В среду 5 ноября 1796-го года, встав по обыкновению в пять утра, Екатерина II сказала вошедшей к ней любимой камер-фрау Перекусихиной:
— Ныне я умру. Смотри, часы в первый раз остановились...
— И, матушка, — растягивая слова, проговорила Марья Савична, — чего те смерть-то звать? Да пошли за часовщиком — часы опять пойдут!
— Для моих часов, — Екатерина II указала на опухлые свои ноги, — уж никакой часовщик не поможет. — Она вынула двадцать тысяч рублей: — Это тебе...
Перекусихина спрятала руки за спину:
— Приму, матушка, но с одним условием. Дозволь мне деньги эти потратить на подарок к твоему дню рождения в будущем году...
Слова сии вызвали на лице государыни улыбку, и всё пошло своим чередом. Екатерина II выкушала две большие чашки крепчайшего кофе и приступила в кабинете к обыкновенным своим занятиям.
Когда царица писала за столом, то почувствовала колики, за ними сильный позыв и поспешила к судну, находившемуся в маленьком побочном покойце. Но едва она успела туда пойти и дверь затворить, как без памяти упала на пол.
Прошло около часу. Придворные ходили и удивлялись, что колокольчик её молчит. Наконец вельможи, толпившиеся доложить императрице о делах, осмелели заглянуть в кабинет и, не найдя её там, зачали всюду искать. Увидав в щель тело под дверью, не могли сей двери отворить: Екатерина II, падая, упёрлась в неё ногами.
Наконец Перекусихина и Зотов перенесли императрицу и положили на сафьяновом матрасе посреди комнаты. Врач Роджерсон тотчас пустил кровь и приставил к ногам шпанские мушки[55]. Екатерина II не приходила в чувство. Доктора ежеминутно меняли платки, которыми обтирали текущую из уст умирающей материю. Бледный Платон Зубов едва держался на ногах. Он отправил в Гатчину с траурным известием к Павлу своего брата Николая.
Державин, узнав о случившемся, поспешил во дворец. Перед комнатой усопшей сидели все сенные девушки, камердинеры, мамушки во главе с шутихой Матрёной Даниловной и горько плакали. Государыня лежала уже покрытая белою простынёю. Державин, облобызав по обычаю тело, простился с ней. Вдруг двери распахнулись. В кабинет вбежал Павел Петрович. Все находившиеся там пали ниц. Быстро и картаво Павел сказал:
— Встаньте! Я вас никогда не забуду, и всё останется при вас.
Караульный гвардейский капитан Талызин бросился к его руке со словами:
— Поздравляю ваше величество императором России!
— Спасибо, капитан! — отнял руку Павел. — Жалую тебя орденом святые Анны...
При каждом слове нового государя Талызин, не подымаясь с колен, целовал полу его мундира.
Бледный как полотно Платон Зубов зашатался и пал в омрак. Державин и другие случившиеся тут вельможи стали помогать вчерашнему любимцу фортуны. Только гофмаршал Колычев, облагодетельствованный молодым фаворитом, не спешил, зная, что это может вызвать неудовольствие нового государя. Однако Павел сам подал воду в стакане, а затем в гневе оборотился к Колычеву:
— Ах, неблагодарный! Ты ли не был взыскан сим человеком? К чему можешь ты быть годен! Поди и удались от моих взоров!..
Тотчас по приезде Павла во дворце всё приняло другой вид: загремели шпоры, тесаки — будто по завоевании города ворвались везде в покои военные люди.
На площади перед дворцом было полно народу. Ночью выпал глубокий снег, к утру настала оттепель и заморосил дождь. Войска шли ко дворцу в лучших нарядах и в шляпах с плюмажами, увязая в глубоких сугробах. На улицах у казарм стояли аналои, перед которыми войска приносили присягу.
Павел повелел похоронить Екатерину II и Петра Фёдоровича вместе. В семь пополудни, 19 ноября, при двадцатиградусном морозе более тридцати карет, обитых чёрным сукном, цугом в шесть лошадей тихо потянулись к Александро-Невской лавре. Лошади с головы до земли были в чёрном же сукне, у каждой шёл придворный лакей с факелом, одетый в чёрную епанчу. Мрак ночи, могильная чернота на людях, животных и колесницах, глубокая тишина в многолюдной толпе, зловещий свет от факелов, бледные лица от огня производили незабываемое впечатление. Тело Петра III, вынутое из земли, было положено в другой гроб.
2 декабря останки Петра Фёдоровича были торжественно перенесены в Зимний дворец. Корону велено было нести убийце императора Алексею Орлову. В церкви печальная процессия замялась. Орлов зашёл в тёмный угол и там навзрыд плакал. С трудом его отыскали и убедили следовать в процессии.
Несмотря на лютую стужу, государь и великие князья шли за колесницею пешком. Гвардейцы стояли по обеим сторонам Невского проспекта. Между великанами-гренадерами в изящных светло-зелёных мундирах, с великолепными касками теснились переведённые в гвардию малорослые гатчинские солдаты в смешных нарядах пруссаков времён Семилетней войны.
