Однажды мне приснилось, будто я иду в полдень по обширному саду. Прохожу мимо круглого фонтана, мимо полуразрушенных мраморных колонн и ступаю далее по ровным длинным лужайкам. И вот я увидел дерево, которое сверху донизу сверкало красными, как кровь, пылающими померанцами. И я понял тогда, что это дерево – я.
Легкий ветер играл моею листвой, и в бесконечном желании простирал я свои ветви, обремененные плодами. По белой песчаной дорожке шла высокая дама в широком желтом одеянии, чьи глаза источали противоестественный лиловый свет.
Я прошелестел ей своей густой листвой:
– Сорви мои плоды, Альцина!
Она, прекрасно поняв этот язык, воздела белую руку и сорвала ветвь с пятью-шестью золотыми плодами.
Боль была легкая, сладостная. Она-то и пробудила меня.
Я увидел ее около себя: она стояла передо мной на коленях. Ее глаза странно глядели на меня.
– Что ты делаешь? – спросил я.
– Тише! – прошептала она. – Я подслушиваю твои грезы.
Как-то раз после обеда мы переехали на ту сторону Рейна и прошли от Драхенфельза вниз, к монастырю Гейстербах. Среди руин, где гнездились совы, она легла на траву. Я сел рядом с нею; я пил полными глотками аромат цветущей липы, вздымая грудь и широко раскинув руки.
– Да! – сказала она и закрыла глаза, осененные длинными ресницами. – Да, раскинь свои ветки! Как хорошо покоиться здесь, в твоей прохладной тени!
И она стала рассказывать…
О, целые ночи напролет она рассказывала мне. Старинные саги, сказки, истории. При этом она всегда закрывала глаза. Ее тонкие губы приоткрывались, и, как звон серебряных колокольчиков, падали жемчужными каплями слова из ее уст.
– Ты похитил у меня мой пояс! – сказала Флер де Лис своему рыцарю. – Так принеси мне другой, который был бы достоин меня.
Тогда оседлал белокурый Гриф своего коня и понесся во все страны света, чтобы добыть для своей повелительницы пояс. Он бился с великанами и рыцарями, с ведьмами и чернокнижниками и отвоевал великолепнейший пояс. Но он бросил его в пыль, на колена нищим, и воскликнул, что этакая жалкая тряпка недостойна украшать чресла его дамы. И когда он отнял у могучего Родомонта пояс самой Венеры, он разорвал его в лохмотья и поклялся, что добудет такой пояс, какого не имели и богини. Он убил волшебника Атласа и завладел его крылатым конем. Сквозь бурю и ветер полетел он на воздух и смелой рукой сорвал с неба Млечный Путь.
Он пришел к госпоже, поцеловал ее белые ноги и обвил вокруг ее бедер пояс, на коем, словно драгоценные каменья, засияли миллиарды звезд…
– А теперь прочитай мне, что ты написал об орхидеях, – попросила она.
И я прочел ей:
Когда-то был Дьявол женщиной,
И звали ее Лилит,
Она много взоров тешила
Красою своих ланит.
И черные кудри падали
Волною на нежный стан,
И сам Боттичелли падок был
На сладкий ее обман.
Гюисманс с Бурже соперничал
Для мира Лилит воспеть,
А мир потакал доверчиво,
Готовясь ее терпеть.
С улыбчивых губ той женщины
Срывалось так мало слов,
Но звать ее дивой вещею
Сам Метерлинк был готов.
А страстный поэт Аннунцио
Был с детства верней их всех,
Стихи ей вверяя куцые…
И тем вызывая смех.
Когда же смеялась дéвица,
С ее живописных губ
Срывался, как листик с деревца,
Гадюк ядовитых клуб.
И змей этих Дьявол-Женщина
На тонкий свой перст мотал,
И ядов вино зловещее
Доил из разверстых жал.
Собрав ту отраву лейкою
В промозглой рассветной мгле,
В сад выползла Дьявол змейкою,
Чтоб вверить свой яд земле.
Заклятье прочтя давешнее
Над жиром чернильным почв,
Ждать стала те всходы грешные —
И вот пробежала ночь,
И вот орхидеи адовы
Пробились из почв в рассвет,
Лиловыми серенадами
Разлив лепестковый цвет.
С тех пор та, что всех дороже мне,
Пред зеркалом хорошась,
Нагой выставляясь кожею,
Над страстью моей смеясь,
У зеркала держит россыпью,
С Лилит говоря на «ты»,
Дары орхидей погостные —
Те дьяволовы цветы[28].
– Как прекрасно, – тихо сказала Альцина.
Да, уважаемый доктор, такова была наша жизнь: сказка, сотканная из лучей солнца. Мы вдыхали утраченное прошлое, из наших поцелуев вырастало неведомое будущее. Все чище звучала гармония наших мечтаний – кристально чисто… Однажды она прервала меня в середине стихотворения. Она сказала:
– Молчи! – И крепко прижала лицо к моей груди.
Я чувствовал, как ее тонкие ноздри трепетали на моем теле. Прошла минута.
Она подняла голову и сказала:
– Тебе нет надобности говорить. Твои мысли благоухают.
И, закрыв глаза, медленно дочитала мои стихи по памяти до конца…
Порой она брала мою голову в руки и ласкала тонкими пальцами виски, заставляя меня чувствовать, как ее желания проскальзывают в меня, вступают в ласкающее обладание моей душой. Как будто сладкая музыка пульсировала в голове, как будто пение танцующих солнечных лучей вдруг стало доступно моему слуху.
