С каждым словом робость отступала. А в конце он и разогнулся, осмелившись глянуть пусть не в лицо жандарма, но на руки его.
— Так-то… взять-то можно… но лучше б из своих кого… чтоб не пил там, не буянил… мылся, а то одного разу мы взяли, а он до бани никак. И весь запаршивевший. Ну кому охота?
— Понимаю, — жандарм сунул руку во внутренний карман. — А вы, стало быть, знаете, где эта артель расположилась?
— Отчего ж не знать…
— В таком случае вы, полагаю, не откажетесь проводить пару человек? Не стоит пугаться, — он вытащил кошелек. — Нам просто нужно взглянуть. Возможно, сохранились какие-то вещи…
Филимон кивал. А жандарм вытащил из кошелька банкноту, которую протянул.
— Вот. За услуги.
— Я… — Филимон уставился на деньгу и сглотнул, явно борясь с желанием отказаться. — Благодарствую, господин…
— Вот и отлично. Идём. Покажу, кого отвести… а вы двое ждите.
— Чего?
Сила постепенно усваивалась. Во всяком случае, икать не хотелось, а вот пить — зверски.
— Кого, — поправил жандарм, нисколько не разозлившись. — Представителя святейшего Синода. Ему всё и обскажете, подробно, обстоятельно и в целом.
Чтоб вас.
Хотя…
[1] Анекдот времён 1905 г., когда революционный террор достигает максимума, и все более-менее серьёзные чиновники становятся целями террористов только потому, что занимают высокий пост.
Глава 12
Глава 12
Покупая иконы вне церковных лавок спрашивайте разрешительные бумаги за печатью Священного Синода. Помните, что поддельные иконы не обладают должным запасом святости, чтобы защитить ваш дом.
Святой вестникъ
А судьба любит шутки шутить.
Я ведь подумывал найти его. Примерялся и так, и этак. Пару раз даже бывал на Сенатской, полюбовался зданием Священного Синода. И охраной, вокруг выставленной.
Потом ещё почта была, правда, уже не на площади. Моя паранойя погнала на другой конец Петербурга, где в махоньком отделении всего за несколько копеек в моё распоряжение предоставили отдельный аппарат. Главное, никого-то моё желание не удивило. Напротив, Священный Синод отдельную линию выделил для тех, кто пообщаться желает. Только вот человек, на этой линии сидевший, не пожелал искать дознавателя, о котором я только имя и отчество знаю.
Ну и в целом, не положено.
Если у меня есть информация, представляющая интерес для Синода, то я могу её озвучить. Вот прямо по телефону и могу. А коль уж сочтут информацию важной, тогда и пригласят. Не на Сенатскую, само собою, но в одно из отделений, которых в Петербурге насчитывалась дюжина.
В общем, как-то вот не задалось оно с поисками.
Еремей, которого я привлечь пытался, вовсе плечами пожал и сказал, что бесполезно оно. Что не сидят дознаватели на местах, особенно если дело нижних чинов касается, каким и был Михаил Иванович. Это на местах он птица важная, а тут, в столице, иных хватает, посильнее да побойчее.
Так что не срослось с Синодом. Других знакомых у Еремея не было, равно как и у Мишки. Вот тема как-то сама собой и закрылась. А тут…
Здрасьте, как говорится.
Михаил Иванович изменился.
Хотя… я тогда-то видел его совсем иным взглядом. А теперь нормальными глазами смотрю. Высокий. Крепкий, но какой-то в конец замученный, что ли? Ощущение такого вот не то, чтобы нездоровья, скорее уж состояния на грани.
И сердце замирает.
Наверняка он слышал, что Громовых больше нет. И вот теперь… как…
— Добрый день, Михаил Иванович, — жандарм протянул руку, которую дознаватель пожал. — Уже вернулись?
— Утром.
— И сразу на выезд. Ну да, ну да, у вас там, как и у нас, не любят, когда подчинённые без работы маются. Что ж, к счастью, тут ситуация стабильна, а потому нужно будет лишь ваше разрешение на зачистку. Конечно, коль глянете, я только благодарен буду, но как я понял имеет место некоторое… счастливое стечение обстоятельств, но полагаю, об этом вам скорее свидетели расскажут…
Взгляд у Михаила Ивановича тяжёлый. И смотрит он долго. Так долго, что сердце обрывается. А если я в нём ошибся? Если… искушение ведь огромное. Громовых наверняка будут искать, и кто бы игру не затеял, у него и власть, и деньги.
И будет, что предложить человеку.
И может, предложение уже сделано, а теперь…
— Свидетели, — Михаил Иванович отмирает. — Свидетели — это хорошо… пускай посидят. А я пока и вправду гляну, чего там…
И рукой махнул.
Так… он узнал. Не мог не узнать. Но вида не подал. И о чём это говорит? Ни о чём. Официально нас никто не ищет, а потому орать «хватай их» смысла никакого.
Спокойно.
Дергаться сейчас и вправду нечего. И метаться. И бежать… куда, мать его, бежать?
— Открывайте, — Михаил Иванович встал перед дверью, которую успели перетянуть цепью, хотя кто и когда это сделал, я понятия не имею. И военные к этой двери подбегают, выстраиваясь двойным оцеплением.
Нас оттесняют в сторону.
— Савка, он же ж…
— Тихо, — шепчу Метельке. — Повезло, считай.