Через несколько дней после завершения траурной церемонии, рано поутру в понедельник ездовой лакей привёз Державину повеление от Павла I, чтобы он тотчас ехал во дворец. Было ещё темно. Державин дал знать о себе камердинеру Кутайсову — тучному татарину с круглым добродушным лицом и длинным носом. Сей Кутайсов был мальчиком взят в плен в Кутаиси и крещён. Павел Петрович принял его под своё покровительство и велел воспитать на свой счёт и обучить бритью. Позднее царский брадобрей выслужил себе графский титул и звание егермейстера его величества.
Павел I принял Державина чрезвычайно ласково. Дав для целования руку, он вспомнил свою молочную сестру — покойную Катерину Яковлевну, а затем сказал:
— Я знаю тебя как честного, умного и дельного человека. Хочу, чтобы ты был правителем моего Верховного совета и дозволяю тебе входить ко мне во всякое время. А теперь, если что имеешь, говори, не опасаясь...
Державин отрывисто ответил:
— Рад служить со всей ревностию, ежели вашему величеству угодно будет любить правду, как любил её Пётр Великий!
Павел метнул на поэта пламенный взор, однако весьма милостиво с ним раскланялся.
Верховный совет был учреждён Екатериною II для решения государственных дел, по которым императрица желала знать мнение самых ближних вельмож. Долгое время правителем совета был племянник Потёмкина А. Н. Самойлов, назначенный затем генерал-прокурором.
Однако ж на другой день Державин с неудовольствием прочёл указ об определении его в правители канцелярии совета, что было не одно и то же. Державин порешил обратиться к Павлу за инструкциями.
Новые члены совета Васильев и граф Сиверс утвердили его в этом намерении, рассуждая: «Что это за звание? Выше ли оно сенаторского? Стоять ли вам или сидеть в совете?» Зная крутой норов Павла, они настраивали Державина на сей шаг, боясь его возвышения и желая уронить его. Когда любимец Павла князь Куракин потребовал, чтобы Державин привёз к нему на дом протоколы совета для поднесения государю, поэт оскорбился и отправился на аудиенцию к императору.
Павел I стоял посреди комнаты. Одна его рука была заложена за борт мундира, другой он опирался о край заваленного бумагами стола.
— Что вы, Гаврила Романович?
— По воле вашей, государь, был в совете. Но не знаю толком, что мне там делать, — пришепеливая, сказал Державин.
Павел запыхтел, испуская воздух через ноздри, что было знаком раздражения:
— Как не знаете? Делайте, сударь, что Самойлов делал.
— Я не знаю, делал ли он что-нибудь, — простодушно признался Державин. — В совете никаких бумаг его нет. Сказывают, что он носил только государыне протоколы совета. Осмеливаюсь просить инструкции.
Павел впился в него взглядом, словно желая выведать, нет ли у Державина какой затаённой, опасной мысли. Тот выдержал этот сверлящий взгляд.
— Хорошо, — миролюбиво заключил император, — предоставьте это мне.
Здесь следовало бы раскланяться и уйти, но Державин, по той свободе, какую он имел у покойной государыни, продолжил речь:
— Не знаю, сидеть ли мне в совете или стоять?
Павел I переменился в лице, глаза его засверкали. Отворя двери, он во весь голос закричал стоявшим перед кабинетом вельможам:
— Слушайте! Он почитает себя в совете лишним! — и, оборотись к нему, картаво: — Поди назад в сенат и сиди у меня смирно! Не то я тебя проучу!
Поражённый, как громом, таковым царским гневом, Державин в запальчивости крикнул стоявшим в зале:
— Ждите, будет от этого дурака толк!
Именным указом Павла I было велено отослать Державина назад в сенат за дерзость, сказанную государю. Кавалергардам приказано было во время собрания не впускать его в кавалергардскую залу.
Глава восьмаяРАЗГОВОРЫ
Вот здесь, на острове Киприды,
Великолепный храм стоял.
1
— х, как умели развлекаться, как веселились при дворе незабвенный и, увы! уже почившия в бозе матушки нашей Екатерины Алексеевны! — обрюзглый старик в голубой кавалерии и с анненской звездою говорил с пригнусью, как бы от слёз умиления, душивших его. — Помнится, на масленицу 1778-го года устроили празднество Азора, африканского вельможи. Накрыты были бархатными коврами три больших стола... На кажном — ящичек, золотая ложка и афишка, где прописано: «Африканский вельможа выложил ящик с бриллиантами не на продажу, а чтоб играть в макао. Кажное «девять» будет оплачиваться камнем в один карат...» Всего роздали в тот вечер из августейших ручек полторы сотни бриллиантов.
То-то весело было — словно в волшебной сказке «Тысяча и одна ночь»...
— В Эрмитаже, — перебил его сухой, как мумия, вельможа в пудреной персоне, — имелась втепоры особливая зала — бриллиантовая. Там светлейший князь Потёмкин при всех пересыпал груды драгоценных камней...
В первую годовщину кончины Екатерины II комнаты нового дома на Фонтанке, принадлежавшего бывшему управляющему канцелярией Потёмкина Гарновскому, заполнили старцы, большею частию ровесники покойной царицы. Огромный дом не был вполне отстроен, и потому столы накрыли в первом этаже. Пили не чокаясь, негромко тарабарили. Вопреки известной латинской пословице о мёртвой говорили всякое — хорошее и дурное, споминали бесчисленных её фаворитов: Орловых, Васильчикова, Ланского, Зорича, Ермолова, Мамонова, Зубова и, конечно, могущественного вице-императора России князя Таврического.