— Савка… ты чего? — Метелька всё-таки не удержался.
— Слушаю я… — отозвался я. — Не мешай.
— А…
— Тихо!
— … так вот, большей частью попадали в госпиталь со всякою мелочью. Один там руку сломал, другой — вывихнул. Порез глубокий. Или вот ещё трое с зубами маялись. Не было причин умирать. Ладно, когда инфлюэнцы эпидемия случилась, или вот пневмонии. От них каждый год кто-то да уходит, а порою и не один. Но… ещё был случай, что собака покусала. Не крепко, нет, но надобно колоть от бешенства. Да и укусы чуть загноились.
— А он всё равно помер?
— Именно. Антон написал, что сердце остановилось. Но с чего бы? Потом это окно. Иконы… дети икону сдвинуть не могли. Они специально повешены так, что и взрослому без лестницы достать неудобно. Всё же… были прежде прецеденты, когда выносили. Потом окно. Задвижку открыли изнутри. И тварь приманили. Фёдор камень мне показал. И Михаил Иванович подтвердил, что камень этот с той стороны. Значит, кто-то сумел тварь принести, положить и выпустить… если бы не те смерти, я бы решила, что мальчишку просто хотят убить… но… зачем? Кому он нужен?
— Скорее уж кому не нужен. Но тут гадать можно до второго пришествия.
— Михаил Иванович прошёлся. Замерял что-то… сказал, что фон не стабилен, но понять, есть ли тварь не выйдет… но вот цикличность. И выбор жертв… я нашла снимки. Не всех, но последние годы… парни светловолосые, похожие друг на друга. Ты же знаешь, что они зациклены на… и сумеречник вполне способен бывать на той стороне. Точнее тварь его… могла притащить и камень, и остальное устроить. Просто испугалась, что дар у парня проснулся, что… заметит его. Скажет. Даже сам не понимая, что видит. Или просто… не знаю. Я вот даже не уверена, что этот сумеречник есть. Всё ведь может оказаться совпадением…
Тень заворчала.
А я ощутил, как живот сводит судорогой голода. Ох ты ж… заслушался на свою голову. Я дёрнул тень, возвращая, и сглотнул слюну.
Надо… поесть надо бы.
— Идём, — я схватил Метельку за руку и потащил к конюшне, в которой мы припрятали остатки вчерашнего пиршества. Будем надеяться, что мыши там ещё не всё сожрали.
Потому как…
Кушать хочется.
Очень.
Глава 29
Глава 29
«…также вызывает тревогу стремительный рост числа публичных домов, количество которых за прошедшие пять лет увеличилось наполовину. Отдельно стоит обратить внимание, что наибольшую прибавку показывают так называемые „чёрные“ дома, сиречь третьего класса, санитарные условия в которых зачастую пребывают на грани. Во многих выявлены факты чрезмерной эксплуатации женщин, а также подделки документов, в частности врачебных печатей в медицинских и духовных картах работниц, многие из которых в реальности давно не посещали ни целителей, ни храмы…»
Из доклада комиссии по делам сиротских приютов, домов призрения и публичных домов о насущных проблемах вверенных попечению заведений.
Еремей не возвращался, что меня вот нисколько не печалило. Мы с Метелькой, забравшись на стожок сена, сосредоточенно жевали. Метелька и воды набрал отстоявшейся, из бочки, из которой коням наливали. Без воды сухие булки жевались не слишком-то хорошо, да и моё чувство брезгливости давно уж адаптировалось к местным реалиям.
— Метелька, — я отломил кусок сыра. Чутка заветрился, корка успела затвердеть, но зато сытно. — Слушай, а ты что про сумеречников знаешь?
— Ну… — Метелька потёр бок и вздохнул. — Я думал, он нас зашибёт!
— Кто?
— Еремей. Всё нутро отбил.
— Не свисти. Он аккуратно.
— Ага, так аккуратно о землю хрястнул, что из меня весь дух вышел. Меня и батя-то так не бил! А он ведь не жалеючи. Одного разу и поленом запутил. С пьяных глаз-то. Но я увернулся. Тут же ж… хрен увернёшься.
— Можешь отказаться, — предложил я, разламывая последний калач пополам. — Не думаю, что силком держать станешь.
— А вот хрена! — Метелька скрутил кукиш. — Ты это… не говори ему… я ж знаю… батя сказывал, что благородных с маленства гоняют. От как ходить научатся, так сразу и наставников зовут, ну, чтоб сильными выросли, умелыми…
Очень даже может быть. В рамках нынешнего мира физическая сила должна иметь немалое значение.
— Я, может, и не дарник, но тоже хочу так, как Еремей. Видал, какой он?
Видал.
И на шкуре своей ощутил.
С ним бы я и там, дома, в лучшие свои времена не факт, что справился бы. Там-то мы, как ни крути, больше огнестрелу доверяли. Нет, дядька Матвей меня учил, но… разница есть.
Большая разница.
— А что ною, ною… ну, это для души.
— Бывает. Так о сумеречниках что? Что у вас о них говорили?
— Ну… так-то о таком не принято. Ну, чтоб не накликать, — Метелька оглянулся и, убедившись, на конюшне мы вдвоём, наклонился ближе. — Говорят… говорят, что так-то сумеречника от обыкновенного человека не отличить. Что ежели сам он тень в душу пустил, то её разве что брат-исповедник обнаружить и способный. Но так-то они редко… ну, чтоб силком человека… это вон если преступник какой. Или этот… терр-рист.
