А она бы не сохранила.
И кажется, Анчеев господам революционерам крепко подгадил. Вот жаль, что послушать их не получилось. Мнится, что не нужен им был тихий бум в закрытом цеху.
— А если прорыв повторится? В одном месте? В другом? — продолжил я. — Если не один, а три? Пять? Десять за неделю?
— Слухи пойдут, — произнёс Алексей Михайлович. — Что государь или болен, или… утратил силу.
Слухи — это ещё та погань, крепко может крови подпортить, особенно, коль грамотно направить. А их направят…
— И что будет делать Государь, когда… возникнут сомнения? — я озвучил вопрос, который появился в голове каждого, из собравшихся здесь людей.
Только их, выросших в мире, где Государь — величина абсолютная, он слишком пугал, чтобы задать.
— Молебен, — произнёс Михаил Иванович. — Патриарх должен будет отслужить молебен, после которого Государь явит силу свою. Он озарит град светом небесным, испепеливши всякую скверну…
Свет, стало быть.
— А если не явит?
— Это невозможно, — заявил Карп Евстратович найрешительно.
— А вдруг…
Возможно, невозможно — не те понятия. Я ж не про движение небесных тел речь веду, а про живого человека, даже если царских кровей. А с живыми людьми чего только не случается.
— Позвольте, — Михаил Иванович поднял руку, перебивая жандарма, явно готового возражать. — Видишь ли, Савелий… вот у тебя есть тень.
Даже две. Но это пусть я знаю.
— И чем дальше, тем больше ты с ней сродняешься. Старые рода, коль верить хроникам, вовсе не могли существовать наособицу. То есть, или охотник не имеет тени вовсе и тогда считается слабым, или же он получает тень, но уже навсегда. Изыми её, и человек… заболеет. Понятно?
Киваю. Ещё как понятно.
Сам видел.
— Государь связан не с тенями, но…
— С сущностью высшего порядка? — уточняю я. И зарабатываю укоризненный взгляд.
— Не говори так больше, — Михаил Иванович просит мягко, но тоном таким, что и мысли не возникает возражать. — Господь милостью своей снизошёл до человеков. Суть его живёт в каждом из Романовых, но в одних спит, в других — она жива и здравствует.
Да, это он тоже говорил.
И тогда получается…
— Суть эта отзовётся на молитву. И свет её будет виден людям. И силы его хватит, чтобы одолеть тьму… пусть и не во всём городе. Петербург крепко разросся. Но если Государь жив, то и свет будет.
Киваю.
Если так-то… да, пожалуй.
— А если… если во время самого молебна что-то пойдёт не так? — уточняю, потому что в голове кусочки норовят сложится, но как-то не слишком, будто не хватает мне чего-то.
Знания?
— Если… скажем… прорыв…
— Рядом с государем? Это тоже невозможно. Даже спящая сила мешает тварям мира иного. Она сама по себе не замок на границе, но целая крепость. Так принято считать.
Хорошая оговорка.
Очень хорошая.
Вот только…
— Может… может, он и пытается найти способ? — я смотрю прямо на Алексея Михайловича. — Отсюда эти эксперименты… и Анчеев… человек, который сам стал прорехой в пространстве… и я так и не понял, почему. Как?
— Жертва, — Михаил Иванович сцепил пальцы перед собой. — Я много думал о том, что случилось. Синод, к слову, завершил следствие.
— И к каким выводам пришёл?
— Имел место обыкновенный прорыв вследствие недостаточной защищённости цеха. Воротынцевым выписан штраф в казну, а также вменено впредь больше внимания уделять вопросам безопасности.
Ну, за Воротынцевых я точно переживать не стану.
— Однако вы не согласны? — Алексей Михайлович указал на инквизитора пальчиком.
— Я отстранён. Бессрочно. По причине болезни. А потому не могу судить… мне вовсе стоит явиться к настоятелю и отбыть на лечение.
А вот этого делать нельзя. Что-то подсказывает, что этого лечения Михаил Иванович может и не пережить.
— Но моё состояние пока не позволяет мне покинуть госпиталь. А что до прочего… скажем так… это теория, поскольку напрямую в своей практике я с жертвоприношениями не сталкивался.
Так.
Вдох и слушаем. И не пытаемся консультировать.
— Там же один человек. И себя убил, — Карп Евстратович озвучивает сомнения.
— Себя тоже можно принести в жертву. Более того, такая жертва будет куда сильнее, чем любая иная, ибо означает добровольный отказ от души и вечной жизни. Человек сам вверяет себя в руки того, к кому обращается. Он ничего не говорил?
Типа, я твой, Мора?
— Ничего такого, — озвучиваю вслух. Вот как-то неуютно. И Михаил Иванович на меня уставился. Глядит так, ласково, будто подозревая что-то этакое. А я в ответ гляжу, честно, искренне. Стараюсь даже не моргать.
— Но всё одно это выглядит, как если бы человек, принеся в жертву себя, открыл путь тварям, — продолжил Михаил Иванович. — И силы его жертвы оказалось достаточно, чтобы разрушить границу миров.
Тишина воцарилась. Такая вязкая, тягучая, нарушаемая лишь сипловатым дыханием Алексея Михайловича да гудением мухи где-то там, под потолком.
