И капусты квашеной. Это уже не в аптеке, а в лавке.
А ещё лучше свалить отсюдова.
— Савка! — лицо Филимона радовало взгляд свежим синим фонарём. Он щербато улыбался разбитыми губами и выглядел вполне довольным жизнью.
— Доброго утречка…
— Ага, доброго… Савка, а ты чего завтра делаешь?
— Как все. Сперва на молебен. Потом дядьку проведать.
Не то, чтобы вдохновляющее расписание, но уже одно то, что фабрики в нём нет настраивает на весёлый лад.
— А это… — Филимон оттеснил Метельку. — Тут… тебе просили передать, что, может, захочешь на встречу?
— Какую?
Филимон огляделся и, наклонившись к самому уху — в лицо дыхнуло вонью нечищенных зубов, перегара и чеснока — громко прошептал:
— Союзную. Это… союза рабочих Петербурга. Вот. Разрешенную!
Ну да. Официально профессиональные союзы были разрешены.
— Лекцию будут читать. О правах рабочих.
— Филь… ну оно мне на кой?
Потому что сколько лекций ни прочти, а прав у здешних рабочих не прибавится.
Мы прошли через проходную. И скинув тулуп, я пристроил его в самом углу. А то сверху понавалят своих, прокуренных, потом хрен избавишься от запаха.
— Так… три рубля обещали. Если придёшь.
Деловой подход.
Я призадумался.
— Сав… ну чего тебе стоит? Там недолго…
— А тебе чего обещали?
— Полтора, — Филимон не стал отнекиваться. — И Никитку к Вальцевым устроить. На автомобильный.
Это серьёзная заявка. Там, говорят, платят строго по регистру, и выходит втрое против обычного. Штрафов нет. На праздники харчи выдают, по особому уложению. Да и если встать к нормальному мастеру в помощники, то и самому в мастера выбиться реально.
Карьера.
— Сходишь, а? — Филимон аж приседает, норовя в глаза заглянуть. — Ну хочешь, я тебе и так деньги…
— Оставь себе, — от щедрого предложения я отмахиваюсь. — Схожу. Только… Филька, чего они обо мне выспрашивали?
А что выспрашивали, это точно.
И по глазам вижу — угадал.
— Потом, — говорю. — Найдёшь нас, как обед станет. Там и перекинемся словом.
— Савка, — Митрич трезв и зол. — Так, вы двое… ты туда, а ты давай на третий.
— Один не справлюсь, — я встаю, скрестивши руки на груди. — Побойся Бога, Митрич. Мешки неподъемные.
— Помощника дадим, только… — он кривится и видно, что происходящее ему самому не по нутру. — Вы двое в станках уже разбираетесь. А эти вот…
Ко мне подталкивают чумазого пацанёнка, который едва-едва до плеча достаёт. И не потому, что я так уж сильно вырос. Скорее уж мальчишка этот, как и вся местная детвора мелок с недокорму. А ещё он чумаз и костляв.
— Митрич…
— Савка, — он качает головой и даже не матерится. — Ну некого больше! Анчееву расчёт дали.
— Новый?
— Прокофьев. Пока с места не убрали. С выплатою за это… досрочное.
И сплёвывает под ноги. Понятно. Прокофьев не злой. Понимает, что осталось Анчееву недолго, и что новый управляющий не станет закрывать глаза на недоработки. А просто вышвырнет за забор и всё.
Социальные гарантии?
Пенсия по инвалидности? Не смешите.
Вот Прокофьев и воспользовался случаем, чтоб хоть какие-то деньги человеку дать. Надолго их, конечно, не хватит. Но это лучше, чем ничего.
— А с ним ещё семерых, кто тоже не тянет… — Митрич снова сплёвывает и добавляет пару слов покрепче. — А на их место велел ставить из тех, кто потолковей. Будешь теперь в подмастерьях.
Повышение.
— Денег прибавят?
Мат, которым меня обложили, вполне сошёл за ответ.
— А хозяин чего?
— Хозяин? — Митрич вытер ладонью усы, потом за спину убрал, стараясь на руку не глядеть. — А чего хозяин? Повздыхал, покачал головой и убрался. Это прежний-то в каждую дыру лез…
Прозвучало похвалой.
Передать что ли Мишке? Или не надо? Распереживается ведь.
— Этот же другой породы. Будет деньги получать, а остальное… ладно. Бери вон. Васька толковый. И крепкий.
Ага. Кости прям видно, до чего крепко одна за другую держатся, потому что кроме них и кожи в этом пацане ничего и нету.
— И тебе кого подберу… только станок гляди, аккуратней, там кожухи прохудились, порой пар прорывает, так что заслонку на полную не открывай, пускай лучше медленней…
— Идём, — я глянул на пацана.
Вот… сдохнет он к концу первой смены.
Или я, если жалеть стану.
Дерьмо.
А ещё понимание, что та революция, которая была в прошлом моём мире, не на пустом месте случилась. Власть там, капиталы, которые этой власти хотели — это одно. А захлебывающиеся своей кровью мужики, вышвырнутые за забор подыхать где-нибудь там, или такие вот, как этот мой помощник новоявленный, — совсем другое.
Хотя и не скажу, что проникся к революционерам большой любовью.
Может, потому что знаю, что там, в будущем, их идейность обернётся не меньшею кровью?
Ладно.
Это всё потом.
