е бутылки, которые я заказываю вместе с этикетками в Нью-Йорке. Этикетка скомпонована по моим указаниям: на ней изображен окровавленный топор Симби-Китас, и внизу – надпись: «Вода Дом-Педро». Бутылочка обходится мне по три цента штука, а продаю ее по доллару. Спрос на напиток огромный: негры рвут его у меня из рук. С последней недели я распространяю его внутри страны – покупатели в высшей степени довольны. Они утверждают, что «чудесная вода» помогает при всевозможных болезнях. Если бы они умели писать, я имел бы целую гору благодарственных писем. Аделаида, конечно, тоже уверена в целебной силе «чертовой воды» и с жаром торгует ею. Свое жалованье и проценты с продаж она передает мне, чтобы я хранил их для «ее мальчика». Она положительно прелестна, эта черная леди. Мне кажется, что я совершенно влюблен в нее…
26 августа 1907
Аделаида вне себя от счастья: она получила своего мальчика. Но это еще не все: у нее белый ребенок, и потому ее гордость безмерна. Все негритянские дети, как ведомо, на свет являются не черными, а, равно как и дети белых, красными, точно вареные раки. Но в то время, как дети белых потом белеют, негритянские младенцы очень скоро делаются угля черней или, по крайней мере, коричневыми. Аделаиде это, конечно, было известно, и она со слезами на глазах ждала, что и ее мальчик почернеет. Она ни на секунду не выпускала его из рук, будто могла этим защитить его от появления природной окраски. Но проходили часы за часами и дни за днями, и ее ребенок был и оставался белым – белым, как снег, гораздо белее белым, чем я сам. Если бы не черные кудрявые волосы, невозможно было бы поверить, что он имеет негритянскую кровь. Только спустя три недели Аделаида позволила мне взять его на руки. Я никогда в жизни не держал на руках ребенка и испытал курьезное чувство, когда мальчуган улыбнулся мне и забил кругом себя своими ручонками. И какую силу он имеет уже в пальцах, особенно в большом! И, конечно, у него три сустава – в самом деле, великолепный мальчишка!
Для меня теперь большое удовольствие созерцать молодую мать, когда она стоит в магазине за своим прилавком, окруженная красными чудотворными бутылочками. Могучая черная грудь сверкает под алой рубахой, и здоровый белый ребенок пьет из нее жизненный сок. Честное слово, я чувствую себя необыкновенно хорошо в мои старые годы – и таким молодым, как еще никогда. На радостях по случаю рождения сына послал моему любезному брату солидный экстренный куш. Я могу позволить себе это: для моего мальчика останется еще более чем достаточно.
4 сентября
Я дал себе слово не иметь более никаких дел с культом Вуду (именно вследствие моих занятий по производству чудотворной воды). Но вот мне пришлось еще раз связаться с этой бандой – правда, в наступательной форме.
Вчера ко мне пришла с воем престарелая Филоксера – та самая, что ведет прополку в моих садах. Оказалось, ее правнук исчез. Я утешал ее, говоря, что он, по всей вероятности, убежал в лес. Но она сама сначала так думала; целый день искала его в лесу и узнала, что его поймали люди племени Биданго. Теперь его держат взаперти в одной хижине и на следующей неделе собираются принести в жертву Симби-Китас, Азилит и Дом-Педро. Я обещал старухе содействие и отправился в дорогу. Перед упомянутой хижиной мне попался навстречу какой-то черномазый парень. Я узнал его: это был один из жрецов-танцовщиков дьявольской секты. Я оттолкнул его и вошел в хижину. Там я нашел мальчишку: он сидел, скорчившись в большом ящике, связанный по рукам и ногам. Около него лежали большие куски маисового хлеба, пропитанного ромом. Он уставился на меня тупыми глазами зверя. Я разрезал путы и взял его с собой. Жрец, карауливший его, не осмелился ни на малейшее вмешательство. Я тотчас же отвез парня на пароход, отправлявшийся сегодня вечером, и дал капитану письмо к моему товарищу по делам в Сан-Томе с просьбой приютить парня у себя. Там он будет в безопасности. Если бы он остался здесь, рано или поздно он все равно попался бы под нож: приверженцы культа Вуду не так-то легко выпускают из своих рук того, кто был приговорен ими к смерти. Старая Филоксера рыдала от радости, когда узнала, что ее сокровище (весьма, впрочем, низкого сорта) находится в безопасности на борту парохода. Теперь ей нечего больше бояться: когда он явится сюда обратно, он будет уже взрослый мужчина, могущий сам убить всякого…
Впрочем, я доволен поступком. Это нечто вроде мести за тех маленьких мулатов, которые исчезли с моего двора. Филоксера сказала мне, что они пошли той же дорогой, по которой должен был теперь пойти ее правнук.
10 сентября
Впервые за долгое время чуть не поссорился с Аделаидой. Она узнала, что я спас правнука Филоксеры, и призвала меня к ответу: если жрецы Симби-Китас предназначили ребенка к смерти, как же осмелился я вырвать его у них из рук?
За все это время мы с ней ни разу не говорили о Вуду, с того самого дня, когда она по собственному побуждению открыла мне, что отказалась от звания мамалои. Она сказала мне, что не может быть более жрицей, так как слишком любит меня. Я посмеялся тогда, но все-таки мне это было приятно.
