Знает.
И выдыхает с облегчением. Неужели и вправду думала, что откажусь? Хотя… год или два тому отказался бы. Она же предлагала. Раньше. Когда только стало ясно, что мне не жить, что срок отмерен невеликий, аккурат с делами разобраться. Я тогда обматерил её, потому что показалось Ленкино предложение предательством.
Как так…
Я всю жизнь положил на фирму, которая давно уже концерн и чего-то там ещё, и по сути даже маленькая империя. Моя. Личная. И обладание ею грело душу. Самолюбие опять же тешило, потому как выходило, что я, Савка Громов, не шушера детдомовская, не бомж и даже не бандос, а уважаемый человек и бизнесмен.
Олигарх. Ну или почти.
Хрена.
— Ты… — просить я не привык, но тут иначе не выйдет. — Того паренька… если захочет, то привези. Ладно? Только нормально… без этих вон.
А то явятся мордовороты. Напугают.
— Можешь с мамкой, чтоб глянула, что тут никто обижать не станет.
— А ты меняешься, Громов, — Ленка смотрит внимательно. — Возможно…
Запнулась.
Не сказала, что к лучшему это. Или к худшему. Или потому, что мозги плавятся. А они плавятся. И когда Ленка берет телефон — с Антоненко договаривается, не иначе — я закрываю глаза. И уже почти без усилий оказываюсь там.
Лазарет.
Запахи знакомые. Да и где мне ещё быть? Но не один. Мы с Савкой лежим в кровати, а над нею нависает фигура.
От фигуры пахнет спиртным.
И она покачивается. Будто человек этот всё никак не может решение принять. Или принял, но в голове, а взять и сделать то, чего он там в голове надумал, оказалось сложнее. В руках он мнёт что-то…
Подушку?
Серьёзно?
Савка. Дёргаю мальца, пытаюсь во всяком случае, но не выходит. Савка прячется где-то там, в глубинах то ли разума, то ли души. Главное, что спрятавшемуся там, ему выглядывать не хочется. Как ребенок, который при пожаре под кровать забивается, надеясь спастись.
Нет.
Не выйдет.
И раз уж так, я занимаю тело. Приоткрываю глаза. Осматриваюсь, отмечая, что очертания предметов становятся чётче. И мужика узнаю — тот, свежеявившийся, который нас продать кому-то собирался.
А теперь, когда не вышло, прибить?
Ни хрена это не логично.
И главное, видно, что трусит, что прям весь на дерьмо исходит, до того ему страшно и непривычно. Ну да, убивать людей непросто. Особенно в первый раз. А тут ребёнок.
Дети…
Спокойно убивают детей лишь конченные психи. Этот же…
— Дяденька, — я решил рискнуть и глаза открыл. — Дяденька, а что вы делаете… мне страшно, дяденька!
И сказал это громко. А ну как тут ещё кто есть поблизости.
— Я? — он стушевался и от кровати отскочил, убирая подушку за спину. — Я тут…
Как есть трус.
И из тех, кто до последнего будет отступать. А потому самое главное — не загонять в угол.
— Вы… меня лечите, да? — и глазками хлопнуть. Не знаю, видит он там что или нет, но хлопаю старательно и голосок вымучиваю жалостливый. — А что со мною было, дяденька? И попить бы…
— Попить… да, попить…
Внимание его переключается, а я выдыхаю. Если он не решился убить меня спящего, то бодрствующего тем паче не рискнёт.
— Сейчас. А ты что, не помнишь?
— Помню… плохо помню… вот как бегал… и вернулся…
— Куда бегал?
— Так, вокруг. Для здоровья. У меня здоровье слабое. Я решил, что если бегать буду, стану сильным… вот как вы.
Он что-то там пыхтит. И уходит недалеко, к столу, на котором графин с водой стоит. Наполняет стакан. Возвращается. Пить страшно, а ну как плеснул чего. С другой стороны, что ему мешало это и сделать? А он с подушкой припёрся. Значит, или нечего плеснуть, или опасается, что отравление обнаружат.
Сказать определённо сложно. Я слишком мало знаю про мир.
Пью.
Вода местная имеет своеобразный привкус, но его я уже знаю.
— Ты… мальчик… отдыхай, — велит Антон Павлович. — Тебе надо восстанавливать силы…
— Антон Павлович? — дверь открывается без стука, и в комнату входит Евдокия Путятична. — Что вы тут делаете?
— То, что и должен.
Он чуть дёргается, но вспоминает, что треклятая подушка лежит на табурете, у стола с графином, и успокаивается этим.
— Наблюдаю за пациентом.
— Что ж. Очень рада, что вы снизошли до исполнения непосредственных обязанностей, — голос Евдокии Путятичны сочится ядом. — Но теперь я вас сменю. Вам стоит… подготовиться.
— К чему?
— Ко встрече с дознавателем.
— Синод? — обречённо поинтересовался Антон Павлович.
— Он самый… завтра с утра и прибудет.
— С чего вдруг так скоренько зашевелились?
— Понятия не имею, — она подвигает стул и садится подле кровати. — Возможно, рядом оказался. А возможно… разные слухи ходят, Антон Павлович.
— Вам ли слухам верить…
Эти двое за время моего отсутствия то ли договорились, то ли примирились. Во всяком случае прежнего раздражения я не ощущал.
— Порой только им и остаётся… цензура в последние годы стала куда как жёстче. И многое до людей просто-напросто не доходит. Впрочем, не стоит пугать юношу. Давно очнулся?
