Вздох.
И тишина. А у меня перед глазами проясняется. Ага. Потолок вижу. Сизоватый, грязноватый, с трещинами. Ещё кусок стены. Обои выцвели и так, что рисунок не разобрать. Окно вон краешком глаза зацепил и подоконник, покрытый сетью мелких трещин.
Где я?
Хрен его знает, но, чую, в больничке. В другой ли, в прежней — пока не понятно. Но связать меня не связали, решеток на окне не наблюдается, и в целом вот неплохо себе лежу.
— Ходят слухи, что школы народные вовсе запретят. Как рассадник вольнодумства, — Светочка носом шмыгнула. И голос её дрожал. — И что останутся лишь церковно-приходские, но и те одноклассные. Чтоб грамоту знали и всё. Но это ведь тоже неправильно!
— Конечно, неправильно. Только… ну мало ли, чего говорят. Оно ещё как будет, тут вовсе не понятно. Шум поднялся? Утихнет. Он и тогда, после Зимнего, поднимался.
Метелька говорил спокойно и уверенно.
— А значится, и тут поймут.
— А если нет?
— Поймут. Тут ведь даже не в народе дело. Это ты за людей думаешь, а там-то… там тоже думают, но за другое. Смотри, дороги строятся? Строятся. Машин прибывает. А значит, нужны те, кто их будет водить. И кто станет чинить. А как неграмотного и глупого за руль пустить? Не говоря уже про ремонт. А ведь есть ещё поезда, дирижабли. Их тоже год от года больше. Фабрики опять же. Нынешние фабрики — это не артели, где всё руками. Там тоже машины и сложные. А поставь того, кто не умеет с нею обращаться, так мигом и сам убьётся и машину поломает. Значит, что? Значит, нужны будут люди, которые с образованием. Всем нужны. И государству вон тоже.
А это уже не я с ним беседы вёл.
Алексей Михайлович вопросы народного просвещения обсуждал? Или Метелька сам додумался. Он ведь умный. На самом деле умный. И дело говорит.
— Вона, газету открой. Везде ищут не просто так, а с аттестатом. А помимо машин есть ведь другая работа. Приказчики. Учётчики. Там… не знаю…[2]
— А Симеон говорил, что им выгодно народ держать в темноте. Что неграмотными и управлять легче.
— Ну… так-то где-то и легче. Но с другой стороны оно сперва невыгодно, а потом тоже невыгодно, когда народ есть, а работать некому.
— Ну да…
Снова запахло сдобой.
Да уж. Святость с запахом булок, это вообще как?
— Как ты думаешь, он жив?
— Кто? Светлый?
— Симеон.
— А тебе чего? Влюбилась?
— Вот… вот об этом девушку спрашивать неприлично! И нет… он мне как брат.
— А Светлый — как папенька?
— Мой папенька от меня отрёкся, — а теперь Светлана ничуть не обиделась. — Когда я отказалась по его слову замуж идти. Сказал, что знать меня не желает. А Светлый на него не похож. Он… он хороший человек.
Только произнесла она это без особой уверенности.
А потом вздохнула и призналась:
— Хотя он меня пугает.
— Чем?
— В том и дело, что понять не могу. Он… он никогда не позволял себе дурных слов. Иные бывают грубы, но я понимаю, что это не сами люди, что просто жизнь у них была тяжёлая. Вот… а он всегда вежливый. И внимательный. И… и всё равно. Когда рядом, будто холодно становится. И страшно. Просто вот…
Просто вот — никогда не бывает, чтобы просто вот.
— Знаешь, так нехорошо говорить… я очень надеюсь, что с ним всё в порядке, но…
— Ты рада, что ему пришлось уйти?
Светлана ответила не сразу, а когда заговорила, то говорила очень тихо, едва ли не шёпотом.
— В последнее время он… он всегда меня опекал. А тут вовсе стал… чрезмерно заботлив…
Светлана тщательно подбирала слова. Но я умел слушать.
И слышать.
— Он… предлагал мне уехать… незадолго до… всего.
— Куда?
— Не знаю. Говорил, что становится небезопасно. Его предупредили, что нами заинтересовалась охранка.
Не представляешь даже, насколько заинтересовалась.
— И он волновался… он говорил, что, возможно, ошибается, но нам стоит быть осторожней. А мне — уехать. Даже настаивал. В последний раз мы… я… мне стыдно признаться, но я позволила себе быть резкой.
Выдох. И хочется повернуться туда, к голосам, но лежу смирно.
Пальцами шевелю. На этот раз — на ногах. Тоже вполне себе шевелятся. И мышцы подчиняются приказам. Получается напрягать и расслаблять.
Это радует.
Очень.
Я потянулся и к теням, сразу ощутив ответный отклик, но какой-то слабый, вялый, будто сквозь сон. Они что, тоже отключились? Но… пускай. Позже разберусь. Главное, что обе тут.
— Он буквально потребовал, чтобы я отправилась с… друзьями.
А она, очевидно, не отправилась.
— Я отказывалась. Я ведь не делала ничего плохого. Благотворительность не запрещена! И вообще… как я могу уехать, когда у нас школа⁈
Действительно.
— А он?
— А он разозлился. Сильно. Даже голос повысил, — собственный Светочкин дрогнул от обиды.
— Гад какой…
— Нет. Он просто волновался… а я вот… и мы вот…
И они тоже «вот».
