тко. Ясно. И я ощутил эхо радости, предвкушения. А в следующее мгновенье выхлест бросился на нас.
Еще недавно неспешный и неуклюжий даже он вдруг превратился в смазанную тень.
В лицо дохнуло гнилью.
И вонью.
И сладким лилейным ароматом той стороны.
И я, как дурак последний, застыл, вцепившись в отяжелевший револьвер, когда со спины кто-то дернул меня, заставляя отступить.
— Чтоб тебя… — Еремей и матом обложил, и злой его голос вернул меня к жизни.
Чтоб меня.
И по-всякому.
Заслужил.
Вообразил себя крутым… молодость вспомнил. Ту, давнишнюю, а ведь…
Выхлест заверещал. И теперь в тонком нервном голосе его слышалось искреннее возмущение и столь же искренняя обида, будто бы я успел пообещать ему что-то и не дал.
Веревки-кишки натянулись. И…
— Спасибо, — выдавил я, глядя на развороченный живот, в котором закипала чернота. Она выглядывала и снова пряталась, будто тварь понимала, что это вот всё — не случайно.
— Никогда прежде не видел? — Еремей стоял за границей осклизлых столбов.
— Нет…
— Но хоть не визжишь… лютует. Обидно ему… охотника почуял. Правда, видать, старый. Сторожится… вон, и хочется, и страшно.
Выхлест успокаивался.
Он остановился в двух шагах от меня. Я теперь чувствовал и вонь разлагающейся плоти, и дерьма, воды, всего-то, и главное — тот же цветочный запах, дурманивший голову. Выхлест стоял на двух ногах, чуть наклонившись вперёд. Длинные руки его почти касались земли. Пасть приоткрылась и на губах то и дело вспухали пузырики тьмы. А ещё меня поразили глаза.
Чёрные-чёрные.
Что уголь.
Выхлест смотрел на меня. Видел. И… и ему очень хотелось добраться. Но он справился с желанием.
— Уйдёт, — с огорчением произнёс Еремей. — Теперь точно уйдёт… на ту сторону… там хрен достанем, а он всех положит… такой точно всех положит. На той стороне не сладим.
А стало быть, надежды Мозыря на полынью пойдут прахом.
— Тут надо, — Еремей поджал губы. — Надо пробовать… выманить.
Клинок его полоснул по запястью, и выхлест дёрнулся в сторону, ноздри его раздулись и из них вырвались тончайшие стебельки, зашарившие в воздухе. Тварь принюхивалась.
И…
Он даже заскулил от обиды.
— Дерьмо… моя кровь слабая. Был бы дарником или…
Он замолчал и тряхнул головой.
— Нет… уж Мозыря подтянем. Хату спалим… Синодников звать придётся, если выхлест… чтоб не вернулся… потом, после.
А это совсем не то, чего от меня ждут.
— Нет, — я тряхнул головой. — Моя кровь его…
— От вашей всякая тварь разум теряет, только… парень… героить надо с умом. Ежели ты тут сдохнешь, то от этого никому пользы не будет.
И я понимаю.
Лучше, чем кто бы то ни было понимаю. А потому сдыхать и не хочу. Мне полынья нужна.
Навья трава.
Или что там.
А ещё я вижу тень, что прижалась к двери, не спуская с выхлеста взгляда. Сейчас, на здорового и сильного, она не рискнёт напасть. Но вот если выхлеста ранить, тень своего не упустит. Так что шансы есть.
Точно есть.
И я протянул руку Еремею.
— Режь, — сказал спокойно. И он, хмыкнувши, коснулся клинком. Надо же, острый… такой здоровый, а острый, что бритва. Я даже не ощутил пореза. Просто красная ниточка проступила на коже, заставив выхлеста застыть. Он даже вытянулся, пытаясь стать выше.
Увидеть.
Пучки чёрных нитей вновь выглянули из носа.
А я поднял руку выше.
Второй же перехватил револьвер.
— Погодь, — рука Еремея подсунулась под локоть, а ладонь накрыла мои пальцы. — Давай, ты направляй, а стрельнуть ровно я помогу. Тяжелый же ж.
Тяжёлый.
Для Савки.
Выхлест же потянул шею. И губы его разлепились, снова показывая жёлтый частокол зубов, меж которых скользнула змея-язык. Он попытался сделать ещё шаг.
И струны, связывавшие выхлеста с домом, натянулись до предела.
— Вкусно будет, да? — я не знаю, зачем, но нащупав в себе след тьмы, оставленную тенью — не всё-то она переварить успела — я направил её в кровь. В эти вот капли. И выхлест, разом вдруг выдохнув, рванул. Тело будто вскипело, разваливаясь на куски, а нам навстречу устремился чёрный ком.
— Стреляй! — крикнул я, пытаясь нажать на спусковой крючок. И упрашивать Еремея не пришлось.
Выстрел ударил по ушам и нервам.
И первая пуля остановила тварь, потом и вторая, третья. Они рассыпались, стоило коснуться тьмы, разъедая её призрачным огнём. А там Еремей одним движением отбросил меня куда-то в кусты. И перехватив револьвер выпустил остаток в мерцающую погань.
Я кувыркнулся, больно ударившись плечом и боком, кажется, рёбра тоже хрустнули, а когда развернулся, то увидел, как Еремей сноровисто кромсает тварь клинком. И что тот оставляет уже знакомые мерцающие следы. И что тень, вцепившись когтями и клювом в кишки, раздирает их, при том яростно так. Кишки же шевелятся.
И черный клубок.
