— Это смотря где убить. Ежели на землях государевых, то из казны платят, по установленному прейскуранту. Но так-то и частным порядком нанимают. Скажем, артели вон или деревни, ежели большие. Купечества. Фабриканты… и родовитые. Но это так, малость… твари оставляют на земле свой след. Особенно в местах, где их много. Меняют они мир, иногда сильнее, иногда слабее, — а вот теперь он перестал лицо держать. И на прорисованной белизне поползли тончайшие трещины-морщины, будто паутина по лицу. — Тут ещё от размера полыньи зависит, давности… многого. Главное, что подле старой полыньи растут травы, впитавшие в себя силу нави.
— Навья трава?
— Подобие её. Слабое, но многие целители и за такую хорошие деньги заплятят. Но настоящее богатство там, с другой стороны. Тот, кто рискнёт шагнуть в полынью, может вынести оттуда и травы, и камни… и то, что от тварей остаётся.
— Они ж бесплотны?
— Здесь. А там — вполне себе материальны. Там их мир. И убить их тяжко, но вот «сумеречный дёготь»… — он замолчал вдруг. — Неважно…
— Важно, — возразил я. — Что это?
— Это кровь твари. Взрослые охотники, не все, те, кто силён, могут пройти и убить тварь, собрать её кровь, снять шкуру, выбрать кости… уже мёртвое, полынья пропустит неизменным. Ну и траву, да… настоящая навья трава на той стороне. И брать надо не седую, но чёрную, ту, что проросла на месте силы. И силу впитала, сохранила.
— И она… поможет?
— Конечно, — соврал Антон Павлович. — Эта трава способна излечить самые страшные болезни, такие, с которыми целители не сладят… только вот достать её тяжело.
Я думаю.
— И я не знаю никого, кто станет рисковать ради сироты… разве что… — и выжидательный взгляд такой.
— Я… могу? — робко поинтересовался уже Савка, оживая. — Я ведь тоже охотник, а значит, смогу, да?
— Думаю, что сможешь, — снова соврал Антон Павлович. — Если постараешься.
Вот же… погань.
Глава 21
Глава 21
«Обращает на себя внимание болезнь, свирепствующая ныне повально в Московской столице. Она обнаруживается простудными припадками различного рода и степени, поражает значительную часть народонаселения без различия состояния, пола и возраста. Для излечения оной рекомендую ривериево питье с рвотным винным камнем и уксусно-кислою аммониею; теплое питье, наподобие чая, из сухой малины, бузины или липовых цветов. При кашле чай из слизистых растений. При головной боли пользу приносят ножные тёплые ванны и другие отвлекающие средства. При стеснении в груди горчичники, приложенные на грудь. При боли в горле тёплые мягчительные полосканья»
Из донесения штадт-физик Московской медицинской конторы генерал-губернатору [1].
Утром нас навестила Евдокия Путятична.
А она не старая ещё.
Красивая.
Пожалуй.
Узкое вытянутое лицо с правильными чертами. И снова, будто на карандашный набросок смотрю, причём сделанный наскоро, без деталей.
— Доброго утра, — сказала она, чуть улыбнувшись. — Как ты себя чувствуешь?
— Спасибо. Хорошо, — мне даже сесть удалось. В теле ощущалась слабость, но скорее такая вот, которая бывает после долгого лежания. Слегка кружилась голова и тянуло вернуться в кровать, но я это желание подавил.
— Позволишь? — она протянула руку, и я спокойно вложил Савкину. Если тут кому и можно верить, ну хоть как-то верить, то ей. И сила потекла в тело спокойно, ровно…
— Я умру? — уточнил я.
— Кто тебе сказал?
— Слышал. Как они разговаривали. Афанасий Николаевич что-то сделал и я вроде заснул, а потом и спал, и слышал… немного.
Взгляд она не отводит.
Давит вздох.
— Я бы не стала утверждать столь однозначно, — Евдокия Путятична перехватывает запястье и слушает мой пульс. Пульс нормальный. И сердце вон стучит в обычном ритме. — Конечно, у Афанасия Николаевича опыт имеется, но некоторые его выкладки… теории… спорны. К примеру, с точки зрения физической тело твоё, конечно, несёт следы пережитых болезней, но критических повреждений я не вижу.
Её голос ровен и спокоен. И это спокойствие передаётся Савке.
— Что до души… это уже область нематериального. Я же привыкла оперировать понятиями ясными. Конкретными.
А душа в них не вписывается.
Как и ритуалы сомнительного свойства.
— Сегодня ещё посиди… вижу, вы с Метелькой приятельствовать стали? — Евдокия Путятична меняет неудобную тему. — Он очень за тебя переживал.
Скорее уж за себя и своё место у Мозыря. Но киваю. Ни к чему доброй женщине лишние подробности, с учётом того, что они ей и без того известны.
Я так думаю.
Она ведь довольно умна и не может не знать, что происходит под носом. А стало быть, смирилась или же не считает происходящее таким уж опасным для себя или дела.
— Тогда я скажу, чтоб с тобою побыл. А завтра уже и в класс вернёшься…
И всё пойдёт прежним порядком.
— Спасибо. У вас сила… тёплая.
— Целительская часто так ощущается, — Евдокия Путятична позволяет себе улыбку и лицо вдруг светлеет, меняется, скидывая нажитые годы.
— Вы… больше не лечите?
Зачем я это говорю? Люди не любят, когда кто-то напоминает…
— Елена Ивановна привезла не только орден… точнее он сам по себе — помилование. Заодно и высочайшее дозволение, — Евдокия Путятична произносит это словно сквозь силу. И вздыхает. — Так что теперь у меня есть… возможность.