Там, где раскинулись зеленые лужайки, где по мраморным ступеням текут хладные струи горного ключа, где покачиваются среди цветов магнолии яркие фазаны, где грезят в своем уединении белые павлины, там стоит одно дерево. Далеко кругом себя раскинуло оно свои ветки; благоуханием весны и любви напоен близ него воздух. Белые цветы есть у него на ветках, и под ними сверкают золотые плоды.
Прекрасная фея покоится в прохладной тени. Она рассказывает дереву сказки, ведь это дерево – ее возлюбленный. Она говорит, а он шелестит листьями и посылает ей с ветром свой аромат – так беседуют они оба.
Так росло во мне познание. Медленно, постепенно, как всякое откровение. Это было так естественно, что я не смог бы и провести черту между своими состояниями. Те мелкие подробности, которые я только что привел вам, уважаемый доктор, выбраны из россыпи им подобных. Чудо началось, когда я в первый раз увидел эту женщину… а может быть, гораздо ранее. Может, уже тогда все было предопределено, когда мне в голову вкрались мысли, что нашли отражение в моих стихах.
Закончится же чудо тогда, когда я буду стоять под открытым небом, в лучах солнца, и буду носить белые цветы и золотые плоды. А пока – последовательные преображения, неспешные, но уверенные, сильные, не ведающие никакого сопротивления.
Не только дух, но и тело… разве я не говорил вам, что все мое тело напоено сладким ароматом? Убедитесь же в этом, уважаемый доктор.
Наступили последние ночи. Однажды она сказала мне:
– Я должна вскоре покинуть тебя.
Я не испугался. Каждая секунда, проведенная с нею, была для меня вечностью, и еще должны беспредельную вечность мои счастливые руки обнимать ее.
Я склонился к ней, и она продолжала:
– Ты знаешь, что случится тогда, Астольф?
Я утвердительно кивнул и спросил:
– Куда ты уедешь?
Две слезы упали на ее щеки. Она выпрямилась, и ее глаза засветились, как созвездия ночи над пустынной степью.
– За море, – сказала она, – туда, откуда я пришла. Но я буду тебе писать. А потом, позднее, когда ты расцветешь, когда легкий ветер будет играть твоими ветками, тогда я снова приду к тебе. Приду к тебе, любимый, и буду отдыхать в твоей тени. Буду отдыхать у тебя и грезить вместе с тобой нашими сладчайшими грезами… О, любимый мой… мой, только мой…
И как зеленые путы плюща обвивают ствол и ветки, так обняла меня она. Вот так.
Вы знаете, доктор, что произошло потом? Придя однажды вечером в виллу, я не мог дозвониться. Она уехала. Ее вилла опустела. Я поставил на ноги всю полицию и сыщиков, бегал все дни как сумасшедший. Я наделал тысячу глупостей, но уверяю, доктор, все это естественно для влюбленного, у которого исчезла, как по волшебству, его возлюбленная.
Мои товарищи по корпусу очень печалились и заботились обо мне – даже более, чем это было принято. Это они телеграфировали моим родителям. Затем наступил тот припадок бешенства, который вы назвали переломным и который, по сути, был событием крайне ожидаемым. Друзья, следившие после моих вышеупомянутых глупостей за каждым моим шагом, заметили, что я постоянно подкарауливаю почтальона. И когда приходило письмо – ее письмо, – они отбирали его у письмоносца на улице. Теперь я прекрасно знаю, что они делали это из благих побуждений, желая удалить от меня всякий повод к новому нервному возбуждению. Но в то мгновение, когда я увидел из окна, как они отбирают письмо, мои глаза застлало кровью. Мне виделось осквернением святыни то, что они касаются его своими руками, что их глаза читают слова, которые она написала. Я схватил со стены остро отточенную рапиру и побежал по улице. Я кричал им, чтобы они отдали мне письмо. Они отказались, и тогда я ударил того, кто держал письмо, рапирой прямо в лицо. Брызнула кровь и оросила письмо, которое я вырвал у него. Я побежал в свою комнату, заперся и стал читать. Она писала:
Если я дорога тебе, ты доведешь это до конца. О, я приду, я приду к тебе, любимый мой. Я буду покоиться в твоей прохладной тени и рассказывать тебе дивные сказки.
Мой рассказ окончен, уважаемый доктор. Меня привели сюда хитростью, но теперь я благодарен судьбе, заключившей меня сюда. Все волнения прошли, и я снова нашел в этой удивительной тишине прежний покой. Я пребываю в сладком аромате, который исходит от моего тела, я чувствую и знаю, что дождусь завершения. Уже становится тяжело писать, уважаемый доктор, мои пальцы не хотят сжиматься – они раздвигаются, растопыриваются, как ветви.
Ваше заведение лежит в великолепном обширном парке. Я сегодня утром гулял по нему. Он так велик, так прекрасен. Я знаю, доктор, что мои слова убедили вас. О, мне удалось, без сомнения, убедить вас… Итак, когда наступит час, который уже так близко, то не пытайтесь помешать тому, что должно исполниться. Там, на большом лугу, где шумят каскады, – там я буду стоять. Надеюсь, что вы, доктор, распорядитесь, чтобы за мной был хороший уход. Боннский садовник знает, как обращаться с померанцевыми деревьями, он даст указания. Я отнюдь не желаю захиреть, я хочу расти и цвести, чтобы она радовалась и восхищалась моей красотой.