И…
Твою ж мать… нет, твою же ж мать… надо будет икону прикупить. Или лучше дюжину. И над кроватью… или охотникам не помогут?
Я сел.
Встал на корточки.
И не удивился, когда стошнило. Оно-то… нормально даже. И дрожь в руках. И липкий страх. И желание вернуться в приют, сунуть голову под подушку и там держать, для надёжности одеялом укрывшись.
Я на такое не подписывался.
Я…
Тень, радостно взвизгнув, подскочила, чтобы обрушиться на чёрный клубок, который откатился в сторону, а потом скоренько так потянулся к дверям старого дома, надеясь сбежать.
Выхлест?
Или что от него осталось?
Еремей не заметил. Рубит вон куски чего-то… сложно сказать. И хорошо. Тень впилась в тварь когтями и клювом, чтобы, разодрав, тут же поглотить. До меня донесся отголосок тепла и сытой радости.
Благодарности даже.
— Не за что, — буркнул я, сомневаясь, что тень поймёт. — Дядька Еремей… он уже того. Всё.
— Всё? — Еремей остановился. — Точно?
— Ага… только… это вот…
От покойника остались куски плоти и кости. И смотреть на них было отвратно.
— Уберём, — Еремей клинок отёр о жесткую траву. А потом на меня поглядел. Испытующе так… я же на него.
— Дядька Еремей…
Мысль, пришедшая мне в голову, показалось донельзя толковой.
— А вы меня драться не поучите? Ну… хоть немного… пока меня не зашибли.
Он хмыкнул.
И расхохотался.
— А ты этот…
— Оптимист?
— Чего?
— Человек, который верит в светлое будущее.
Смех заставил его закашляться, но Еремей сплюнул комок слизи и губы отёр. А потом, посерьёзнев, сказал:
— Я бы поучил. Но я… не тот человек, у которого надо учиться, мальчик.
— Так больше не у кого… а Мозырь всё одно от меня не отстанет. Верно?
— Толковый.
— И… если он дозволит… лучше уметь, чем сдохнуть, потому как револьвер удержать не способен. Или вот… ножом порезаться могу.
Драться я умел там.
Дома.
И давно… так давно, что и не упомнишь. Нет, про тренировки не забывал. И тренера у меня были титулованные, именитые, да… там, на татами, это одно. А вот так, чтоб мокрая грязная трава, ночь и твари — совсем другое. Савка так и вовсе у нас от тренировок далёкий.
— Я Мозырю не служу, — сказал Еремей зло.
— Извините. Я думал…
— Многие думают. Я сам по себе. Пока… с Мозырем ладим, но если вдруг, то и сам могу… уйти.
Или ему кажется, что может. Даже умные люди заблуждаются.
— Посмотрим, — он не дал точного ответа. Но мы оба друг друга поняли. — В дом пойдём?
— А как же! Мы ж полынью так и не нашли, — я сунул руки в карманы. — А мне за неё обещано было…
— Обещанного три года ждут, — не удержался Еремей.
Может, и так…
— Интересно же ж… я никогда не видел. На что она похожа?
— А вот найдёшь и поглядишь.
Он не стал убирать клинок. И револьвер зарядил, явно не спеша подходить к дому.
Найдёшь и поглядишь…
А и вправду, на что?
Глава 26
Глава 26
«Объединенными силами в Святске открыта стекольная фабрика по новейшей технологии. В три смены будут трудиться рабочие, создавая не только широкий ассортимент аптечных склянок, но и лабораторную посуду особой прочности. В составе этого стекла используются редкие компоненты, добычу которых удалось организовать и поставить…»
«Известия»
На что похожа полынья? На зеркало. На огромное зеркало, растянувшееся от пола до потолка. Причём зеркало это было неправильной формы. Широкое основание его занимала всю стену, забираясь углом даже по печь. Тогда как к вершине оно сужалось, загибалось кривой дугой, чтобы резко оборваться на стыке потолка и стены, точно кто-то взял да и обрезал.
Нечеткие границы на грязно-серой стене создавали ощущение, что будто бы эту стену и вправду потдапливало, размывало. Чёрная глянцевая поверхность пестрела пятнами. Они то появлялись, расплываясь белесыми проплешинами, то исчезали. И казалось, будто кто-то там с той стороны, прислонился и дышит, и трогает тонкую плёнку в поисках выхода. Мы с Еремеем в зеркале не отражались. А потом я понял, что Еремей и вовсе его не видит. он стоял в середине комнатушки, отчаянно принюхиваясь, и только головой поводил, то влево, то вправо.
— Тут, — сказал Еремей. — Тут она… Чую. Рядом
— Вот, — я указал на стену. — А она должна быть такой… Большой.
— Сильно большой? — он отступил на шаг.
— Ну… Не знаю. По низу от того угла и до печи. А по стене так кривая, ну вот так где-то.
Я попробовал очертить в воздухе границы.
— Погодь, — Еремей вытащил из кармана шинели тряпицу, в которой нашелся огрызок желтоватого мела. — На от. Малюй.
Перспектива приблизиться к полынье не радовала.
— Не пучит ее? — уточнил Еремей, видя мою нерешительность. — Ежели гладкая, то спокойно все. А как пузыряки пойдут, то сперва мелкие, а там и поболе. Значит, тварь какая-то лезет.
— И… Какая может?
Я сделал шаг и прислушался к себе. Опасности не ощущалось.
А Тень подобралась ближе. Она держалась в стороне, стараясь не попадаться Еремею на глаза. И то ли получалось, то ли он вовсе не был способен видеть её… потом выясню. Мелок на ощупь был осклизлым, а ещё от него слабо, но отчётливо тянуло силой.