— Мы бы, возможно, даже поругались, но… Беточка пришла. И сказала, что это глупо, ссориться из-за ерунды. И даже наоборот, мне будет лучше пока школой заниматься. И с Татьяной подружиться.
А вот это напрягает уже.
— Сказала, что Татьяна производит приятное впечатление, что и дар у неё есть. Хотя не понимаю, при чём тут это. Тогда он перестал злиться.
Очень напрягает.
— Вот и получилось…
— А он сам, значит, уехал?
— Да… мне очень стыдно, что я не поверила. Он ведь, получается, знал…
Вот и у меня вопрос: знал или догадывался?
— А что ещё он сказал?
— Он… ничего. Но денег велел дать. На всякий случай. И адрес оставил… знакомого… чтобы, если вдруг что-то пойдёт не так, я могла обратиться…
Какой заботливый человек.
— Так что вот… вы поправляйтесь! Танечка сказала, что совсем скоро вас уже отпустят…
Она всё-таки ушла.
Честно, чем дальше я лежал, тем сложнее лежалось. Это ж одно дело, когда вот только-только в себя пришёл, и совсем другое, когда вечность уже щебет этот слушаешь.
Но убралась.
Я полежал ещё минуту или две, так, на всякий случай, убеждаясь, что Светочка не вернется, а потом пошевелил пальцами уже активней.
И снова глаза открыл.
И позвал.
Правда, вместо «Метелька» получилось «Ме-е-е». Такое вот, душевно-козлиное блеяние.
— Савка! — Метелька сразу подскочил. — Очнулся!
— А-х-ха, — вышло сипло. — П-пить…
— Сейчас. Я…
Вода была тепловатой, но вкусной, до того вкусной, что я пил и пил, и не способен был напиться. И она буквально просачивалась в моё тело, возвращая его к жизни. Правда, сразу тело стало тяжёлым, неудобным, потом и боль появилась, и зуд.
— Напугал ты, — Метелька забрал стакан. — Может, давай кликну кого?
— Потом. Что тут… расскажи. Было. И вообще. Давно я?
— В беспамятстве? Так, вторую неделю.
Охренеть.
— Сперва-то ты сам, а потом уж Николай Степанович сказал, что лучше тебе спать, потому как попалило тебя крепко.
Значит, не примерещился свет божественный.
— Шкура сползать стала, а это болюче. Но он помогал. У него силища такая! Я в жизни не видывал!
Хорошо.
И чем дальше, тем больше я ему должен.
— Он прям раненых одного за другим! Никогда такого не видывал! Натуральный святой! Если б не он тогда, было б хужей много. Нет, другие тоже приехали, да они ему и близко не ровныя.
Надо будет спасибо сказать.
Точнее сказать скажу, но одним спасибом, чую, не отделаешься.
— Метелька, — после того, как я напился, дышать стало легче, да и в целом. Да, ощущения не самые приятные, и эйфория прежняя рассеялась, но в остальном я скорее жив, чем наоборот. — Было что?
— Когда?
— Тогда. Не тупи. Сначала давай.
— А… ну так… ты меня наверх отослал. И Михаил Иванович сказал, чтоб я рядом держался, но под руку, ежели чего, не лез. Ещё револьверов дал. Ну, на всякий случай.
Разумно.
И надо было самому подумать. Как обычно, когда всё уже произошло, понимаешь, где и о чём надо было самому подумать.
— Там ещё пули особые, освящённые, — Метелька сел прямо на кровать, а потом спохватился: — Не больно? Николя сказал, что больно не будет, что ты молодой и здоровый, но надобно, чтоб спокойно лежал, а потому тебя в сон отправил, пока новая шкура взамен старой не отрастёт.
Плечи чешутся. И шея тоже.
Руки чутка.
Спина, которая ниже поясницы, то вполне себе нормально, не чешется.
— Потом внизу вроде бахнуло. А второй раз — уже тут, почти под окнами. И окна все мигом вышибло. Мне рожу чуть посекло.
Он лицо потрогал, но я на нём следов не увидел.
— Николя ругался после, говорит, что если б в глаза попало, было б тяжко. И так стекло мелкой искрой. Замаялись выковыривать… вот, но это ерунда.
Угу.
Конечно.
А если б и вправду ослеп? Дурак ты, Громов. Вот вроде и понимал, что опасно, но не стал Метельку убирать. А что, удобнее же, когда он под рукой.
Веселее.
И вроде давал слово, что заботиться будешь, а выходит… выходит, что горбатого могила исправит. А в моём случае и она не помогла. Не привык я о других думать.
Вот просто не привык.
— А в коридоре чего-то непонятного. У меня в ухах звенит, трясу башкой, а гляжу, что Михаил Иванович застыл будто бы. Я к нему, трясу, а он стоит столпом. И уже так чегой-то там… будто музыка, но какая-то, прям душу выворачивающая.
Значит, взрывами дело не ограничилось.
— Я в коридор. А там казак, что подле палаты, тоже застывший. Ну и второй. Я к ним, пихаю в бочину, а они как неживые. И музыка эта прям в мозги лезет…
— Зачарованная флейта, — пояснили нам от дверей. — Доброго дня, молодые люди. Надеюсь, не помешал.
[1] «Русское слово» 25 (12) мая 1905 года
[2] И тут Метелька прав. В конце 19 века и начале 20 в России очень и очень не хватало квалифицированных кадров.
Глава 33
Глава 33
Все этопоганое общество должно быть раздроблено на несколько категорий. Первая категория — неотлагаемо осужденных на смерть. Да б