Глава 16
Глава 16
Вокруг Него стояли Серафимы; у каждого из них по шести крыл: двумя закрывал каждый лице свое, и двумя закрывал ноги свои, и двумя летал.
Иоанн Златоуст.
Вид Алексей Михайлович имел… своеобразный. Ну как, случалось мне в музее бывать, там, в прошлой жизни. На выставке, которая Египту посвящена. Так мумии в экспозиции тоже имелись. Только те были в бинтах, а этот — в собственной коже, но в остальном разницы особо нету.
— Хреновато выглядите, — сказал я и нос потёр.
Пахло в палате отнюдь не благовониями. Нет, ими тоже, вон, постельное белье, кажется, розовым маслом сбрызнули, но этот цветочный аромат странным образом лишь усиливал вонь.
Тело гнило. Или иссыхало?
Или и то, и другое сразу?
— А ты живой, — голос вот у него сохранился почти прежний, спокойный такой, мирный даже.
— Ага… как-то вот получилось так, — я подвинул стул поближе.
Воняет? Есть такое. И смотреть на Алексея Михайловича крайне неприятно, так и тянет отвернуться и, поджав хвост, отступить. Но я подвигаюсь. Ему, верно, и разговаривать тяжко. А говорит.
— Хорошо, что живой.
— Он сказал? Ну, про меня?
— Кто?
— Светозарный. Такой вот… типа архангела. С крылами. Ваш… приятель сказал, что вы ему сказали. Про Громовых, — я щурюсь и вглядываюсь в сумрачную завесу над телом. — Что… в общем, что мы живы. А вам кто? Он?
— Я не святой.
— Это точно. Вы по-другому чуетесь. В общем… там Михаил Иванович за вас просил. Говорит, чтоб не таился, чтоб всё, как есть изложил. Будете слушать?
— Буду.
Он улыбается, а губы трескаются, и из трещин проступают капли сукровицы. Я слышу, как сбоит его сердце, как шумят, потрескивают лёгкие, которые тоже превращаются в пергамент или почти.
И вижу тьму, что обжилась в этом теле.
— Тогда расскажу. Потом. Если выживете. Бомба непростой была?
— Это не совсем бомба. Точнее бомбу кинули в машину, но она не взорвалась. Хлопнула только, как мне показалось, но и только. Решили, что у них ошибка случилась. Бывает. Взрыватель не сработал или ещё что. А через пару дней руки чесаться стали.
Которыми он эту бомбу, надо полагать, щупал.
— Заразились только вы? Или ещё кто?
Эта тьма покрывала потемневшую кожу его этаким пушком, вот аккурат, что плесень на хлебе. И главное, что росла она не снаружи, а внутрь.
— Двое. Сопровождение.
— И где?
— Один отошёл через неделю. Второй… ещё через три дня, — говорить об этом Слышневу не хочется.
— Целители?
Интересно. Или им досталось крепко больше, или дело в ином.
— Да. Лучшие. Сперва там. Потом здесь. Пытались. Сил влили много, но стало только хуже. А я вот… не восприимчив. К силе не восприимчив.
И возможно, это его и спасло.
Эксперимент бы провести, да боюсь, что жизни в Алексее Михайловиче осталось не так и много.
— Вы своему приятелю как, верите? — уточняю, потому что вот чуется, в одни руки я с этой дрянью не справлюсь. Да и в целом не факт, что справлюсь.
— Как себе.
Это он, конечно, зря. Но говорить не стану.
— Тогда… — думай, Громов.
Тьма… тьма жрёт тело. Я в теории могу эту тьму вытянуть, но собственный Алексея Михайловича организм довольно сильно подточен этой тьмой. И даже убери её сейчас, не факт, что он справится. Целительскую силу он не воспринимает. Значит, нужно лечить альтернативными методами.
И вот как оно полечится, тут вопрос.
— Он у вас в щитах хорош, так? — я потёр нос, в котором нестерпимо свербело. — Сможет поставить такой, чтоб вот там, снаружи, ну… если наблюдают, чтоб ничего-то не увидели? Не услышали? Да и не только снаружи, а вообще…
Потому как помимо доктора персонала в больнице немалое количество. И готов поспорить, любителей почесать языком средь медсестёр и санитарок хватит. Даже если специально не сольют, то сплетнями поделятся.
— Позови, — велел Алексей Михайлович.
Позвал.
И Карпа Евстратовича — это ж надо было дитя рыбою обозвать?[1] — глянувшего на меня с недоверием, и Михаила Ивановича.
Дёрнулся было и Метелька, но я махнул рукой, велев:
— Спи давай, а то доктор заругает…
С процедур его привезли такого, полусонного, закутанного в несколько одеял. Он и заснул сразу почти. И спал. Вот пускай и дальше спит, вылёживается.
— А ты?
— А я тут, рядышком. Вот буквально за спиной. Потом перескажу, чего интересного, — я присаживаюсь на кровать. — Честно! Попытаюсь тьму там вытянуть, ну и так-то… глядишь, и выйдет чего.
— Тогда ладно, — он широко зевает и заходится в приступе кашля, который всё никак не проходит, а заканчивается тем, что Метелька сплёвывает в судно тёмный комок.
Дерьмо.
Вот… я должен был бы подумать. Должен. А не подумал. И почему? Не потому ли, что там, в прошлом, я вовсе не привычный был о ком-то думать.
Нет, если разборка там или ещё что, то своих прикрою. Да и там «свои» могли о себе позаботиться. А чтоб в обычной жизни и о тех, кто не может, кто… почему-то мерзко внутри, в душе или где-то рядом. Непривычное чувство.
