Державин помахал увесистой книгою в переплёте:
— Подлинники всех писем и предложений господина Гудовича, которыми он склонял меня оставить без расследования расхищения казны, слабо преследовать уголовные преступления и прикрыть непорядки и кривосудие в суде...
— Да ты что? Хочешь государыню занудить? Нет, оставь-ка сей труд здесь и передашь всё на словах...
Державин не без огорчения положил книгу на столик, инкрустированный жемчугом. Он пылал желанием сообщить обо всём императрице — о кознях Гудовича, Коварствах вице-губернатора Ушакова и правителя наместнической канцелярии Лабы, но остудил себя: «Прав Храповицкий! Весьма странно покажется государыне, если я появлюсь у неё с такою большою книгою...»
Екатерина II встретила его в китайской комнате, вычурные узоры которой передавали грёзы европейцев о далёких странах Востока. Императрица сильно располнела, лицо покрылось паутинкой морщин. Ещё бы — шестьдесят годков! Ах, и в сём почтенном возрасте влюбиться в двадцатидвухлетнего конной гвардии офицера Платона Зубова! Верно сказать: то, что издалека казалось Державину божественным и приводило дух его в воспламенение, вблизи оказывалось низким и недостойным великой Екатерины...
Пожаловав поцеловать руку, императрица спросила, какую Державин имеет до неё нужду.
— Явился поблагодарить за монаршью справедливость и объясниться по делам губернии.
Екатерина II быстро возразила:
— За первое благодарить не за что, я исполнила мой долг. А о втором отчего вы в ответах ваших сенату не говорили?
— Ваше величество! — пришепеливая, сказал Державин. — Законы повелевают ответствовать строго на то, о чём спрашивают. А о прочих вещах изъясняться или доносить особо.
— Чего ж вы не объясняли?
— Я просил объяснения через генерал-прокурора. Получил от него отзыв — обращаться по команде. То есть через генерал-губернатора господина Гудовича. Но ведь я намеревался рассказать о его непорядках и поступках в ущерб интересов вашего величества. Как же мог я после того к нему обращаться?..
— Хорошо, — спокойно проговорила императрица, — но не имеете ли вы чего особливого в нраве вашем, что ни с кем не уживаетесь?
— Я не знаю, государыня, имею ли какую строптивость в нраве моём, — смело отвечал Державин. — Одно могу сказать, что умею повиноваться законам, если, будучи бедным дворянином, безо всякого покровительства, дослужился до такого чина, что мне вверялись в управление губернии, в которых на меня ни от кого жалоб не было!
— Но для чего, — подхватила Екатерина II, — не поладили вы с Тутолминым?
— Для того, что он принуждал управлять губернию по написанному им самопроизвольно начертанию. А раз я присягал исполнять только законы самодержавной власти, а не чьи другие, то не мог над собою признать никакого императора, кроме вашего величества.
— Для чего не ужился с Вяземским?
— Госудыраня! — всё более воодушевляясь, воскликнул Державин. — Вам известно, что я написал оду Фелице. Его сиятельству она не понравилась. Он зачал надсмехаться надо мною явно, ругать и гнать, придираться по всякой безделице. Что мне оставалось делать, как не просить об отставлении от службы?
— Что же за причина несогласия с Гудовичем?
— Интерес вашего величества, о чём я беру дерзнование вам объяснить. Ежели угодно, то сейчас представлю целую книгу, которую я оставил в перламутовой комнате...
— Нет, — с беспокойством отозвалась Екатерина II, — после...
Она задумалась и словно позабыла о Державине. Мысли её были далеко. Что-то неладное, грозное надвигалось на Европу. Только позавчера императрица узнала, что во Франции взволновался народ, взял подозрение на королеву и захватил Бастилию. Король же всяк вечер пьян, и им управляет, кто хочет. Знатные лица и принцы крови выезжают из страны, многие уже в Брюсселе. Но давно уже неспокойно и внутри самой России: на сей раз новый Пугачёв кивает и подмигивает из-под дворянского парика. В Москве и Питере расплодилось несчётно мартынистов и масонов, кои сеют французскую заразу. А унять их — руки коротки. У самых ворот России, прямо против Питера, грохочут пушки, так что дребезжат стёкла в Зимнем дворце. Шведы упорствуют вернуть себе побережье. На юге вот уже два года тянется изнурительная война с Оттоманской Портой, а решительного успеха всё нет...
Екатерина II провела рукою по лицу, отгоняя мучившие её сомнения. Она оглядела Державина: стоит гордо, почти заносчиво. «Поэт! В третьем месте не мог ужиться. Надобно искать причину в себе самом...»
— Хорошо, — сказала она наконец, — я посмотрю ваши дела и прикажу привести их в сенате в движение.
Давая понять, что аудиенция окончена, Екатерина II потрясла колокольчиком. Тотчас же в комнату вкатился толстяк Храповицкий. Она улыбнулась:
— Ты так проворно бегаешь, что я считаю себя обязанной купить тебе башмаки.
— Разве что волшебные... — вкрадчиво отвечал секретарь. — Да и в них могу ли я поспеть за полётом мыслей вашего величества...
Императрица улыбнулась снова: Храповицкий умел вернуть ей доброе настроение.
