— Это бы от стариков слышать, а не от недоросля.
Сам он… недоросль. Нормальный у меня рост. Среднестатистический, сколь понимаю.
— Отдушина нужна, — говорю ему то, что мне когда-то говорил умный человек, а я был дураком и решил, что говорит он это не мне, а так, в целом. — Иначе и разум устаёт, и душа черствеет.
— Может, и так.
— В конце концов, начните. А там понравится — продолжите. Нет… ну, значит, не судьба.
— И то верно.
А за ус себя он ущипнул. Усы вот уцелели. Подгорели чутка, но это же мелочь, если так-то.
— Людей вывели? — уточняю. — А то я там ещё… свет чересчур… светлый как для меня.
— Не только для вас. Но да. Вывели. Алексей Михайлович сказал, что в том исключительно ваша заслуга, Савелий. Что сила силой, но вот куда идти, он не ведал. Тот мир для него ещё более сумрачен, чем для обычного человека. И что вся суть его требовала изничтожить тьму. Но он держался.
— Хорошо, — говорю. И видя недоуменный взгляд, поясняю. — Хорошо, что держался.
И додержался до твари.
— И хорошо, что вывести успели. А то ведь…
Договаривать не пришлось.
И без того мы друг друга поняли.
Карп Евстратович тросточку к себе подвинул:
— Ваше участие спасло многие жизни. Полагаю, что в том числе мою. Вас бы наградить по заслугам, но Алексей Михайлович пока велел не распространяться о вашем участии. И решение это я всецело поддерживаю. Излишнее внимание вам ни к чему. Так что вы числитесь средь пострадавших при нападении на госпиталь. Надеюсь, вы не в обиде.
Вот и хорошо. Вот и чудесно.
— Нисколько. Мне с ними ещё работать. Ни к чему, чтоб кто-то знал больше, чем стоит.
Слишком много у них друзей, как выразился Ворон. И Карп Евстратович кивнул.
— Те, кто был на той стороне, умеют молчать.
Надеюсь на это.
С другой стороны, я ж клятву революционера не давал, верно? Всегда можно сказать, что тварей почуял, и что задача охотника — защищать людей от порождений тьмы. И как там? Вся моя суть требовала. Небось, против сути не попрёшь. Ну или что-то в этом духе…
В общем, вывернусь.
— Думаете, они выйдут на вас? — Карп Евстратович был настроен скептически.
— Выйдут. Не сразу, конечно, но всенепременно
И не потому, что я так уж сильно им необходим. Нет, дело не во мне. И не в Татьяне с Тимохой, и даже не в Мишке. Теперь я точно знал, что им нужна Светочка.
Так что объявятся.
— И чем планируете заняться? — поинтересовался Карп Евстратович.
— Честно говоря, не знаю.
На родину съездить, в дом, где Савка жил. Может, тот и сгорел, но… что-то подсказывает, что заглянуть туда всё-таки стоит.
— В таком случае Алексей Михайлович предлагает вам пойти учиться.
— Мне⁈
Вот чего не ожидал, так этакого… внезапного поворота.
— Аккурат вчера суд вынес решение, обязав Воротынцевых выплатить компенсацию вам и иным, пострадавшим при прорыве на фабрике. Вторую вы получите от жандармского управления. Не только вы, но и все, кто получил ранения. И да, газеты о том напишут. Возможно, поступят какие-то выплаты и от государя. Он часто оказывает помощь нуждающимся.
Сейчас проникнусь высочайшею добротой.
Ага.
— А по протекции одной весьма… достойной дамы из числа фрейлин Её Императорского Высочества, которая прониклась судьбой несчастных сирот, дважды пострадавших, вас обоих готовы принять в хорошую школу.
Я не хочу в школу!
Я её и в прошлой-то жизни не жаловал.
— Я…
— Ваша сестра уже согласилась.
Кто бы сомневался.
— Как и Михаил… Иванович, — а вот теперь он явно насмехается. — Он полагает, что учёба пойдёт вам на пользу.
— Я уже учёный!
— Вот, а то право слово, я начал уже сомневаться, ребенок ли вы… а теперь никаких сомнений.
Смех у него сипловатый, и вскоре переходит в кашель.
— И-извините, — Карп Евстратович отворачивается и вытирает губы платком. Зря. Запах крови не скрыть.
— Вам бы подлечиться.
— Я и лечусь. Рёбра повредили лёгкие. И пыль тамошняя. Николя говорит, что нужно время. Эти раны лечатся хуже, но в конце концов, если не смеяться и носить корсет, то оно и не чувствуется почти.
А я смотрю, выправка у него прям на зависть.
— И что за заведение? — отмазаться, чую, не выйдет. Не примет Татьяна аргументов, что революция на носу, а с нею и конец мира. Скажет, что сперва приличное образование, а потом уже всё остальное, включая героическое оного мира спасение.
— Чудесное. Выбрано с учётом особенностей вашего характера, — платочек Карп Евстратович сложил и убрал в нагрудный карман. — Мне показалось, что отдавать вас в казённое заведение смысла особого нет. И вам будет тяжко, и им. И пользы с такой учёбы немного. Но вот в гимназии Мая[1], пожалуй, вы имеете шанс прижиться. Там ещё помнят заветы Карла Ивановича. Так что, как минимум, отнесутся с пониманием к полному отсутствию у вас манер.
Да, блин.
Есть у меня манеры. Есть. Просто ситуации такие, что не до них.
