Просто гладкие.
И рамочка… да, с сантиметр. Она тёмная. А то, что под этой рамочкой вот, светится. И ярко.
— Светится, — говорит Савка, убирая руку. — То, что внутри.
Мужик хмыкнул и коробку в сторону отодвинул. Следующий прямоугольник очень уж вида характерного. Да и под пальцами чувствую металл, расписанный чеканкой. Камни опять же.
Икона?
Скорее всего.
Металл тусклый, а вот там, под ним, под драгоценным облачением будто искорка бьется. Слабая-слабая. Ей тяжко под металлом.
— Освободить надо, — Савка озвучивает мои мысли. — Сам оклад, он пустой, но вот икона… или оклад освятить надо. Намолить? Не знаю. Может, тогда получится. Сил в иконе было много, но раньше, давно. А теперь почти повышли.
— Коллекционеры хреновы, — произносит мужик в сторону. — Оклад, стало быть…
А я понимаю, о чём он. Здесь иконы — не просто доски с ликами святых и позолотой. Здесь они и вправду имеют силу, ту, что принимают от людей. Батюшка Афанасий не зря каждые две недели меняет. Одни снимает, в храм убирая, а другие из храма достаёт.
Верно, там, в церкви, они и пропитываются верой ли, силой ли.
В общем, получают то, что способно защитить от теней. А вот в коллекции… если старая икона, редкая, но заперли там, где ни молитв, ни людей. Могла ли погаснуть?
Легко.
— На ещё…
Это что-то совсем маленькое, но до того яркое, что Савка убирает руки за спину и сам, без моей подсказки, головой трясёт.
— Это… не надо трогать.
Потому что свет яркий и какой-то злой. И главное, сам мужик держит хреновину за верёвочку, осторожненько так, кончиками пальцев. Стало быть, что-то да знает. Потому и ответу Савки не удивляется, но вытаскивает из кармана коробок, куда штуку и отправляет.
Ну а старый револьвер, тронутый ржавчиной, и какая-то статуэтка пусты.
— Молодец, — мужик доволен. Он раскладывает вещи по кучкам и те, на которые Савка указал, бережно оборачивает несколькими слоями ткани. И ткань особая, потому как свечение гаснет. Штука на верёвке — медальон или ладанка? — укладывается отдельно. А вот пустое — в коробку, которую Савке изначально выдали.
И на сей раз его уже не перепроверяют.
Интересно.
— На от, — мужик убирает всё и вытаскивает очередной пакет. — Ешь.
Куличи.
Не теплые, но мягкие, щедро посыпанные сахаром. И Савкин рот наполняется слюнями. Но у него хватает силы воли не набрасываться сразу.
— И вот еще, — мужик опускается на корточки. — Дар твой, парнишка, хороший… и в нашем деле полезный.
Это в том, в котором материальные ценности одних граждан перераспределяются в пользу других? И не с добровольного согласия.
— А потому подумай. Что тебя тут ждёт? Будешь сидеть, потом сплавят на фабрику…
Ложь.
— И загнёшься ты, как честный работяга. А вот у нас будешь уважаемым человеком…
Пока не повяжут.
Нет, я подробностей не знаю, но чуется, что не всё тут столь однозначно.
— А это, — он вытягивает что-то из нагрудного кармана и суёт Савке. — Это чтоб тебе думалось легче. Ты же…
Метельке достаётся щелбан.
— Чтоб приглядывал. Ясно? И узнаю, что хоть крошку отнять посмел, лично шею сверну… ну да, будет что, я свистну… лады?
— Лады, — Савка даже руку пожимает, гладкую такую, совершенно непролетарскую наощупь. И преисполняется чувства собственной значимости.
Вот дурень.
Глава 12
Глава 12
«…к празднованию именин Божьей милостью Государя откроют двери триста сорок семь едален, в которых состоится раздача подарков малоимущим. Подарок будет включать в себя платок полфунта сахару, полфунта изюму, фунт орехов калёных, полфунта конфет производства фабрики купца Лаврова, тако же платок женский печатный по особому эскизу…»
Ведомости.
Обратно Метелька идёт неспешно, то и дело оглядываясь на Савку. И видно, что ему крепко случившееся не по вкусу, но…
— Поделись, — приказываю Савке.
И тот вцепляется в пакет, явно не слишком согласный. Калачей в нем пару штук. И Савка уже успел усвоить, что вкусная еда в приюте бывает не так и часто.
И заканчивается она быстро.
— Поделись, — повторяю. — Послушай… если сунешься с этим в приют, то обязательно кто-то заприметит. И донесёт. Хочешь объясняться?
Про то, что нам рано или поздно объясняться придётся, потому как вляпался Савка по самое не могу, я промолчал.
— А с Метелькой лучше дружить.
Дружбы не выйдет.
Но вот кой-чего узнать получится.
— Хочешь? — Савка косится на Метельку. — Угощайся.
— С чего такой добренький? — Метелька скалится и сплёвывает сквозь зубы, видом своим показывая, что не больно ему оно и надо.
— Просто… вкусные. Хочешь?
Иногда Савкина наивность нам на руку. И Метелька, убедившись, что Савка никак не претендует на главенство, руку тянет. И калач вытаскивает.
— Давай посидим, — Савка сам опускается в траву. — Хорошо… я никогда ночью не гулял.
В его глазах небо серое мутное, и луна в нём видится этакою круглою промоиной.
