Я, конечно, не настолько наивен, чтобы верить, что это слово чего-то да стоит. Не тот Савка человек, не из своих, перед которыми слово держать станут. Но…
Варианты?
Уйти в отказ?
С них и вправду станется Ставку из приюта вытащить в принудительном порядке. А надежда на то, что Евдокия Путятична или Синод защитят, слабая. Но и подчиниться без торга будет неправильно. Подчиняются слабые. А со слабыми никто не разговаривает. Слабых прогибают и ставят в стойло, как этого вот мерина.
— Как пойдём?
— Так… — Метелька выдохнул с немалым облегчением. — Смотри… тут сперва эти приедут. Будет концерт там. Представление.
— Какое?
— А хрен его знает. Но слыхал, как Антон Павлович Княгиню обхаживал, что, мол, надобно театру показать и у ней вкус и знания имеются. Что типа благородная. Так что, гадать нечего, устроят театру. Будут сцену показывать какую. Благолепную. Петь вон ещё… потом нам речь прочтут. Ну и подарки раздадут. Ты свой припрячь, не вздумай есть сразу, а то живот скрутит.
Метелька явно знал про праздники больше нашего.
— Вона, в прошлым годе давали, так все забоялись, что отберут и конфеты выжрали. А потом срали так, что весь сральник загадили.
— Туалет, — поправляю его.
Метелька ржёт и хлопает Савку по плечу:
— Это у вас, у барчуков, туалета, а у нас тут по-простому, сральник. Подарок припрячь… на чердак не неси, там старшаки всё обыщут. И на конюшню тоже.
Так, значит, деньги надо перепрятать, потому как подарок подарком, а денег будет жаль. Пусть даже я толком и не знаю, сколько там.
— Вот… можно у ограды, там кусты хорошие. Я покажу.
— С чего такая доброта?
— Хрена с два доброта. Мне Мозырь сказал, что если тебя приважу, то и меня он возьмет, — от этого обещания Метельку прямо переполняло энергией.
— А ты и рад?
— А ты не рад?
— Послушай… — я запнулся. Что мне до этого мальчишки? Злого, суетливого, уже понявшего, что правда за тем, за кем сила. И потому готового из шкуры выпрыгнуть по-за этой вот силы. Он и Савку прибьёт, не поморщившись, если решит, что так надо.
На меня, прежнего, похож.
— Не иди к Мозырю. Лучше вон учись. Ты ж сообразительный. Толковый. Выучишься… в это вот училище попадёшь. Диплом получишь.
Метелька заржал так громко, что мерин очнулся ото сна и головой затряс.
— Ну… барчук… и дурь у тебя в башке-то!
Следующие несколько дней прошли в бестолковый суете, весьма обыкновенной перед визитами особ высоких.
Приют отмывали.Красили, пытаясь под слоем свежей краски скрыть следы ветхости. То тут, то там стучали молотки. И Федор, не чинясь, покрикивал на пришлых рабочих.
Досталось и нам.
Теперь в душ гоняли каждый день. А после, Антон Павлович, протрезвевший от стрессу, каждого пристально осмотрел. И не столько на предмет нездоровья, сколько на наличие вшей да лишая, которых Ее императорскому высочеству уж точно показывать было нельзя.
Нам вычистили уши и ногти постригли, причем Зоря, который и поручили дело, стригла старательно, под корень. А вот волосы трогать не стали, хотя о том случился долгий и громкий спор меж Евдокией Путятичной и одним из наставников, утверждавшим, что бритые головы свидетельствуют о порядке, тогда как небритые, может, и красивше для дамского взору, но есть истоки беспорядка в этих самых головах.
Савке было все равно.
Нет, он ожил, словно окрестная кипучая деятельность и ему придала сил. Он, как и все в приюте, преисполнился ожиданий, связывая с предстоящим визитом все мыслимые и немыслимые надежды.
Беспокойства добавил кем-то пущенный слух, что сестра государя все непременно заберёт несколько сирот под высочайшую опеку. И все вдруг уверились, что именно так и будет. И начавшиеся споры касались лишь количества тех самых сирот. Кто-то утверждал, что заберут двоих, кто-то — что сразу дюжину, ибо меньше невместно. Кто-то тут же добавлял, что и больше, потому как кроме Ее высочества — титул произносили шёпотом и с непременным придыханием — есть и фрейлины. И они тоже не захотят отставать.
О будущем избранных говорили, как о чем-то решённом и всенепременно чудесном. Совокупное воображение рисовало жизнь во дворце, в окружении слуг, в богатстве и праздности, с пряниками на завтрак и обязательным личным лакеем, которому вменят ходить следом с подносом в руках. И на подносе будут лежать конфеты и пирожные, есть которые можно будет невозбранно.
— Пока из горла не попрет, — сказал Метелька и все-то согласились.
И принялись спорить, какие конфеты будут лежать на подносе.
Ландринки[2] или петушки сахарные.
А Савка к спору прислушивался и щурился, потому что точно знал, что есть сладости получше сахарных петушков и даже каленых орехов.
Пару раз и драки вспыхивали, когда обсуждение грядущей жизни сменялось обсуждением того, кто этой жизни достоин. Но тут уж вмешивались воспитатели, а после третьей свалки, завершившейся разбитой головой, выбитыми зубами и, что куда хуже, сломанным столом, к воспитанникам явилась Евдокия Путятична и своим ледяным княжеским тоном заявила:
— Кто еще раз затеет драку или ввяжется в неё, тот и его сотоварищи весь день проведут в карцере, дабы непотребным видом своим не смущать Её императорское Высочество.