— А в остальном всё зависит от вас… подумайте, если не за себя, то хотя бы за вашего друга. Приличное образование изрядно повысит его шансы устроиться в этой жизни.
Пожалуй что.
А главное, он прекрасно понимает, что это — манипуляция. И что я понимаю, что это манипуляция. И от того улыбка Карпа Евстратовича только шире становится.
— Чтоб… вас.
— Вот и мне кажется, что грешно не воспользоваться подобным шансом. К слову, через две недели вас ждут.
— Уже?
— На предварительную беседу, чтобы понять уровень вашего образования и определить класс.
Ненавижу школу.
Вот прям с той прошлой жизни и ненавижу.
А он смеется.
— Что ж, будем считать, что беседа с ещё одним ценным свидетелем завершена… — Карп Евстратович осторожно поклонился, причём почти и не поморщившись. А после тихо и серьёзно произнёс: — Если вам нужна будет помощь… любая… двери моего дома всегда открыты.
— Спасибо, — это я тоже вполне серьёзно.
Из госпиталя, уже не Святого Варфоломея, но Святой Екатерины, причём пребывающего под высочайшим патронажем Её императорского Величества, а потому куда более роскошного, нежели предыдущий, нас отпустили на третий день. И не Николай Степанович, который был занят восстановлением своего госпиталя, но молодой нервный парень с дворянским перстнем на пальчике. И на нас он поглядывал сверху вниз, кривясь и всем видом показывая, сколь тягостно ему возиться со всякими там оборванцами.
— Больше отдыхать. Хорошо питаться, — сказал он Еремею, который явился по наши души ближе к вечеру. — Беречься от сквозняков и не водиться с чахоточными!
Последнее было сказано грозно.
— Спасибо, ваше благородие, — Еремей согнулся. — Благодарствуем… за сироток.
И на нас глянул предвкушающе.
Я вот прямо ощутил себя не до конца поправившимся, но…
— Дома всё хорошо? — спросил я, спускаясь по мраморным ступеням. Чувствовал я себя вполне вменяемо, но на руку Еремея опирался. Слева ступени охранял мраморный же лев, справа — слегка запылённый ангел.
— Всё. Татьянка со Светочкой встречу готовят. А Мишка за воротами ждёт.
— Чего так?
— Говорит, место больно примечательное. Не для простых людей. И лечат тут, если не высший свет, то около того. Легко столкнуться с кем-нибудь. А у него рожа запоминающаяся.
Ясно.
Тогда да, правильно.
Я зажмурился и распахнул пальтецо. Весна наступила как-то сразу и вдруг, и ощущение, что я проспал её. Вот так просто взял и… и солнце вон шпарит. Жара. А говорили, что в Питере всегда туманно.
Воздух сырой. И запах идёт характерный, застоявшейся воды, которая того и гляди зацветёт.
— Хорошо-то как… — сказал я.
— А то, — не стал спорить Еремей и, вытащив портсигар, задымил. — Выдрать бы вас, оглоедов…
— За что?
— Ни за что. Так, для порядку. Танечка вся изволновалась. И Светланка… девок убирать надо, — он сказал это тихо и очень серьёзно.
— Так пока тихо вроде.
— Приглядывают. За домом. И школой. Четверых я срисовал. Близко не подходят, но рожи примелькались…
Чтоб вас.
А я только подумал, что у нас передышка есть.
— Тогда нельзя, — я сунул руки в карманы. Вот ведь, взяли и испоганили такой чудесный день. Еремей нахмурился. — Нельзя. Сам понимаешь. Мы тоже приглядываем, а если отошлём куда, как знать. Скорее всего выяснят, куда и как. Нет, наставник, тут надо иначе. Надо добраться до того, кто это затеял…
— И башку ему свернуть, — вот за что люблю Еремея, так за глубокое понимание ситуации.
Мишка и вправду отыскался за оградой, близ побитого жизнью автомобиля. И нас он обоих сгрёб в охапку, сдавил, а после подтолкнул к покрытому пятнами ржавчины чудовищу.
— Наш, — с гордостью сказал он. — Сам собрал!
Изнутри машина была ещё более печальной, чем снаружи: обивка облезла и местами продралась, воняло бензином, маслом.
— Конечно, ещё восстанавливать и восстанавливать, но так-то на ходу.
С другой стороны машина — это круто.
И Мишка — это тоже круто… и жить, просто вот жить, круче некуда.
А дома пахло пирогами.
И ещё весной. Распахнутые окна. И зелень. Молоденькие листики дрожат на сквозняке. Ваза. В вазе какие-то цветы, названия которых не знаю, да и знать не хочется. Откуда-то доносится музыка, такая, с сипением и шумом, но сейчас она вписывается в настроение, как нельзя лучше.
— … а представляете, он мне… — Светочкин голос звенит. И Тимоха, забравшийся на подоконник, каким-то чудом устроившийся на нём, щурится, подставляя солнцу лицо. Пусть взгляд его по-прежнему туманен, но на одном колене лежит альбом, а из-за уха выглядывает карандаш.
И туман в глазах — он другой.
Да и поза Тимохина, его движения стали иными, будто тело вспоминало, каким оно было когда-то.
— … и я говорю, что пожалуйста, приводите детей, но…
Белый фарфор на столе.
Татьяна по-прежнему прячет руки в перчатках, но и она изменилась. Пальцы её то сгибаются, то разгибаются, то перебирают крупные бусины чёток.