Во рту — пустыня. И потому протянутую Михаилом Ивановичем кружку принимаю с благодарностью.
— Вода, — поясняет тот. — Тебе вон укрепляющий настой дать велено, но я решил, что сперва вода.
И правильно. Травы я бы пить не рискнул.
— Спасибо, — всё-таки сажусь. В ушах бухает, и сердце срывается вскачь, но тотчас успокаивается. Вот же, ощущение, что пожевали и выплюнули. — Как вы?
— Твоими стараниями…
— Алексей Михайлович прибыл?
— Часа два как. Велел тебя не трогать…
— А… — взгляд мой охватывает палату.
— Друга твоего Николай Ипатьевич забрал.
— Куда? — и сердце вновь обрывается. А ещё накрывает запоздалое чувство вины. Если у Метельки чахотка, то…
И ведь не только чахотка быть может.
— На грязи, — Михаил Иванович домашнем костюме и стёганом халате похож на барина. — Николай Ипатьевич прописал ему грязи.
— В смысле? — я не то, чтобы совсем успокоился. И чувство вины никуда не исчезло. Полез. Потянул. И плевать мне было и на опасность, и на здоровье его. Я как-то вообще не думал о том, что у него могут быть со здоровьем проблемы.
— Как я понял, грудь обернут полотном, пропитанным какими-то там особыми грязями. Для расширения сосудов. Это облегчит и кашель, и отхождение чего-то там… сам спросишь, как вернётся.
Физиотерапия, значит?
Физиотерапия — это хорошо.
— Спрошу, — отвечаю и выдыхаю. — А…
— Еремей заглянул. Я его обратно отправил. Ни к чему, чтоб нас вместе видели. Но рад, что живы.
Правду сказал.
Я воду допил и кружку вернул. В животе заурчало, намекая, что растущий организм водичкой не обманешь.
— Ужин позже привезут. Мне подумалось, что ты хотел поговорить. И объяснить кое-что, — он задрал рукав халата, показывая широкое темное запястье, на котором выделялось белое пятно очень характерного вида.
— Ух ты… совсем ушло? — я потянулся.
— Совсем. Откуда оно у тебя?
— Тут… такое… долго рассказывать.
Вздыхаю и скребу-таки ладонь. А потом начинаю говорить. Тихо. Спокойно. Неспешно. А он вот слушает. И слушает превнимательно. И по лицу не понять, верит ли.
Я бы такой истории точно не поверил.
Реально же бредом звучит. И таким вот, в котором смешались в кучу кони, люди… ну и далее по списку. А Михаил Иванович только хмурится и с каждым словом всё сильней. Видно, что его спросить тянет, но он сдерживается.
Правильно.
Я и так не мастер повествований, а тут вон вообще.
— Вот как-то так…
Я заканчиваю на нашем отбытии в Петербург и прошу:
— Ещё попить дайте.
— Отвар, — он наполняет кружку из графина, потом делает глоток и протягивает мне.
— Да ладно, — говорю. — Вы б травить не стали. Да и… яды разные бывают. Иные вон через месяц-другой действуют.
Дознаватель хмыкает, а потом присаживается на соседнюю койку.
— Стало быть, Раповецкая святая — это ваших рук дело?
— Чего? — травы пахнут ромашкою, и вкус почти нормальный. Во всяком случае язык от горечи не сводит.
— Что, неужто не слыхал? — он не скрывает улыбки. — О чуде? Во всех газетах писали.
— Да нам как-то поначалу не до газет было. И вообще, чего там в них только не пишут, — я и от пряника, который появляется из кармана халата не отказываюсь.
— Потерпи уж, — Михаил Иванович словно извиняется. — Я пока не велел беспокоить… ты, если что, в тяжелейшем состоянии. Просто на грани жизни и смерти. Целитель героически борется за то, чтоб удержать тебя на краю.
— Ага, — говорю и в пряник зубами впиваюсь. — Так чего там со святой?
— Некая девица Алевтина, дочь Иванова, прибывши в гости к своему дядюшке в Городню вдруг исчезла. И никто-то не мог сказать, куда она подевалась. Дядюшка сперва тихо искал…
— Чтоб без скандала?
Михаил Иванович кивнул:
— Девичья репутация — вещь хрупкая. Но когда не нашли, то полицию поднял. Город перетрясли и не по разу. Даже публичные дома пересмотрели со всеми, кто близ был. Но девицы не отыскали. Главное, что из дому ушла она в домашнем платьице и туфлях…
Понимаю.
До леса в том наряде добраться было бы сложно.
— Кто-то видел будто бы какую-то машину, которая стояла близ резиденции, но сама ли собой или как, сказать сложно. Честно говоря, все не особо верили, что с нею чего-то приключилось. Подружка сердечная призналась, что имелся некий поклонник. Вот все и решили, что он девицу и украл. А значит, пару дней погодить надобно, пока молодые не вернутся с покаянием… обычное дело.
Только девица оказалась не в церкви деревенской, где сговорчивый батюшка за малую мзду повенчает, родительского благословения не испросивши, а в некоем подвале.
— И представь, каково было удивление, когда в Городню сообщили, что в местечке Раповцы, в церкви, чудесным образом возникла девица, да не сама собою, а с иконами. При том по уверениям батюшки, девица спала чудесным сном, а от неё исходило сияние.
— Сияния я не заметил. А сон… ну пришлось. Чтоб без истерик и лишнего не увидела.