Гадостное.
— И что он намерен делать? — на Карпе Евстратовиче тоже халат, не белый больничный, но домашний, стёганый, с китайскими драконами. Халат перехвачен широким поясом, что в сочетании с шелковою пижамой и сеткой для волос, глядится забавно. — Вы поймите, Алексей Михайлович, я готов участвовать, если вы уверены, но…
— Уверен, — Алексей Михайлович попытался сесть.
— Лежите уже… и это… если чего почуете, то не дёргайтесь. Это мои… моя, — вовремя спохватился я. — Тень соберет тьму, попробует вытянуть, а там, дальше, испытаем ещё одно средство. Но тут я, конечно, не гарантирую…
Может, не стоит и начинать?
А ну как загнётся любезный Алексей Михайлович прямо в процессе? Как тогда объясняться стану? И поверят ли, что я не нарочно дорогого и любимого угробил?
И целителя бы всё-таки…
— Целителя бы ещё, — озвучиваю мысль. — Чтоб… ну… если вдруг…
— Смысла нет, — от целителя Алексей Михайлович отказался. — Я их энергию и прежде не воспринимал. Так… Карп, если всё-таки не поможет…
— Алёшка!
А эти двое знакомы друг с другом куда ближе, чем мне думалось. Ишь, на имена перешли, а это вполне себе знак.
— Не ворчи. За мальчишкой приглянь. И помоги, чем сможешь. Тут, чую, дело общее, и… в общем, начинайте…
— Исповедаться не хочешь? — Михаил Иванович присел на табуреточку.
— Так уже… вон, даже соборовали на днях. А если чего с той поры и успел нагрешить, так на том свете сразу и покаюсь.
Вот тебе и настрой.
А как же позитив? Вера в мои целительские способности? Ну или в чудо, потому что со способностями у меня так себе.
Тьма вытекает и расползается по простыне. Алексей Михайлович вздрагивает.
— Что-то видите? — мне чисто так, интересно.
— Нет. Скорее… ощущение. Как будто кто-то на кровать присел. Бывает такое, когда не видишь, а вот полное осознание…
— Она не тронет.
— Она? — Карп Евстратович щурится. Нет, можно Тьму вытянуть в явь, но на кой мне это.
Тьма же растекается поверх одеяла. И выпускает нити, которые касаются сумрачного пушка на щеках Алексея Михайловича.
— Ты сможешь убрать это? — я задаю вопрос мысленно.
— Убрать. Съесть?
Она не то, чтобы голодна. Скорее уж готова подкрепиться.
— Можно и съесть. Но не человека. Человек должен жить.
Тьма задумывается. В отличие от Призрака, она знакома с людьми, пусть в основном знакомство это не приносила людям ничего хорошего. Но она понимает, как люди устроены изнутри.
Или хочет думать, что понимает.
— Стараться, — выдаёт она. — Слабый тело. Дух сильный. Я мало-мало.
— Начинай, — разрешаю я. — Алексей Михайлович… в общем, план такой. Сейчас Тьма вытянет из вас эту дрянь. Она постарается потихоньку… в общем, не уверен, ощутите ли вы что-то, но скорее всего будет неприятно.
Пушок уходит в тело тончайшими ниточками, и глазами Тьмы я вижу, что этих самых ниточек даже не тысячи — сотни тысяч. Они все используют Алексея Михайловича, как… как питательный субстрат?
— Организм ваш слаб. Тьма, не моя, которая, а та, что в бомбе была, его заразила, поэтому не факт, что даже когда её уберу, вы поправитесь. Может…
— Уйду в процессе? — он кашлянул и поднял руку. — Пускай.
— Но… когда… в общем, есть ещё одно средство. Правда, тут вообще за результат не поручусь…
— И что за оно?
Я достаю шкатулку, которую по моей записке принесли из дому с ответною от сестрицы, в которой она обещала лично меня воспитать, как только доберется. Нет, записка вежливая до крайности, но за словами чуялось такое вот… предупреждающее. А сама шкатулка обыкновенная вполне. Лично её на ярмарке выбрал. Грубоватая, расписанная аляповатыми цветами и лаком покрытая. Правда, лак уже потрескался, но это ведь мелочи. Подобные дарят девицам. И хранят в них немудрёные девичьи сокровища — стеклянные бусы, перстенёчки или серьги с серебрением.
— Вот… в общем… Михаил Иванович, это скорее по вашей части. Помните, рассказывал…
Алексей Михайлович всё-таки сел и даже вперед подался. Интересно человеку. Нет, порой люди меня конкретно так удивляют. Он одной ногой на том свете, а всё ещё интересно. Хотя… может, поэтому второй ногой он ещё на этом. А Тьма пользуется моментом, она проскальзывает под просторную рубаху, расползаясь поверх кожи второю. И в Алексее Михайловиче появляется что-то этакое, от мавра, точнее от актёра, который пытается изображать шекспировского мавра, намазав рожу гуталином.
Шкатулочку я передал Михаилу Ивановичу.
А тот открыл.
Покачал головой.
— Удивляюсь я тебе, Савелий. Такие вещи хранят… иначе хранят.
Ага, в сейфах да родовых сокровищницах. Только наша пока вне доступа, так что пускай извиняют. Перышко светилось. Тускло так, с синеватыми переливами. А вот капля крови, которую ангел намотал, за прошедшее время окончательно застыла и теперь казалас