— Это хорошо, когда друзья есть, — я опираюсь на подлокотник. Сидеть тоскливо, но надо соответствовать. Пусть я и не умираю больше, но и выздоравливать рано.
Одного чудесно исцелившегося хватит.
— Конечно. И чем их больше, тем лучше. С друзьями и жить легче. Они всегда на помощь придут. И не важно, в чём ли…
— И в чём же?
— Говорю ж, не важно. Вот… с жильём подсобят, если нужда есть. Укроют, чтоб ни одна собака лягавая не отыскала. В учебе ли, в работе ли… в беде или горе… — Ворон улыбается широко-широко.
Дружелюбно, значит.
— Только и ты в свою очередь помогать не забывай. Так оно всё в мире и устроено. Ты помогаешь. Тебе помогают. Вы вот очень сейчас помогаете.
Метелька кивает и снова пальцем тычет.
— Первый пост на входе, но это так, для порядка больше. Туда самых молодых отряжают, да и они больше за сестричками смотрят, чем за посетителями. По низу в целом ходят патрульные, из числа солдат. Смотрят там, чтоб порядок и вообще. Николай Степанович ругался, что в операционные залезли и там все пакеты с инструментом раскрутили. Искали запрещённое. И это… наново пришлось всё… ну…
— Стерилизовать, — подсказываю Метельке.
— Ага. Теперь им туда неможно. Они и не лезут. Им на кухню интересней, чем в операционные. Но вообще видно, что надоело туточки торчать. Вчера один прям на посту заснул. Я слыхал, как десятник на него разорался. А на лестнице, которая наверх, уже казаки стоят. И где поворот на Северное крыло. Оно вот ещё слева.
Он влево указал, чтоб понятнее стало.
— Там так вроде коридор, и в этом коридоре столы выставили, разделяя. Поперёк прям, чтоб никто с Южного напрямки не впёрся. И на лестнице тоже. Причём с двух сторон. Пропускают не всех. Даже родне наверх нельзя, а если надобно кого, то солдатик позовёт нужного человека. И уж спускайся, гляди…
— Боится, сволочь, — сквозь стиснутые зубы проронил Симеон. — Но от народного гнева не скроешься!
— Скорее уж проявляет разумную предусмотрительность, — я, вот честное слово, просто не удержался. — На человека столько раз покушались. Поневоле начнёшь столами от людей загораживаться.
— Трус…
— А я, пожалуй, соглашусь с юным другом, — Ворон второй листок развернул. — А тут чего?
— Так… откуда мне знать? — удивился Метелька.
Искренне получилось.
— Согласишься⁈ — возмущение Симеона было настоящим, как и удивление. А Ворон глянул снисходительно и ответил:
— Слышнев не трус. Идейный враг, это верно. Но не трус. Более того, его упорство не может не вызывать уважение. Кто другой давно бы уже в отставку подал и уехал, а он вот наоборот.
А главное, фальши в словах Ворона не ощущается.
— Тогда, может, и убивать не станете? — поинтересовался я. — Раз уважение.
— Уважение — это одно. Народное благо — другое. А ты за него переживаешь?
— За него? Нет, за него не переживаю.
Кстати, правда не переживаю. Во-первых, Алексей Михайлович взрослый и сам знает, чего творит. Во-вторых, мнится мне, что избыток света никуда не делся. И поднесёт сюрпризы. В том числе Слышневу.
Главное, мне под эти сюрпризы не попасть ненароком.
— Просто понять не могу, зачем оно надо? Вот… ну полезете вы его убивать. И ладно б его, хотя так и не пойму, чем он вам не угодил, но им же ж одним не обойдётся. Народу точно поляжет.
Как в том поезде.
— Солдаты вон. Казаки…
— Душители свобод, — выдавил Симеон.
— Да нет. Плевать им на ваши свободы. У них есть задача. Приказ. Они его выполняют. За что их убивать?
— А если приказ преступен? — Ворон вот смотрит на меня и улыбается по-прежнему, и кажется, разговор этот его веселит. — Если он заведомо бесчеловечен?
— Сложная тема… бывают и такие.
Отрицать очевидное глупо.
— Но это другой ведь случай. У них как раз приказ защищать. И его исполнят. Так что они будут стрелять. Вы будете. И ладно бы друг по другу. У них, в конце концов, работа такая, рисковая. А вы — сами дураки.
Симеон аж вскинулся, багровея, но был остановлен рукой Ворона.
— Однако ж вдруг да поляжет кто посторонний? Не знаю… какой-нибудь мальчишка, который просто мимо проходит…
…и отношения к бандитским разборкам не имеет. Неудачное место. Неудачное время.
Всё неудачное.
— Кровью невинных руки испачкать не боитесь?
В чёрных глазах мне мерещится пламя. Не адское, нет. Скорее уж такое, душевное, яростное, которое живёт в человеке, но он за годы научился его прятать и худо-бедно контролировать. И потому улыбка Ворона становится шире.
— Хороший вопрос, — он откинул длинную чёлку. — Очень хороший… и да, кровь невинных прольётся. Увы, этого не избежать. Но она и без того льётся. Каждый день. Каждую минуту. Пусть и не в перестрелках, но вот на фабриках и заводах. На строительстве железных дорог, которые проложены на костях рабочих. Кровью крестьяне сдабривают землю, чтобы растить хлеб. А потом отдают его за гроши, потому что больше им никто не даст. Им врут, что больше этот хлеб не стоит. А они, верящие в царя, во власть, соглашаются. И что потом делают с этим хлебом? А продают. За золото. И уходит он за границу.
Голос у него тихий, но это обманчивая тишина. Та, что пробирает до костей.