— Чего так? — Метелька вытаскивает что-то круглое и вцепляется зубами. — Мы в ночное ходили…
— Мамка не пускала. Боялась за меня.
Метелька плюхается рядом.
И на мгновенье они становятся теми, кем и являются — просто мальчишками. Сидят. Жуют. Запить нечем, вот и давятся.
— Как ты тут… — я подталкиваю Савке вопросы. Нет, подружиться вряд ли выйдет. Метелька другой. Он уже повидал всякого-разного и знает, что людям веры нет. — Оказался…
— А сам?
— Ну… сперва отец пропал. Потом мамка дом потеряла. И тоже померла.
— Что он, денег вам не оставил?
— Не знаю, — честно ответил Савка, пытаясь прожевать мягкую сдобу. — Мамка плакала всё… молилась… сперва не верила, что он вовсе… ну, на похороны-то нас не позвали.
— А из рода? Приезжал кто?
Савка задумался и вздохнул.
— Не знаю.
— Чтой-то ты ничего не знаешь.
— Так ведь… — Савка смутился. — Мамка за меня переживала вся… а так-то я… ну… в доме жил. С няньками. И с нею. Мы чаи пили. С пирогами вот. С плюшками. Потом сказки рассказывали всякие. И книги читать ещё приносили. Но мама не особо… которые по науке ещё, то ладно, или сказки, или жития святых, а другие прятала. Говорила, что от чтения голова болеть будет сильно. И вовсе лопнуть может. Или мозги из ушей потекут.
Мда.
Подозреваю, с образованием у этой чудесной женщины отношения были сложными. Зато понятно, отчего Савка такой… ребенок. Его таким сделали, заперев в одной комнате с мамкой, няньками и сказками.
— А нас батя порол, когда учиться отказывались… да и так… говорил, что без розги науки не бывает. И что вырастем — спасибо скажем. Мамку так просто лупил… ну и одного раза чего-то приложил, видать, крепко, она и слегла. Там и вовсе… отошла.
Метелька, уже не дожидаясь приглашения, сунул руку в пакет. И запоздало поинтересовался:
— Возьму?
— Бери, — Савка забрал последний пряник. — А сам где? Ну, отец твой…
— Да сдох… прорыв случился. Ну, не у нас, а рядом. И вроде зачистили скоро, но потом сказали, что это зараза выхлестнулась. Что там на местечковой мануфактурке чего-то не того сделали. То ли шкуры гнилые покупали, то ли артефакту ставили только для виду, которая заразу чистит. Дерьма и скопилось, а от него пошла гулять теневая чума. Многих выкосила… сперва малые померли, потом средний мой братец. А там батя слёг. Бредил… я один и остался.
Он руку стиснул в кулак.
— Синодники, как явились, то всё вроде и вычистили… вот… батина сестрица скоренько прилетела, хозяйствовать стала. Своих вон притянула. А что, дом ладный, скотинка тоже была. Скотину зараза не берёт. Сперва я за нею и ходил, да ей же ж мало. Решила всё прибрать к рукам, а меня сюда. И врёт всем, что в обучение отправила. На мастера.
Тоже вполне обыкновенная история.
— Ничего, — Метелька скалится в темноту и голос его дрожит от ненависти. — Вот выучусь и вернусь… пущу ей петуха да красного, чтоб знала, как сирот обижать.
И Савка замирает от ужаса. Рот приоткрыл, кусок булки из него вывалился и… и не понимает, как можно так. Для него эта ненависть дика.
Она пугает.
И Метелька тоже.
— Не трясись. Шучу, — тот спохватывается, что выболтал больше, чем надо бы. Только мы с Савкой понимаем, что он как раз не шутит.
И Метелька понимает, что мы понимаем.
Смотрит.
Момент тянется.
— Ты… — он всё-таки решается поверить. — Это… не болтай особо.
— Не буду, — пообещал Савка с превеликим облегчением. — Наверное, назад надо…
— Надо. А то и вправду… засиделись. Деньгами не свети. Вопросы появятся. И если узнаю, что княгине про наши дела стучать вздумал…
Он тычет кулаком под нос Савке.
— А она и вправду княгиня?
— А то, — Метелька встаёт первым. — Всамделишняя. И с даром…
— А как она тут?
— Как, как… обыкновенно. Связалась с этими… революцьёнерами, — он произносит слово важно. — Она-то целителем была, в госпитале работала. Там-то и столкнулась… пошла лечить. В народ, значится.
Уважаю.
— Мозырь сказывает, что даже лечебницу открыть собиралась, для простого люду… ты смотри, Княгиню крепко уважают, но… она не из наших.
Как и Савка.
Слушаем.
И подмечаем. Метелька к приюту идёт хоженою тропой. Стало быть, не раз и не два случалось ему сбегать. Днём ли, ночью — сложно сказать. Но вон, под ноги и не смотрит.
— Так вот… а любовник её оказался не просто так, а из бомбистов… вот и учинил… этот…
— Теракт?
— Ага. Он самый. Княгиня на приём его провела, к губернатору. А он там взял и бомбу рванул… в общем, двоих насмерть. И бомба теневою оказалась. Случился прорыв… много шуму было. Его-то взяли… судили. И Княгиню тоже. Потом ещё дознание началось. Синодники подключились. А от их Исповедников так вовсе ничего не скроешь. Мозги закрутят… короче, взяли многих. Целую эту…
— Ячейку? — повторил Савка мои слова.
— Во… её… и типог… граф…