— Только что. Воды вот попросил. Я и налил.
Антон Павлович явно не спешил уходить.
— Как твоё самочувствие? — обратилась ко мне Евдокия Путятична.
— Голова болит, — честно ответил я, хотя и не был уверен, что болела она после стычки с тварью. Может, Савкино тело так на меня реагирует. — И есть хочется. Очень.
— Это нормально. Энергетическое истощение…
— Чай поможет, — согласилась с ним Евдокия Путятична. — С вареньем. И сушки есть.
— Я печенье привёз. Шоколадное. Будете?
Отказываться она не стала. Я тем более. Не настолько я вежливый, да и не положено сироте. Так мы и пили чай с сушками, вареньем крыжовенным, которое Евдокия Путятична намазывала на ломти белого хлеба, и шоколадным печеньем.
Просто пили.
Молча.
И так же молча, допив, они разошлись, а я остался. Разве что Евдокия Путятична в дверях сказала:
— Завтра прибудет дознаватель от Священного Синода. Он хочет поговорить с тобой. Не следует его бояться…
И тут соврала. Мы это поняли.
— Главное, — добавил Антон Павлович. — Не пытайся от него что-то утаить…
Интересное, однако, напутствие.
Глава 8
Глава 8
«Предохранить ребенка от заболеваний может каждая мать. Медицинские авторитеты подтвердили, что молочная мука от завода Михеева действует самым благотворным образом на развитие детского организма…»
Объявление
О прибытии дознавателя возвестила суета. Сперва, стоило чуть придремать, нагрянула Зорянка с ведром и веником. И громко охая, причитая и молясь — причём получалось у неё как-то одновременно — принялась наводить порядки.
— Господи, что ж это деется, что деется… — повторяла она, натирая дежурные иконы. Время от времени Зорянка поплёвывала на тряпку, а потом тёрла с особым остервенением.
Затем поменяла бельё.
И даже без ворчания почти выдала новую одежду.
Заглянула и Евдокия Путятична.
Антон Павлович, от которого тянуло свежим перегаром, пощупал лоб и рекомендовал лечение отдыхом. А батюшка Афанасий, вошедши в лазарет, щедро облил святою водой. Подозреваю, больше досталось мне, нежели стенам, но на том всё и затихло в ожидании.
Завтрак и тот отложили.
Я даже начал было подумывать, не попросить ли ещё еды, потому как шоколадным печеньем с сушками долго сыт не будешь, но услышал рокот мотора. Затем раздались голоса. Хлопнула дверь.
И другая.
Пол заскрипел под тяжестью тела. И, наконец, явился дознаватель Священного Синода.
От него пахло мятой и ещё клубничным вареньем. Сдобой. Ванилью. И главное, запахи эти не перемешивались, существуя каждый по себе. Они окутывали массивную фигуру дознавателя облаком, словно бы желая сгладить и очертания ее, и в целом страх, который люди испытывали пред Священным Синодом. В глазах же Савки, который только-только выполз из убежища души или разума, дознаватель вовсе был огромен. Он заслонил собой не только дверь и отца Афанасия, увязавшегося следом, но и весь мир.
— Доброго дня, — произнес дознаватель неожиданно мягким голосом. — Как себя чувствуете, молодой человек?
И улыбнулся. Вот хоть мы не могли видеть, но я остатки души поставить готов был, что он улыбнулся.
— Д-доброго дня, — слегка заикаясь, выдавил Савка. И попытался сползти с кровати.
— Лежи, лежи, — дознаватель замахал руками. — Тебе вставать ещё рановато.
— Лежи, — буркнул и я.
Вот не понравился мне этот тип. Категорически.
— Ну, давай, что ли знакомиться, герой, — произнес он вроде бы с насмешкой, но не обидной. — Меня вот кличут брат Михаил. Но можешь звать Михаил Иванович. А ты у нас Савелий. Верно?
— Д-да.
— От и славно. Хорошее имя. Сильное. И ты у нас не слабый. Брат Афанасий, а сообрази-ка нам чайку. Под чаёк всяко беседовать сподручней. И чтобы не пустого, с плюшками там, с баранками. С пирожками вот ещё можно. Любишь пирожки?
Спрашивает ласково. И Савка от голоса этого, от разговора, столь разительно расходящегося с ожиданиями, успокаивается.
— Люблю, — отвечает.
— А с чем? Я вот с яблоками…
И знак делает рукой, чтоб батюшка Афанасий вышел да не мешал беседе. Тот и выходит.
— Сладкие. Мама с вишней пекла. И с черникой, — сказал Савка и посмурнел.
— С черникой не обещаю… А матушку твою жаль. Помолюсь за неё.
И крестом себя осенил. И в том ни толики притворства. Ну или я не почуял. Хотя… Крепкий мужик. И дело свое знает хорошо. Савка вон почти уже доверием проникся, а если и дальше так пойдет, то и вовсе наизнанку вывернуться рад будет, лишь бы новому приятелю угодить.
— Тяжела доля сиротская… — выдал дознаватель. — Я вот своих родителей и не ведаю… Подкидыш.
Савка на него и глянул иначе.
Не врёт?
Не врёт. Хрен его знает, откуда это понимание, но точно знаю, что не врёт. И вновь же на доверие работает. А Савка ещё мелкий и на манипуляции ведётся. На такое вот, тщательно отмеренное доверие, которое ему представляется полным.