— Батюшка обратился в полицию, и в Синод, само собою. Поскольку описание было довольно точным, а поиски ещё велись, то полиция отреагировала с похвальной поспешностью. На место прибыли, да и целителя прихватили. Тот и привёл спящую в сознание. А девица заявила, что ничего-то не помнит, кроме взгляда ангельского. Тут как раз и младший дознаватель явился. Не столько из-за девицы, сколько из-за икон. Но и девицу он осмотрел. А потом вызвал старшего дознавателя, поскольку почуял силу благословения, на девицу наложенного.
Напакостил ангел напоследок, выходит.
Хорошо, хоть не мне.
— А там и слухи разнеслись по округе. Иконы-то тоже благословенные…
Киваю по привычке, но спохватившись, уточняю:
— А это важно?
— Важно, — Михаил Иванович не смеется. — Ещё как… икона по сути своей что?
— Что? — переспрашиваю, потому как во всём этом не очень понимаю.
— Доска с изображением. И ничем-то изначально она не отличается от той же фотографии. Или вот ещё. Ты, к примеру, крест сделаешь. Несложное занятие, две палочки скрепить. Да только будет ли этот крест силу против тварей иметь?
Мой-то, скорее всего, будет, если задаться целью. Но смысл мне понятен.
— То есть иконы бывают разные?
— Именно. И храмовые изготовить не так-то и просто. Нет, на самом деле силу обресть и кусок газеты способен, причём не так и важно, что на нём намалёвано.
— Значение имеет вера? — уточняю.
— И она, безусловно, но… тут сложно. Не буду врать, что сам до конца понимаю. Синодские иконы пишут на дереве, как оно и заповедано. Вот только дерево это пропитывают особым составом, который силу и держит. А вот берется сила и от молитвы, и от людей. Более того, именно с людей всё и начинается. Это как дар души, что ли? Одна способна и принять в себя эту силу, и удержать. И отдать, делясь, да так, что силы не убудет. В икону ли. В оклад. В крест или ладанку. Да во что угодно. Одни отдадут каплю. Другие — кружку. А третьи — столько, что не всякая заготовка примет. Святые — особые люди, Савелий.
Что-то вспоминаю девицу. Обыкновенная вроде. Нет, я в девицах не великий спец, но тот крылатый, он назвал её…
— Чистая душа, — цепляюсь за слова. — Он сказал, что это — чистая душа. И поцеловал. В лоб.
Ну, а то вдруг чего не того подумают.
— Это важно? — уточняю. И Михаил Иванович кивает:
— Весьма. Ты берешь силу от тени. В том числе поглощая их. Это не та тайна, которая от меня сокрыта. Даже и вовсе не тайна. В хрониках есть упоминания, что во времена иные охотники вовсе тенями питались. Ныне принято считать, что это преувеличение и дикость, и речь идёт о поглощении энергии сущностей, хотя…
Энергия? Да ну его. Хорошо хоть ту тварь со склада жрать не пришлось, а то ж оно наверняка очень полезно. И плевать, что от одной мысли мутит. Но с процессом поглощения теперь тени справляются, а мне вот достаётся доля их силы. И такой расклад очень даже устраивает.
— Погодите, — мысль вдруг соскакивает на другое. — Вы хотите сказать, что… вы тоже? В смысле, вы их едите? Ангелов⁈
— Потише, — на меня поглядели с печалью и укоризной. — И нет, не настолько всё ужасно.
Не настолько? А насколько?
— Храмовые приюты в большинстве своём почти не отличаются от того, в котором тебе довелось побывать. Какие-то лучше, если повезло с директором. Какие-то хуже. Директор и учителя, само собой, из монастырской братии, но монахи — тоже люди.
Об этом мог и не рассказывать. Я сам понимаю, что такое «тоже люди». И что люди эти бывают разными.
— Нам жилось неплохо. Да, был устав. И строгий распорядок. Но голодом не морили, и даже во время поста на столах бывала рыба, а не одна лишь мучная болтушка. Учили опять же. Мне было четырнадцать, когда в приют прибыла комиссия. Старичок, который тогда показался древним, как сам этот мир, а с ним пара весьма крепких монахов. Дознаватели. Ну и пара послушников, тоже крепких. Им вменялось носить старика, ибо сам он уже не мог стоять, да и в целом заботиться. Тогда я ещё подумал, что это глупость неимоверная, что этот вот старик в рясе, по которой даже нельзя определить, из какого он ордена, может? Но нас всех собрали на молебен. И наш отец-настоятель поклонился этому старику, а потом сказал, что нас всех ожидает чудо…
Михаил Иванович замолчал ненадолго.
Выдохнул.
— Тогда я и узрел свет. Этого старика поднесли к алтарю и он встал. С трудом, трясясь всем телом, опираясь на руки послушника. Казалось, он того и гляди умрёт, прямо там, у алтаря. Но стоило ему открыть рот, произнести первые слова молитвы, как его окутало сияние. И тело преобразилось. И сам он преобразился. За спиной его расправились белые крыла, и свет, от них исходящий, наполнил весь храм. И не было ничего-то более чудесного, чем этот свет. Он обжигал. Он причинял невыносимую боль, но вместе с нею я испытывал счастье, которого не знал прежде.
Вштырило, значит. Но эту мыслишку я при себе оставлю, потому как чуется, можно и леща отхватить за недостаток почтительности.