Все и поняли.
Кому охота шанс упускать? Вот и затихло всё.
Нет, если б ожидание затянулось, оно бы не помогло, но к счастью великий день настал довольно быстро.
Нас подняли до рассвета, правда, отправив не в храм, как обычно, но в душ. И уже там выдали по малому ломтику не обычного тяжелого дегтярного мыла, но какого-то иного, вкусно пахнувшего цветами.
После душа обрядили в новую одежду.
И Зорька, следившая за тем, чтоб одевались аккуратно, то и дело повторяла:
— Только попробуйте попортить… только попробуйте мне…
Завтрака не было.
Оно и понятно, ещё заляпаемся.
Ну и потянулось ожидание. Нас выстроили во дворе, перед крыльцом, и несколько раз переставляли, повинуясь прихоти Евдокии Путятичны, которая, верно, тоже волновалась, иначе не стала бы дёргать и передвигать правых влево, левых вправо и творить прочую ерунду.
Солнце поднималось.
Становилось жарче.
И я подумал, что если визит подзатянется, то половины малышни уйдёт не в карцер, но в обморок. В конце концов даже Антон Павлович возмутился, тогда-то и разрешили пить. Воду принесли в вёдрах и раздавали по кружке в руки. Кружек было немного и своей очереди пришлось ждать прилично. Я даже начал преисполняться раздражения. В конце концов, это просто свинство по отношению к детям.
— Едут! — донесся голос Фёдора, которому выпало следить за дорогой. — Едут, матушка княгиня…
— Строимся!
Вёдра тотчас исчезли, но те, кто не успел напиться, не возмутились. Все-то собравшиеся, превратившись вдруг в нечто единое, повернулись в сторону дороги. Я знал, что многие взгляды устремились туда, с надеждой и сразу — с восхищением, с восторгом даже, который и в Савкиной душе чуялся.
Почему?
— Это же сестра государя! — сказал он так, будто это что-то да объясняло. — Она же… она рядом с ним!
И что?
— С государем!
В общем, выявилась существенная разница мировоззрений.
— Она, должно быть, красивая… жаль, не увижу.
— Может, некрасивая. Принцессы всякие бывают.
Помнится, во время очередного тура по Европе Ленка взялась меня окультурить. Ну и себя тоже. Мы тогда две дюжины музеев осмотрели, наслаждаясь шедеврами мировой живописи.
Ну… положено же ж наслаждаться.
Я тогда уже на третьем музее взвыл. А заодно уж понял для себя, что принцессы, они очень разными бывают.
— Неправда! Все дарники красивые… папа… говорил, что некрасивых не бывает… что это…
— Селекция?
— Не знаю. Что просто вот повелось, что дар, он на человеке сказывается. Вот… и у охотников тоже, только иначе.
— Это как?
Вот данный момент мне был куда интересней, чем приезд государевой сестры, которую я, если и увижу, то издали. Ну и на хрена, спрашивается?
— Это… вот к дарникам люди тянутся. Чуют вышнюю благодать, — пояснил Савка важным тоном. — А она к душе приятна. У Охотников же сила нави, и она пугает.
Стало быть, вызывает инстинктивное отторжение.
Плохо это?
Не знаю.
— И чем сильнее, тем оно… хотя отец говорил, что и дарники, и охотники учатся управлять. Закрывать… но обычные люди всё одно чуют.
Во двор вползала череда машин.
Раз, два…
Дюжина? А ещё тянутся и тянутся.
— Строимся! — раздался резкий окрик наставника. — Батюшка Афанасий…
— Поём! — бас батюшки перекрыл иные звуки. — Ну же, дети… государевы… покажите вашу благодарность.
Тут же задребезжала пианина, которую вытянули во двор заблаговременно. И заскрипел, зашипел, плюясь помехами, граммофон. Впрочем, в общую разноголосицу это вписывалось вполне себе гармонично. Из машин выходили люди. Кто-то пробежал мимо.
— Снимать будут… — шепнул рядом парень и старательно потянулся, чтобы выглядеть выше.
Мы пели.
И потом выступала сперва Евдокия Путятична, которая рассказывала, какая это великая честь и как рады мы приветствовать ту, чьими заботами… в общем, рассказывала долго, красочно и с душой.
Сам почти поверил.
Потом батюшка Афанасий устроил праздничный молебен.
Мы же…
Самое интересное, что сестра государя и вправду была прекрасна. Я не знаю, какой её видели прочие, и узнали ли средь свитских, которых набралось едва ли не с сотню. Но мы… если Евдокия Путятична светилась утренней звездой, то сестра государя сияла, подобно солнцу. Свет её яркий и ровный наполнял всё-то тело, и даже каждую складочку платья, каблучки туфель или цветы вот в высокой причёске. И свет этот был одновременно столь ярок, что смотреть на Елену Ивановну было больно, и в то же время притягателен. Отвернуться было категорически невозможно.
Мы и не отворачивались.
Щурились.
Кривились.
И смотрели.
Савка на неё и только на неё. Я же, когда устал от солнца, спрятанного в хрупкое человеческое тело, обратил внимание на тех, кто окружает её.