А потом добавляет тише:
— И выбор.
Только вот как к этому выбору отнесётся Синод? Впрочем, спрашивать об этом точно не стоит.
— Вы уедете?
— Почему?
— Ну… вы ж целитель. И сильный. Сильнее Антона Павловича. Да и сила у вас ровная, чистая.
— А у него?
— Пятнами какими-то… ну, как побитая, что ли. Или поетая… не пойму. Но он так себе. А вы… вам, думаю, везде будут рады.
Она фыркает и отвечает зачем-то:
— Не в столице.
Наверное, Евдокии Путятичне здесь тоже весьма одиноко. Аристократка, пусть и лишённая титула, урезанная в правах, но всё же отличная, как и от воспитанников детского дома, так и от наставников, большая часть которых явно спала и видела, как бы избавиться от начальницы.
Старые друзья?
Вряд ли хоть кто-то остался.
Новые?
Им откуда взяться.
— Есть жизнь и не в столице, — отвечаю, понимая, что эта минута слабости пройдёт.
— Есть… пожалуй, ты прав. Есть… впрочем, не важно, — она взъерошила волосы. — Отдыхай. И подарок твой я сохранила. После передам.
— Спасибо, — говорю искренне, потому что при словах о подарке Савка оживает и оживляется. Ему страсть до чего охота посмотреть, что же такого в подарке-то было.
Он его только и успел, что в руках подержать и порадоваться тяжести холщового мешочка.
Подарок приносит Метелька. И попыток забрать не делает, но с важным видом усаживается на стул и книгу раскрывает:
— Отец Афанасий велел тебе читать, — говорит и принимается читать, медленно, по слогам, а потому слушать это чтение почти невыносимо.
— Потом, — говорю. — Дочитаешь. Давай поглядим…
Он уже глядел, но ведь это не важно. Дело даже не в леденцах или иных сладостях. Важен сам момент раскрытия этого вот мешочка, перевязанного шелковой лентой.
— Ленту не выкидывай, — Метелька забирает её и наматывает на палец. — В город как пойдём можно подарить девке. Она сиськи покажет. А то и потрогать даст.
Савка от этих слов приходит в ужас.
— Ну или так-то… — Метелька тотчас понимает, что ляпнул лишнего. — Потом… подрастёшь и поймёшь.
Савка понимать не желает, но вытягивает из мешка жестянку, в которой что-то да гремит.
— Ландринки, — со знанием дела произносит Метелька. — Коробка тоже хорошая. В прошлым годе в бумажных кулёчках всё было. А тут по-серьёзному, сразу видать, что сестра государева.
И я киваю.
Соглашаюсь.
— В коробку потом можно или там нитки, или ещё крючки с грузильцами сложить. Старшаков рыбу ловить пускают, если с Фёдором договориться.
— Я не умею.
— Экий ты… барчук, — Метелька говорит уже без желания оскорбить, скорее с удивлением. — Но ничего, я научу… а это вон пряник. Печатный! Со дворцом!
Пряник тяжёлый.
— Ещё сверху расписной, с золочением… такой копеек десять стоит, а то и двадцать.
Нам это ни о чём не говорит, но пряник, завернутый в тончайшую бумагу, мы тоже откладываем. Помимо него обнаруживаются орехи калёные, и коробочка пастилы.
— Абрикосовская[2], — пояснил Метелька. — Самонаилучшая!
Шоколадные конфеты в кулёчке.
И слегка засохший, но всё одно сладкий калач, который Савка первым и съел.
— Хочешь? — спросил он, отломив кусок пряника для Метельки.
Отказываться тот не стал.
Так и сидели.
Грызли пряник, запивая Метелька водой, а Савка — тем же густым травяным отваром, от которого на языке оставалась горечь, но при всём том она вполне себе уравновешивала приторную медовую сладость пряника.
— А хороший ты, — Метелька хлопнул себя по животу. — Хоть и барчук…
— Не любишь?
— А за что вас любить?
— Не нас, — поправляюсь, потому как Савка, удовлетворивши своё любопытство, снова попытался в спячку вернуться, но тут уж я не позволил. — Какой из меня барчук… да и то теперь не понятно, чего будет.
— Это да… — вздохнул Метелька. — А всё одно… руки вона у тебя белые и мягкие. Работать ты не привыкший, хотя и стараешься. И драться не умеешь… теперь-то ничего, человеком становишься. А раньше затрещину дай, ты и в слёзы…
Савка возмутился.
Вовсе он не плакал. Может, разок или два случалось, но не от затрещины, а потому что просто обидно, когда жизнь такая.
— Ты это… не обижайся, — Метелька покосился на пряник. — А хочешь, я тебе мяса привезу? У меня ещё когда маманя живая была, то она нам мясо прятала. Куру, бывало, зарубит, ну, на субботу, а в воскресенье затевает блины. Такую вот стопку.
Метелька развёл руками и глаза его затуманились.
— А куру выварит, и потом на жиже — борщеца или там щей замутит, духмяных-духмяных. И со сметаною. Ну а там-то и блины. Со шкварками и яишнею. И куриное мясо тоже. Батя его себе забирал, говорил, что мы дармоеды, но мамка прятала. Он-то вечером воскресным пить шёл, а она доставала. Заворачивала в блины и говорила, чтоб ели. Не подумай, хозяйство у нас крепкое было. И коровы четыре ажно, и конь имелся, и свиньи тоже. Одна свиноматка, так вообще здоровая, вот здоровей тебя… почти с коня.