— А кто получает выгоду? Купцы? Аристо? Им ведь плевать на то, что где-то там недород. И что хлеб нужен нам самим. Нет, его ж придётся раздавать. А как, когда продать выгоднее? И плевать, что люди будут умирать. Семьями. Деревнями. Да хоть целыми губерниями. Плевать, что от голода они станут сходить с ума. Что будут убивать и стариков, и младенцев… а даже если и не будут. Ты когда-нибудь думал, сколько детей доживает хотя бы до пяти лет? Хорошо, если один из трёх. Очень хорошо. Будет кому снова впрягаться в лямку и тянуть её…
Он выдохнул. И произнёс:
— Извини. Кажется, я немного увлёкся.
— Бывает… нет, тут всё правильно. Реформы нужны. Давно нужны.
— Реформы… — хмыкнул Ворон. — О них много говорят. Вот сколько себя помню, столько и говорят, что того и гляди начнутся реформы и вот тогда-то заживём…
— Потекут молочные реки средь кисельных берегов?
— Именно, — смех у него был лёгким и звонким. Правда, оборвался быстро. — Вот только годы идут, а ничего-то не меняется.
— Так уж и не меняется? Машины вон. Прогресс…
— Прогресс… где этот прогресс? Машины? А кто их может позволить? Вон, крестьяне до сих пор поля распахивают на лошадях. В лучшем случае. А порой сами в плуг запрягаются. Или того лучше, баб с детишками. И те ничего, встают, потому что понимают, что иначе сдохнут от голоду. Хотя порой сдыхают не от голода, а от усталости. Сгорают. Там мало кто доживает не то, что до старости, но хотя бы лет до сорока. Да и те уже развалины. Машины им бы помогли. Трактора или грузовики, да за что их купить? Нет, кто-то покупает, тот, кто богатеет. И с машин богатеет ещё больше, сам превращаясь в эксплуататора…
— И что предлагаешь?
А ведь наш Ворон из другой стаи. Он не циник, как Светлый, и не дурак, вроде Симеона. Он идейный. Умный идейный и тем опасный.
— Частная собственность должна быть упразднена. Будущее — за коллективами. И именно трудовые коллективы должны определять вектор развития. С одной стороны, они будут обладать необходимыми ресурсами. С другой — они видят потребности общества и могут соотнести их с собственными.
— Это типа как? — Метелька отвлёкся от бумажек.
— Это типа своего нет, — пояснил я. — Но всё общее. Вот представь, что в твоей деревне твоя корова стала бы не твоею, а общею.
— Как и коровы соседа слева, справа, да и все! — возразил Ворон.
— Ха… счаз! Знаешь, какие у нас коровы были? Мамка за ними ходила. Сытые. Гладкие. И молоко у них такое, что прям сливки чистые, а не молоко! А он своих на поле выгнать ленился! И тощие…
Возмущение Метельки было искренним.
— Но разве в деревне не было коров ещё лучше, чем ваши? — Ворон прищурился.
— Ну… были… у старосты нашего. Он каких-то оттудова привёз, из Европы, которые прям здоровущие… но и сена жрали, как не в себя.
— Вот… а теперь смотри. Можно было бы собрать всех коров. Слабых забить на мясо, а хороших пустить на развод, и приплод их был бы сильным. И все вместе люди заботились бы о скотине, а потом плоды трудов делили на всех. Скинулись бы и купили трактор или сенокосилку, чтобы заготовить сено…
— Так у кого купили, если частной собственности нет? — я чуть склонил голову.
— Обменяли бы. На зерно, скажем… вы городу зерно, а оно вам — технику…
— Ага, небось, какую кривую да ломаную. Кто ж хорошую задарма отдаст? — произнёс Метелька скептически.
Ворон поднял очи к небу.
Ну а что он хотел? Высокие идеи и теория производства очень крепко от практики отличаются.
— Да и работать вместе… вот я работаю, а сосед, он вечно пьяный и не работает. И чего? Потом как с ним делиться? Или вон тётка Марфа, она одна работала, а у ней внуков семеро, сиротами, как тогда? Считали б их или нет?
— А лучше, чтоб как сейчас? Каждый ковыряется в своём клочке земли, не способный возделать больше потому что не хватает сил и возможностей? Что, даже твой староста, мог он позволить себе хорошее зерно купить? А удобрения? Вести хозяйство не так, как вели его за сотни лет тому, но по науке? Так, чтоб и земля не истощалась, и урожаи были хорошими?
— Так не бывает, — сказал Метелька с видом человека, который точно знает, о чём говорит. — И откуда вы сами возьмете деньги? Небось, сперва-то никто не даст…
— Именно поэтому и нужно ломать всю систему. От основания, — Ворону спор не то, чтобы надоел. Он глянул на наручные часы. — Потому что даже ты, вроде бы покинувший деревню давно, продолжаешь мыслить её стереотипами… да и не ты один.
Он поспешил сказать, пресекая Метелькино возмущение.
— Вся это система застряла в прошлом. И не важно, речь ли о крестьянине, о рабочем или о владельце завода. Они все не хотят меняться! И любая реформа, сколь бы хороша она ни была на бумаге, в конечном итоге потонет в этом нежелании. Её начнут топить ещё в Думе, перекидывая друг другу, торгуясь и навешивая ненужные условия, пока сам смысл реформы не исчезнет. А после, с гордостью выпустив это кривое дитя общего разума, они позволят ему тонуть уже на местах, ибо чиновник мелкий порой хуже крупного. Они, получившие частицу власти, не пожелают делиться с нею, но будут цепляться, извращая по представлениям своим и без того извращённую суть реформ.