.
И на старуху, которая точно донесла бы. Надо было…
— Лови, — Метелька сунул в руку багор. — Что это за…
Понятия не имею.
Там, на той стороне, тварей хватает. А тело Анчеева покрывалось тьмой, словно плесенью. Не знаю, видели ли это другие. Тьма пробивалась изнутри, рассыпаясь по коже комочками пыли. И та тянулась к облачку под ногами, то ли питая его, то ли питаясь сама.
Призрак махнул когтистой лапой, отрывая шмат тени и проглотил его.
Только облако тотчас зарастило рану.
— Метелька, обходи его слева… — отступать было некуда. Справа высилась громадина станка… так, а это мысль, однако.
Тьма, обойдя Анчеева по кругу, попыталась ударить в спину, вот только из спины выстрелили длинные плети, которые хлестанули Тьму, заставив отступить. Такие же вырвались из груди. Облако же, окутав и ноги, всосалось в Анчеева, оставив на поверхности то ли дым, то ли пух.
А вот от Митрича остались кости, облепленные тёмною кожей. Но хотя бы этот труп не делал попыток подняться. Уже хорошо.
Анчеев повернулся к нам. Он сделался выше и шире, тело его точно распирало изнутри, и костюм уже треснул. Вот, чую, тут багром не обойтись.
А вот станок…
Я дёрнул стопор, молясь, чтобы давление в системе держалось. Кочегары заступали на работу раньше, а новость не должна бы добежать ещё. Так что шанс был. Внутри что-то загудело.
Кашлянуло.
Громыхнуло.
Анчеев же остановился. Она раскинул руки, потом подумал и, согнув их как-то совсем уже неестественно. Ткань на рукавах расползлась и не всегда по шву. Вот типичный зомби. Рожу раздуло, глаз уже не видать, нос тоже утонул, а на щеке появилась трещина. Этот костюм, из плоти, тоже был тесноват. Тварь желала свободы. И Анчеев, послушный её желанию, вогнал кривые пальцы в грудь и потянул в стороны, раздирая и шёлк рубашки, и себя.
Что за дрянь-то такая?
Не из мелких точно.
Из дыры вывалились щупальца, этаким чёрным комом, который распался на отдельных жирных змей. Они ворочались и расползались полукругом. Призрак перебил клювом одну, успев увернуться от удара остальных. А я же увидел полынью.