Надеюсь, что я всё-таки не ошибся. Потому что в этом деле без Синода не обошлось, а значит, и разбираться должен кто-то, кто знает эту кухню изнутри.
Двери отворяются с протяжным скрипом, а Михаил Иванович встаёт перед тёмным квадратом. Он начинает читать молитву, и с каждым произнесённым словом голос его набирает силу. Он гудит, что колокол.
Что все колокола в этом дерьмовом городе.
И меня накрывает.
Я сгибаюсь, затыкая уши руками, не желая слышать. А желудок сводит судорогой, рот наполняется кислой слюной, которую сплёвываю под ноги. Но её становится только больше и больше. Фигуру Михаила Ивановича окутывает сияние. Не знаю, видят ли другие этот белый свет, но меня он слепит. И я отворачиваюсь. Рядом Метелька бормочет молитву, а казак, приставленный к нам, широко крестится. Свет же устремляется внутрь цеха, и по ушам бьёт уже совокупный протяжный вопль тварей, что сгорают в нём. Их там прилично. И старые, и вырвавшиеся через разлом. Тени обожрались, а теперь, получается, и жрать будет нечего.
— Силён, — бормочет казак. — Свезло… самолично приехал.
Свезло.
Это уж точно.
— Так, — жандарм держится в стороне, и я вижу, что его тоже окутывает сила, то ли защищая от света, то ли отзываясь на него. — Петренко! Метнулся в ближайшую корчму… какая тут приличная?
— А вот тут сразу за воротами, — влезает Метелька, щурясь. — Которая с петухами намалёванными. Там даже господин управляющий столоваться не брезговал. И так-то… прежний управляющий.
Верно.
Новый вряд ли снизойдёт.
— Вот, слыхал? Бери, чего у них свежего. И молока обязательно! И мёду. И всего-то… Михаил Иванович, вы присядьте, наши там сами теперь… вот… Коновалов, тащи какого ящика… и помогите, не стойте… вот вечно вы себя не щадите, можно ж…
Ящик притаскивают к стене. И Михаила Ивановича выводят, усаживают и он садится, закрывая глаза, запрокидывая голову. Лицо его бледно, щёки ввалились и кажется, что за прошедшие минут десять он похудел на десяток килограмм. Выходит, эта светоносность тоже нелегко даётся.
А я сую руку под рубаху.
Крестик раскалённым угольком сам скачет в пальцы и я морщусь. Его носить приходится, потому как в здешних реалиях отсутствие крестика на груди вызывает слишком много вопросов. А вот пёрышко ангельское боль от ожога унимает. Честно говоря, сам не знаю, зачем его ношу. Так-то оно, если к голому телу, то неприятное, обжигать не обжигает, но постоянно царапается. И кожа потом красная. И по-хорошему бы его дома оставить, в шкатулке, куда я убрал комок и второе перо. А я вот… Еремей ладанку из холстины смастерил, и даже спрашивать не стал.
Надо — значит, надо. И выходит, что в самом деле вот надо.
— Вот, — я стягиваю шнурок через голову и сую ладанку в вялую холодноватую руку. И это тоже кажется правильным. Он сперва не понимает, а потом пальцы сжимаются.
И Михаил Иванович вздрагивает.
А взгляд какой…
— Потом, — шепчу одними губами. — Берите. Вам от него, чую, больше толку будет.
Ангельское пёрышко начинает светиться да так, что через холстину видать, и Михаил Иванович, резко выдохнув, обматывает веревку вокруг запястья, а само перо прячет в широком рукаве.
— Спасибо, — я тоже читаю это по губам.
И склоняю голову: не за что.
Так и сидим. Долго ли, коротко ли… сказки тут такие, что лучше бы без них. Но вот Михаил Иванович машет кому-то рукой и тут же рядом вырастает казак, который и помогает подняться.
— За мной, — это уже нам с Метелькою. Вставать страсть до чего не хочется, но по морде казака вижу, что лучше бы нам своими ногами воспоследовать.
Идём.
Идти недалеко. Здание конторы жмётся к забору. Первый этаж её сложен из камня, а вот второй и третий — деревянные. И само это здание несуразное, похожее на чрезмерно вытянутый скворечник. Здания-то надстраивались на скорую руку, вот и покосило его на один бок. Оконца узкие, за стёклами и не разглядеть, чего там, за ними, деется.
Внутри тоже пылью пахнет, но иною, бумажною.
— Свободен, — Михаил Иванович опирается на шкап. Вот только казак уходить не хочет. Стоит. Хмурится. Переминается с ноги на ногу. — Чего?
— Не велено.
И на нас глядит, прям с прищуром, точно видит больше, чем надобно.
— Эти… не тронут, — Михаил Иванович усмехается. — Ты лучше вот поесть принеси, а? И попить.
— Иди, — в контору заглядывает и давешний жандарм. — Как вы себя чувствуете?
— Неплохо.
— От и ладно. С едой, к сожалению, пока не выйдет. Слух пошёл, что тут прорыв, вот люд на всякий случай и убрался. Все ближайшие трактиры закрыты. Я-то послал человека в ресторацию, но пока ещё найдут, пока вернутся. Вы уж потерпите.
— Ничего страшного, — Михаил Иванович кивает, мол, случается и такое.
А выглядеть он стал получше. Пёрышко в руке прячет, а может, и нет его уже? Спросить? Но это потом, наверное.
— Савелий, садись куда… и ты… как тебя?