Теперь она снова пустилась в эти отвратные суеверия. Я попытался было вразумить ее, но скоро замолчал, ибо понял, что невозможно вырвать у нее веру, которую она впитала с молоком матери. Кроме того, я прекрасно понимал, что ее нападки происходят лишь из любви ко мне и страха за меня. Она плакала и рыдала, и я не мог успокоить ее.
15 сентября
Аделаида стала совершенно несносной. Ей всюду что-то мерещится. Она меня ни на минуту не покидает теперь, не отстает от меня ни на шаг, как сторожевая псина. Это, само собой, весьма трогательно, но в то же время и весьма обременительно, а мальчик, которого она не спускает с рук, обладает невероятно сильным голосом. Все, что я ем, она готовит сама. Мало того, она предварительно пробует всякую еду, прежде чем позволить мне взять хоть что-то в рот. Я знаю, что негры – великие специалисты по части изготовления ядов и в совершенстве знают травы, но все-таки я не думаю, чтобы они осмелились попробовать на мне свои познания. Я смеюсь над Аделаидой, но не скажу, чтобы мне было весело.
24 сентября
Итак, они уже взяли у меня «душу». Я узнал это от Филоксеры, которая так же расстроена и озабочена, как и Аделаида. Она пришла сегодня ко мне, чтобы предостеречь. Я хотел выслать Аделаиду из комнаты, но она настояла на том, чтобы остаться и слушать. Жрецы распространяют слух, что я изменил Симби-Китас, которому приносил клятву, и что поэтому я loup-garou, оборотень, который по ночам сосет у детей кровь. Ввиду этого некоторые из джионов «взяли у меня душу», то есть сделали из глины мое изображение и повесили его в храме. Сам по себе это совершенно невинный опыт, но он имеет очень неприятную сторону: теперь я «человек без души», и поэтому каждый может меня убить. Он совершает этим даже доброе дело.
Несмотря на это, я не придаю этой истории никакого серьезного значения и не намерен разделять бабьи страхи. Пока псы лежат у моих дверей, а браунинги дежурят около моей постели, пока Аделаида готовит мне еду, я не боюсь черных негодяев.
– С тех пор как я себя помню, еще ни один негр не осмеливался наложить руку на белого! – утешал я Аделаиду.
Но она отвечала:
– Они уже не считают тебя белым. Они считают тебя своим с тех пор, как ты принес клятву Симби-Китас.
2 октября
Мне так жаль ее… Она следует за мною как тень, не выпуская ни на секунду из виду. Она почти не спит по ночам, сидит около моей постели на кресле и оберегает мой сон.
Она более уже не плачет. Тихая, молчаливая, она бродит за мной. Похоже на то, что она борется сама с собою, решаясь на какой-то важный шаг…
Может, ликвидировать мое здешнее дело? В Германию я не могу переселиться – не потому, чтобы боюсь вступить снова в конфликт с глупыми законами: я уже не интересуюсь более никакими другими женщинами с тех пор, у меня есть Аделаида и ее мальчик, – но я считаю совершенно невозможным привезти на родину негритянку в качестве моей жены.
Я мог бы переехать в Сан-Томе. Аделаида, наверное, чувствовала бы себя там очень хорошо. Я мог бы построить там прекрасную виллу и начать какое-нибудь новое дело. Если бы я только мог хоть кое-как распродать здесь весь хлам, хотя бы за половинную стоимость!
Я пишу сейчас в моей рабочей комнате, которая имеет вид осажденной крепости. Аделаида ушла. Она ничего не сказала мне, но я убежден, что она отправилась вступить в парламентские переговоры с Вуду. Перед запертой дверью в моей комнате сейчас лежат три собаки. На письменном столе передо мною лежат мои револьверы. Все это смешно… Ну, какой же негр осмелится среди белого дня тронуть хотя бы волосок на мне? Но я должен считаться с желаниями Аделаиды. Она ушла одна. Мальчик спит около меня на диване. Наверное, она вернется с добрыми известиями.
30 октября
Я думаю, что Аделаида сошла с ума. Она кричала и стучалась в дверь так отчаянно, что я со всех ног кинулся отпирать ей. Она тотчас же устремилась к своему мальчугану, схватила его и почти задушила в своих объятиях. Маленький сорванец начал жалобно кричать, но она не отпускала его, целовала и обнимала, и я боялся, как бы она не погубила его своими поцелуями.
У нее страшный вид. Она не сказала мне ни слова, но, по-видимому, ее миссия имела успех. Она уже не пробует более пищу, которую я ем, ее страхи насчет меня совершенно исчезли. Значит, всякая опасность миновала. Но Аделаида не отходит от меня ни на шаг, как собачка. За ужином она сидела около меня, не произнося ни слова и не прикасаясь к еде, и ни на секунду не спускала с меня глаз.
В ней как будто произошло что-то страшное, но она не говорит ничего. Ни единого словечка я не мог добиться от нее. Но я не хочу мучить ее: я ведь вижу, что бедная женщина и без того сходит с ума от любви ко мне.
Я приму все меры к тому, чтобы как можно скорее уехать отсюда. Я уже говорил с агентом Гамбург-Американской линии. В принципе он согласен, но он дает едва четвертую часть того, что стоит все мое добро, да еще требует рассрочки платежа. Но в конце концов, я могу пойти и на это: у меня давно уже имеется кое-что в запасе на черный день, и я могу наконец хоть одно дело закончить с убытком для себя. Бог мой, как обрадуется Аделаида, когда я скажу ей об этом! Я женюсь на ней ради ребенка – она поистине заслужила это. И едва только все будет устроено и готово, я объявлю ей: