Б.: Бомба-то бомба, да кого она больше заденет!?
...
Селектор выключается.
Брежнев включает его на Громыко.
Б.: Здравствуй.
Г.: Здравствуй, как ты себя чувствуешь?
Б.: Ничего. Знаешь, мне сейчас Алексей Николаевич звонил. Предлагает отложить визит Бхутто (премьер-министр Пакистана. — А. Ч.). Я тоже подумал: дел сейчас много, устал я очень, да и неясность там большая, не улеглись еще там проблемы. Рано нам посредниками выступать.
Г.: У этого Косыгина двадцать мнений на один день. А мое мнение такое: ни в коем случае нельзя откладывать визит Бхутто. Если он к нам в такой отчаянной у себя ситуации едет, значит, признает, что, если Якъя Хан (генерал, бывший президент Пакистана. — А. Ч.) послушал бы нас перед началом вооруженного конфликта, он бы не потерял такого куска, как Бангладеш. Значит, он понял, что лучше слушать нас. У нас сейчас очень сильные позиции во всем этом районе. А если мы оттолкнем Бхутто, то потеряем шанс быстро укреплять и расширять их дальше. Требовать же от него, чтоб он посадил генералов, просто глупо. Он всегда успеет это сделать. И не надо преувеличивать их роль. Это неправильно, будто он уже не хозяин, а полностью в руках военной хунты. Надо ковать железо, пока горячо.
Б.: Хорошо. Я поставлю этот вопрос сегодня на Политбюро. Пожалуй, ты прав. Я-то колебнулся, потому что времени совсем нет. И из внешних дел у меня на уме два: Германия и Никсон. Брандту надо помочь. Я думаю, в речи на съезде профсоюзов “закавычить” пару абзацев в его поддержку, против аргументов оппозиции.
Г: Это было бы очень важно…
Б.: Да, я думаю об этом сказать. А ты, знаешь, Косыгин и Никсона предложил отложить. Бомба, говорит, будет.
В селекторе — затянувшееся молчание. Громыко, видимо, несколько секунд выходил из остолбенения.
Г.: Да он что?!»{330}
Кроме того, из приведенных разговоров можно понять, что в тот момент Брежнева и Громыко сильно волновала предстоящая ратификация в западногерманском бундестаге Московского договора. Если бы консервативная оппозиция провалила голосование, позиция Брежнева и Громыко тоже сильно ослабела бы. Но в Бонне договор ратифицировали.
В процессе подготовки к визиту американского президента Политбюро обсуждало и другие важные вопросы. На одном из них надо остановиться особо, так как он напрямую связан с внутренним положением СССР.
«После довольно комедийных препирательств по протокольной стороне приема Никсона Брежнев поставил вопрос, представленный Байбаковым (председатель Госплана СССР. — А. Ч.) и Патоличевым (министр внешней торговли СССР. — А. Ч.), — проект торгово-экономического соглашения с США.
Подгорный первый взял слово: “Неприлично нам ввязываться в эти сделки с газом, нефтепроводом. Будто мы Сибирь всю собираемся распродавать, да и технически выглядим беспомощно. Что, мы сами, что ли, не можем все это сделать, без иностранного капитала?!”
Брежнев пригласил Байбакова объясниться. Тот спокойно подошел к микрофону, едва сдерживая ироническую улыбку. И стал говорить, оперируя на память десятками цифр, подсчетами, сравнениями.
Нам нечем торговать за валюту, сказал он. Только лес и целлюлоза. Этого недостаточно, к тому же продаем с большим убытком для нас. Ехать на продаже золота мы тоже не можем. Да и опасно, бесперспективно в нынешней валютной ситуации.
Американцев, японцев да и других у нас интересует нефть, еще лучше — газ. Топливный баланс США будет становиться все напряженней. Импорт будет расти, причем они предпочитают получать сжиженный газ. И предлагают:
а) построить газопровод из Тюмени до Мурманска, а там — газосжижающий завод, и на корабли;
б) построить газопровод из Вилюя через Якутск в Магадан. Нам выгоднее последнее. Через семь лет окупится. Все оборудование для строительства и эксплуатации их.
Если мы откажемся, продолжал Байбаков, мы не сможем даже подступиться к вилюйским запасам в течение по крайней мере 30 лет. Технически мы в состоянии сами проложить газопровод. Но у нас нет металла ни для труб, ни для машин, ни для оборудования»{331}.
Этот разговор на заседании Политбюро показателен: с одной стороны, Советский Союз активно противостоит Соединенным Штатам, но с другой — находится в сложном экономическом положении, которое подталкивает его к сугубо оборонительным действиям. Можно сказать, он опирается на две расползающиеся в разные стороны опоры, подобно тому что было при Сталине в 20—30-е годы. Но тогда, как ни странно, в чем-то было проще, ибо мировое соперничество США с Британской империей, а также возвышение Германии позволяли Москве успешно лавировать; сегодня же вся мощь западного мира и враждебность Китая делали позицию СССР более трудной. Ему, как всегда в российской тысячелетней истории, оставалось уповать на своих верных «друзей», армию и флот (вкупе с ракетно-ядерным оружием), и третий мир, на который никогда нельзя было до конца положиться.
Конечно, еще была коммунистическая идеология с ее возвышенными идеалами справедливости и братства, но… Это «но» возникало всегда, когда перед Громыко вставал вопрос о надежности новых союзников, которые охотно присягали на верность социализму и взамен требовали безвозвратные кредиты, оружие и военную поддержку. Как вспоминал советник нашего героя, чрезвычайный и полномочный посол СССР Ростислав Сергеев, на внутреннем совещании в МИД в 1975 году Андрей Андреевич невесело признался: «Один африканский лидер говорил нам: “Вы хотите, чтобы у меня был социализм? Хорошо. Я подпишу декрет, и через три дня у меня будет социализм”»{332}.
Другими словами, налицо был парадокс: чем сильнее становилось международное положение СССР, тем менее прочным делался его несущий каркас. Даже внутри ОВД и СЭВ экономическая политика Москвы ежегодно приносила убытки в 6—8 миллиардов долларов за счет продажи энергоносителей и сырья по заниженным ценам.
Поэтому так желанно было для Москвы замирение с Америкой, пусть хоть в малом виде.
Правда, не все это понимали. Или не хотели понимать, закрывая глаза на реальное положение дел. Вот дневниковая запись П. Шелеста (1973 год): «“Вождь” окончательно бросился в “международную политику”, по своей политической самоуверенности он думает, что именно он вершит международные судьбы. Кто же будет заниматься внутренними делами страны? Но когда-то все равно придется держать ответ за все это, ответ по большому счету»{333}.
Это мнение руководителя Украины, бывшего директора военного авиационного завода, который видел внутренние противоречия, пожалуй, острее, чем Брежнев или Громыко. Шелеста можно назвать «ястребом» или даже «националистом», однако дело не в ярлыках, а в том, что он выражал мнение многих советских руководителей, на которых давили недовольные низы.
22 мая 1972 года в Москву прилетел Никсон. Его с почетом разместили в Кремле, в помещениях рядом с Оружейной палатой, и впервые над Кремлем поднялся флаг Соединенных Штатов, В тот же вечер, накануне торжественного банкета, Брежнев пригласил президента в свой кремлевский кабинет в здании Совета министров, где когда-то работали Сталин и Хрущев. Разговаривали с глазу на глаз в присутствии лишь одного переводчика Виктора Суходрева. Как отметил переводчик, Брежнев в начале беседы «слегка заискивал», но быстро справился с волнением и, перейдя к деловой части, объяснил, что из-за эскалации американских военных действий во Вьетнаме советскому руководству было нелегко принять решение о встрече, однако ради высших интересов СССР и ради нормализации советско-американских отношений оно все же решилось на такую встречу.
За этой строгой, но не оскорбительной формулой незримо стоял Громыко.
Дальше разговор пошел в дружеской атмосфере. «В какой-то момент Брежнев начал говорить о своем желании установить особые личные отношения с президентом США… Никсон ответил в том же ключе и напомнил об особых отношениях, сложившихся между Сталиным и Рузвельтом во время войны. Он отметил, что они благодаря своим личным взаимоотношениям могли находить решения спорных вопросов даже тогда, когда это не удавалось бюрократам»{334}.
Вызывая тени Сталина и Рузвельта, оба лидера заблуждались насчет их помощи. 1972 год ничем не походил на 1943-й (Тегеран) или 1945-й (Ялта). У них уже не было общего врага, и перед ними не стояла задача переустроить старый колониальный мир, который тогда представлял их ближайший союзник Черчилль. Мир уже был переустроен и поделен на военные лагеря, предполья и поля сражений, а военные, оборонщики, дипломаты, разведчики и идеологи создавали новые укрепления и оружие.
Это была встреча двух немолодых людей, умудренных опытом (в том числе и военным), у которых были все основания для личной симпатии, так как они, кроме того, в данный момент ощущали колоссальную ответственность за весь человеческий род. Никсон знал, что сидящий перед ним обаятельный парень с густыми бровями контролирует огромный военный потенциал, способный уничтожить всю Америку. А Брежнев знал, что его гость является главнокомандующим вражескими армиями и руководителем самого могучего государства мира, способного испепелить его страну Как бывшие фронтовики, как отцы своих детей и деды своих внуков они улыбались друг другу, но как идеологические и геополитические противники они были настроены только на временное перемирие. Не больше.
Никсон вел в Москве переговоры четыре дня, были подписаны договоры по ограничению стратегических вооружений (ОСВ) и противоракетной обороне (ПРО), а также об охране окружающей среды, о сотрудничестве в области космических программ, о здравоохранении, предотвращении инцидентов в открытом море и воздухе. Был подписан документ «Основы взаимоотношений между СССР и США», в котором впервые был зафиксирован принцип мирного сосуществования как основа дальнейших отношений между обеими странами. Договорились, что в следующем году Брежнев совершит визит в США.