— Составь, Александр Васильевич, указ о выдаче его высокопревосходительству господину Державину положенного жалованья впредь до определения к месту.
Когда же Державин, поцеловав её руку, вышел, добавила:
— Пусть пишет стихи. Я ему сказала, что чин чина почитает. Он горячился и при мне. Il ne doit pas etre trop content de ma conversation[43].
2
Декабрьский ветер неc крошево из песка и сухого снега. Но построенные для торжественного богослужения в каре солдаты не ощущали холода в своих тонких куртках. За их спиною догорал Измаил. Рушились глиняные мечети и ханы. Даже псы не выли над трупами — они покинули мёртвый город. И нёс свои мутные, серые воды Дунай, который поэты называли голубым.
Суворов быстро шёл вдоль строя: он прощался с армией. В Яссы уже скакал гонец с долгожданной вестью. С часу на час генерал-аншеф ожидал вызова к Потёмкину, где, мнилось, его обрадуют фельдмаршальским жезлом от матушки государыни. Другой награды за измаильский подвиг он и не мнил себе. Твердыня, укреплённая и перестроенная по проектам французских инженеров, защищённая двумястамипятьюдесятью орудиями и тридцатипятитысячным гарнизоном, пала. Путь на Балканы был открыт. Турки спешно укрепляли Константинополь и создавали ополчение.
— Слава, чудо-богатыри! Вы русские! — низким, таким неожиданным при его щуплой фигуре голосом выкрикивал он, выбрасывая вперёд левую руку.
И мощное, согласно выдыхаемое тысячами лёгких «ура» перекатами неслось от каре к каре.
За прихрамывающим полководцем поспешали его военачальники — Голенищев-Кутузов, Павел Потёмкин, Ласси, Самойлов, Арсеньев, Рибас, казачьи бригадиры Орлов и Платов. Прочие генералы — Львов, Мекноб, Безбородко могли слышать клики торжества из госпиталя: при штурме они получили тяжкие ранения.
— Дозвольте обратиться, ваше сиятельство! — раздался смелый голос в рядах, и перед Суворовым вырос весёлый, ловкий гренадер.
Суворов остановился, попризажмурил глаза и вновь открыл их.
— Постой-ка, постой, братец... Кабанов?
— Так точно, ваше сиятельство!
— Помню тебя! Русский витязь! Помню, как в штыковом бою ты брал турецкие окопы под Рымником... Да чего тебе надо?
Кабанов сделал знак, строй расступился. Позади каре, нервно поводя маленькой головой, стоял стреноженный конь чистой арабской породы. Сбруя, уздечка, седло — всё было унизано жемчугом.
— Разреши, отец наш, — начал Кабанов, — вручить тебе солдатский подарок...
Генерал-аншеф стремливо обнял гренадера.
— Помилуй бог, благодарю... благодарю всех. — Он возвысил голос. — Спасибо вам, русские воины! Но... — он сделал паузу и оглядел строй ратников, — донской конь привёз меня сюда. На нём же я и уеду!
Снова, но уже без команды раздалось «ура», и Суворов двинулся к центру строя, где перед бедным походным алтарём стояли, ожидая сигнала к началу молебствия, священники в полевых ризах, тускло светились золотом кресты и паникадила.
...А в эти часы в Яссах, в огромном генерал-губернаторском дворце, светлейший князь Потёмкин мрачно мерил крупными шагами свой роскошный кабинет, обилием драгоценностей, зеркал, хрусталя и цветов похожий более на будуар принцессы. За ним с беспокойством следила, сидя по-турецки на низкой оттоманке, черноволосая худая красавица. Это была жена польского генерала Софья Витт, впоследствии графиня Потоцкая.
— О боже милосердный! — рокотал Потёмкин, вскидывая огромные ручищи, которым, кажется, было тесно и в рукавах широченного халата. — Услышь меня и прекрати мучения мои! Скорее бы, скорее!
— Князь должен успокоиться, — с заметным южным акцентом сказала Софья Витт, — судьба посылала ему добрые знаки...
Совсем недавно, долгим ноябрьским вечером она гадала светлейшему на картах и обещала, что Измаил сдастся через три недели. «Я умею гадать лучше вас», — с самонадеянной улыбкой отвечал тогда Потёмкин и в ту минуту послал приказание Суворову взять Измаил приступом во что бы то ни стало. Знаменитый генерал, скучавший без дела в Бырлате, помчался под Измаил с казаком Иваном, вёзшим его багаж. Однако светлейшего донимали сомнения. Сам он навряд ли верил в возможность взятия Измаила. Узнав, что войска уже начали отходить от крепости, он снова заколебался. Суворову полетела новая депеша: «Предоставляю вашему сиятельству поступать тут по лучшему вашему усмотрению, продолжением или предприятия на Измаил или оставлением оного...»
— Что судьба, мой друг! — Потёмкин остановился перед оттоманкой, возвышаясь, подобно башне, над красавицей, вперившей в него прекрасные греческие глаза, и глухо зашептал:
— Она не сокрыта в темноте... Она сама темнота ...
Болезненная тоска, тайные предчувствия снедали князя. Если турки, не дай бог, одержат поверхность, его положение — положение вице-императора России! — пошатнётся.