— Анчеев был обычным человеком, — муху я отыскал взглядом. Обыкновенная, сонная слегка, видать, недавно отогрелась и выползла из спячки. — А вот если себя в жертву принесёт кто-то, наделённый даром? Или… светом? — спросил я.
И по тому, как жандармы переглянулись, я понял: этакая перспектива их прям вдохновила.
До самых печёнок.
[1] Вполне реальное объявление из «Брачной газеты», весьма популярной в начале 20 в.
Глава 27
Глава 27
Из отчёта статистической комиссии Н. В. Скорикова следует, что средняя продолжительность жизни в западных губерниях в настоящее время составляет 26–28 лет [1] , среднее количество детей, рождённых от одной матери — 6,3. Однако при всём том, до возраста 14 лет и старше редко доживает половина их. Таким образом в типичном женском поколении в любом возрасте среднее число детей у женщины, ею рожденных и доживших до этого возраста, не превосходило трех. [2]
Доклад князя Н., посвящённый проблемам роста населения и обстоятельствам, мешающим оному.
Подслушивать, конечно, нехорошо, но очень полезно. А то ишь, выпроводили. Доложился и, стало быть, свободен. А дальше мужи мудрые думу думать будут и планы планировть. Оно бы ладно, но мне, чуется, в реализации этих планов придётся поучаствовать, а потому хотелось бы, как говориться, знать.
Я остановился на лестнице, опустился на ступеньку и сказал сопровождавшему меня казаку:
— Дяденька, что-то вот подурнело. Я посижу чутка?
Тот глянул. Нахмурился.
— Я ж тут, — заверил я. — А отсижусь, так и назад пойду. К себе. Вон, господа солдаты приглянут.
И рожу жалобную скорчил.
Статус мой казаку был не до конца ясен. И неясность нервировала. Вроде и голодранец, мальчишка, а вон, и к Алексею Михайловичу вхож, и к иному начальству. И факт этой «вхожести» наталкивал человека опытного, не один год при службе состоявшего, на мысли, что всё не так уж и просто со мною. А потому и боролись в нём желание спровадить меня подальше с опаскою, что если сделать сие грубо, то я нажалуюсь при следующем визите.
Тем паче приказа убрать меня вовсе не было. А был приказ «проводить», без уточнения, куда именно.
Казак глянул на пару служивых, что виднелись у основания лестницы и поинтересовался.
— Может, дохтура кликнуть?
— Да нет. Пройдёт.
Тьму я выпустил ещё там, у палаты, велев внутрь не соваться, потому что ну их, и инквизитор, и с Алексеем Михайловичем тоже не совсем понятно, чего он да как. Нет, крыльями вроде не обзавёлся, но это ж дело такое. То нет, то отрастают от излишку святости в организме.
— По голове меня шибануло, — сказал я доверительно, потому что провожатый уходить не спешил, но встал надо мною, опёршись на перила, да и сигаретку, пользуясь случаем, вытащил.
До мысли, что курить надобно в специально отведенных для того местах, здесь ещё не дошли. И в целом привычку дурной не считали, а в газетах вон видел даже рекламу медицинских лечебных сигарет.[3] Сизый дым потянулся вниз.
— Контузия, — произнёс казак понимающим тоном.
— Ага… теперь вот то нормально, то голова прям кругом. А посидишь чутка, так и ничего вроде…
— Бывает, — казак и мне портсигар протянул, но я лишь головой покачал, опёрся о перила и лбом к балясине прижался, вроде как отдыхаю.
Тьма умела слушать. Не знаю, как она это делала, но…
— Ты ему веришь? — Карп Евстратович позволил себе выражаться прямо.
— Я ему, дорогой мой, жизнью обязан. И не в первый раз.
— И это тоже странно.
— Ещё как.
— Это ж мальчишка… да, он выглядит почти взрослым, но всё одно… ему бы учиться да на гимназисток заглядываться…
Прям душу греет такая забота. На гимназисток я бы и сам был не прочь позаглядываться, но как-то оно не довелось.
— А он тут сидит. Рассуждает. Теории строит.
— И что именно тебя задевает больше остального? Что он их строит? Или что строишь их не ты? — в голосе Алексея Михайловича послышался смешок.
— Всё и сразу. Подозрительно. Кто-то ведь вложил в его голову эти мысли.
— Вложил ли…
— Естественно. Его рассуждения слишком… недетские.
— Или время сейчас такое, что дети слишком рано перестают быть детьми.
Сейчас прям проникнусь. Но да, если Громовы ко мне привыкли, что ли, и вопросов лишних не задают, то вот у Карпа Евстратовича они вполне естественным образом возникли. А с ними и подозрения. Причём последние будут только крепнуть.
— И вправду в это веришь?
— Не знаю, Карпуша… я и вправду не знаю, во что верить. Вам, Михаил Иванович, верно проще. Но я до недавних пор полагал себя человеком просвещённым. Таким, который стоит выше суеверий. Нет, отрицать существование иных сил было бы глупо, но эти силы можно именовать по-разному… божественность лежит вне рамок человеческого познания.
Сказано это было с толикой лёгкой меланхолии.
— А теперь?
— А теперь… когда ты не только видишь свет, когда сам становишься им, это меняет.