Потом — в нашем закутке, откуда пацана пришлось шугануть, впрочем, он только и рад был убраться. А мы вот садимся. Метелька, чумазый и злой сильнее обычного, и Филимон, который даже не пытался стянуть сало. Но и отказываться от угощения не стал.
— Тоже одного поставили? — Метелька жевал медленно. Промокшая от пота рубашка прилипла к хребту. И на лице обозначились острые скулы.
Чтоб.
Уходить.
Пока не подхватил чахотку. Или чего похуже, потому что пылища эта вокруг, пропитанная силой другого мира, тоже ни хрена не полезная.
— Не, — Филька мотнул головой. — С Кабышем. Он здоровый. Так что… ты это, с ним пойдёшь?
— А что?
— Так-то про него не спрашивали.
— А про меня?
Интересно. И с каждым слово всё интересней.
— А про тебя прям так хорошо… вчерась, ввечеру явился, ну этот, Светлый. На самом деле его иначей кличут. Мамка сказала, ну, когда они в первый раз ещё там заглянули. Вроде как ейный старый знакомец. И сказала, чтоб не вздумал ввязываться. Вот…
— Правильно сказала.
— Я и не ввязывался. Я ж не дурак. А так носят,
Так чего спрашивал?
— Ну… так-то… когда ты туточки появился. Кто тебя привёл или сам ты. Или вот с кем дружбу водишь.
Эти вопросы были вполне понятны.
— Ещё, не замечал ли я за тобой чего-нибудь такого…
— Какого?
— Не знаю. Не объяснил толком.
А вот это уже настораживает. Хотя нет, вру. Не это, а вот такой горячий интерес, прям-таки почти извращённый. Одно дело прощупать или даже наблюдателя поставить, который за мной издали приглядит. И совсем другое — денег обещать. Причём по местным меркам сумма немалая. Детям у нас пять-семь рублей в месяц платят. И то считается неплохо.
А мне вон три рубля дают, чтоб только в гости заглянул.
— Про то, ладишь ли ты с машинами. Как к тебе начальство… ну и чего у вас с хозяином тогда приключилось. И так-то… то одно, то другое. Вроде так болтает-болтает, об погоде или ещё чём, и снова про тебя раз. И этак, и так. Прям извёл весь. Но рубля дал. И не велел говорить.
— А ты сказал.
— Ты ж не выдашь?
— Не выдам. И где они там будут?
— Так это… Староконюшинская три. Скажешь там, что ты на занятия. Там у них эта… школа вечерняя. Рабочая. Во!
Школа — это хорошо.
Учиться никогда не поздно.
[1] Детей на фабриках было много, порой до половины от всех рабочих. Брали от 6 лет и старше. На некоторых предприятиях лет с 11 дети трудились наравне со взрослыми. И продолжительность труда, и условия его долгое время никак не регламентировались. Закон, ограничивающий эксплуатацию детского труда, был принят лишь в 1882 году. Он устанавливал запрет на работу детей до 12 лет, для подростков 12–15 лет время труда ограничивалось 8 часами в день (не более 4 часов без перерыва), запрещалась ночная работа с 9 вечера до 5 часов утра. Владельцы предприятий должны были предоставлять детям, не имевшим хотя бы одного класса образования, возможность посещать школы не менее 3 часов в день. Этот закон вызвал протест у многих промышленников, поэтому он вступил в силу лишь через год, да и то с оговорками. А в 1890 пересмотрен и «смягчен» — малолетним вернули девятичасовой рабочий день, в некоторых видах производства было разрешено «по необходимости» ставить подростков и на ночные смены.
[2] Справедливости ради стоит сказать, что далеко не все промышленники держали рабочих в чёрном теле. При многих фабриках возводились общежития барачного типа, действительно нанимали кухарок для готовки, ладили баню и т.д. Порой даже школы открывали. Последние не столько из-за радения за народ, сколько из жесточайшего кадрового голода и нехватки младшего управляющего персонала.
Глава 5
Глава 5
Я с ужасом, ей-богу с ужасом, вижу, что о бомбах говорят больше полгода и ни одной не сделали! [1]
Из открытого письма к молодым революционерам.
Трамвайчик полз, весело дребезжа. И весеннее солнце, будто подгадавши, что день у нас выходной, щедро делилось, что светом, что теплом. Оттого ли или же по причине выходного, но настроение у меня было приподнятым. И даже взгляд кондуктора, который держался рядом, явно подозревая нас в недобром, не раздражал. Работа такая у человека — за порядком следить. А мы с Метелькою от местной публики, пусть и не в высоких чинах пребывающей, но всяко чистой, сильно так отличаемся.
Хотя вон тоже и умылись.
И причесались.
И костюмы вытащили те, которые приличными назвать можно. Да только пыль с грязью в кожу въелась намертво.
Танька опять ругаться станет.
Трамвайчик звякнул и остановился, выпуская нас с Метелькою и солидную даму в чёрном вдовьем платье. Даму сопровождала сухопарая девица, которой Метелька успел подмигнуть. Девица сделала вид, что не заметила и отвернулась.
А хорошо.
Люблю весну. Снежок подтаял, пустив по мостовым грязные струйки воды, а от реки потянуло болотом, но всё одно люблю. Перестукивается капель, плавятся сосульки на крышах, а синицы с воробьями делят ближайший куст, возмущённо чирикая. Щурится лениво, вполглаза наблюдая за птахами, огромный чёрный кот.