— Террорист?
— Ага. Бомбистов всех-то, сказывали, к исповедникам отправляют, ну, чтоб поглядеть, сильно ли душа порчена и вообще, чего у них в мозгах. А так-то они редко из монастырей куда… вот дознаватели, те ездят. Ну, вроде того, который у нас был.
— А они что чуют?
— Так… всякое от. Скверну ежели. Или так-то тень. У них же ж сила вышняя, она иная, теней не любит.
Но тень во мне Михаил Иванович не ощутил.
Точнее в Савке.
И меня тоже.
Или… ощутил, но предпочёл сделать вид, что не чувствует? А смысл?
— А Еремей вон говорил…
— Бездельничаете? — поинтересовался Еремей, ловко ухватив Метельку за ухо, да так, что тот от страху подскочил. — А это, между прочим, грех великий.
Метелька, по лицу вижу, уже и раскаялся, прям искренне и до глубины души.
— Мы… отдыхаем, — я поднялся, сглатывая слюну. Вот чую, выйдет этот отдых нам боком.
И не ошибся.
Валял нас Еремей знатно. Нет, не просто, но с чувством, толком и расстановкой, при том аккуратно так, чтоб и не поломать, не отшибить чего нужного, но вместе с тем так, чтоб ощутили мы собственную бестолковость.
— Падай… через плечо падай! — повторял он всякий раз, когда Метелька или вот я кувыркался не так и не туда, куда было сказано. — Вот так ты и рёбра поломаешь, и руку, и ногу. И шею свернёшь врагам на радость. Вставай…
В общем, весь день мы тому и учились — падать.
Еще правильно стоять.
Чтоб не в раскорячку.
Чтоб не как…
И подниматься тоже надо было правильно, а не так, чтоб, поднимаясь, напороться на не столько болезненную, сколько обидную затрещину.
Интересно было и то, что время от времени рядом с конюшнями появлялся то Фёдор, то Антон Павлович, то иные учителя. Даже батюшка Афанасий приходил. Постоял, поглядел да и убрался восвояси, будто так оно всё и надо было.
Занятия?
Даже обедня, куда ходили все, кроме меня, на сей раз обошлись без нашего с Метелькою участия. Хотя в столовую нас Еремей отпустил. И сопроводил лично. И усевшись во главе стола, где обычно восседал сонный Поликарп Иванович, прежний воспитатель, обвёл притихшую залу взглядом.
Приютские, даром что дети, правильно всё поняли.
Чуют силу.
Пожалуй, в основном её и чуют-то.
После обеда наше с Метелькою истязание продолжилось, хотя и длилось не так уж долго. Если Метелька худо-бедно вставал на ноги, то мы с Савкою выдохлись в момент. Причём произошло это как-то очень резко. Вот вроде силы и есть, а вот уже лежу носом в пыли и пыль эту вдыхаю, не способный и головы поднять. Будто тяжесть какая-то навалилась.
А с нею и безразличие.
И стало так от тошно… понятие пришло, что смысла нет дёргаться. И Савке лучше бы помереть. Милосерднее даже. А что? Что его ждёт-то?
Пустота.
Суета.
Тлен… или как правильно.
— Спёкся? — почти заботливо поинтересовался Еремей, а потом поднял нас, за шкирку, как кутёнка. Да и удержал на весу, разглядывая с немалым интересом. — Хреново, да?
Сил отвечать не было.
— Вставай. Метелька, воды принеси.
— А… чего это с ним?
— Силёнок не рассчитал. Нормальное. И так долго-то держался.
Меня усадили в стожок соломы, прибив его ногой. И полили леденющею водою, не из бочки даже, бочковая Еремея не устроила. Из колодца ведро тащить заставил. Затем сунул мне в руки мятую кружку с водой. Правда, Еремей ещё чего-то плеснул, из поясной фляги.
— Пей, — велел он.
Я понюхал воду. Безразличие безразличием, тоска тоскою, но хлебать сомнительное пойло — так себе идея.
— Подозрительный, это хорошо… это правильно, — Еремей присел подле и, глянув на Метельку, сказал: — А ты чего столбом застыл? Садись вот. Ноют ноги?
— И ноги тоже.
— А завтра вовсе взвоешь, — утешил Еремей. — Но это завтра. Травы там кой-какие. С той стороны.
— Это же… — Метелька прикусил язык.
— Для обычного человека — или дурман, или отрава. Смотря как приготовить. Но вот Охотникам это надобно.
От кружки тянуло таким вот… непонятным травянистым ароматом, который манил, тянул попробовать. И я решился.
Отравить?
Еремею оно ни к чему. Он за пустырь выведет и просто свернёт шею. Я мяукнуть не успею, не то, чтоб больше чего-то.
Вода была горькою.
И в первый момент показалась студёной. Да что там — ледяною. Лёд этот встал поперек горла, и я едва не закашлялся. А он, провалившись ниже, спешил выморозить нутро. Руки свело судорогой, а Еремей силой прижал кружку к губам, велев:
— Пей, давай… пей.
И я пил.
Глотал. Давился. Вымораживался и… отпускало. Когда отступил первый холод, я позволил себе облизать губы. И выдохнуть. А потом вдохнул, чувствуя, как воздух разрывает изнутри лёгкие, как пронизывает он, пробивает мелкими иглами.
В голове зашумело.
И отпустило.
То безразличие, смирение даже пред судьбой. Вот… что это была за хренотень?